противостоять, и возражать, - и на секунду  нам
показалось, что сейчас он наклонится и поцелует ее: по-моему, мы все  трое
так подумали. Но он не поцеловал ее, вернее мама успела сказать:
   - Перестань! Оставь меня  в  покое.  Решай  наконец:  хочешь,  чтобы  я
позвонила ей, или ты сам?
   - Я сам, - сказал он. Он посмотрел на меня.  -  Два  красных  галстука:
второй для тебя. Жаль, что тебе не шестнадцать лет. Ей нужен кавалер,  вот
что.
   - Ну, если бы в шестнадцать  лет  непременно  надо  было  бы  стать  ее
кавалером, так слава богу, что мне нет шестнадцати, - сказал я. -  Кавалер
у нее уже есть. Матт Ливитт. Он получил Золотые перчатки не то в Огайо, не
то еще где-то, в прошлом году. И вид у него такой, что он и  сейчас  может
пустить их в ход. Нет уж, большое спасибо! - сказал я.
   - О чем ты? - сказала мама.
   - Пустяки! - сказал дядя Гэвин.
   - Наверно, ты никогда не видел, как он боксирует, - сказал я,  -  иначе
ты  не  говорил  бы  про  него  "пустяки".  Я-то  его  видел.  С  Причером
Бердсонгом.
   - Который же из твоих друзей-спортсменов Причер  Бердсонг?  -  спросила
мама.
   - Он вовсе  не  спортсмен,  -  сказал  я.  -  Он  живет  в  деревне.  А
боксировать научился во Франции, на войне. Он и Матт Ливитт...
   - Подожди, - сказал дядя Гэвин. - Он...
   - Кто - "он"? - сказала мама. - Твой соперник?
   - ...из Огайо, - сказал дядя Гэвин. - Окончил эту новую школу механиков
у Форда, и фирма послала его сюда - работать механиком при их гараже...
   - У него своя машина, желтая, открытая, - сказал я.
   - И Линда в ней катается? - сказала мама.
   - ...и так как Джефферсон город маленький, а он  не  слепой,  -  сказал
дядя Гэвин, - то рано или поздно он  увидал  Линду  Сноупс,  должно  быть,
где-нибудь между домом и школой; и так  как  он  мужчина  и  ему  двадцать
первый год, то он, естественно, не  теряя  времени,  познакомился  с  ней;
репутация обладателя  Золотых  перчаток,  которую  он  либо  действительно
заслужил,  либо  придумал  по  дороге  сюда,  очевидно,  отстранила   всех
возможных соперников...
   - Кроме тебя, - сказала мама.
   - Брось, - сказал дядя Гэвин.
   - Да, кроме тебя, - сказала мама.
   - Он всего лет на пять старше ее, - сказал дядя Гэвин. - А я больше чем
вдвое старше.
   - Кроме тебя, - сказала мама. - Все равно, до какого бы возраста ты  не
дожил, ты никогда не будешь вдвое старше, чем любая женщина, а сколько  ей
лет, это неважно!
   - Ладно, ладно, - сказал  дядя  Гэвин.  -  Так  о  чем  это  я?  Спасти
Джефферсон от Сноупса - наш долг. Спасти  Сноупса  от  Сноупса  -  великая
честь.
   - Ты говорил - привилегия, - сказала мама. - Заслуга.
   - Ну, ладно, - сказал дядя Гэвин. - Пусть будет просто удовольствие. Ты
довольна?
   Тем и кончилось. Через некоторое время отец  вернулся  домой,  но  маме
нечего было ему рассказать, потому что он  и  так  все  знал,  ему  только
оставалось ждать, пока понадобится  "волчий  присвист",  которого  еще  не
придумали; ждать до следующего дня, до послеобеда.
   Она пришла немного позже  двенадцати,  как  раз  в  то  время,  как  ей
возвращаться из церкви, если только она  в  тот  день  ходила  в  церковь.
Может, и ходила, потому  что  на  ней  была  шляпа.  А  может  быть,  мать
заставила ее надеть шляпу ради моей мамы; она показалась  на  улице  из-за
угла, и она бежала бегом. Тут я увидел, что шляпа  у  нее  как-то  сбилась
набок, как будто  кто-то  ее  дернул,  или  потянул,  или  она  за  что-то
зацепилась мимоходом, да еще другой рукой она держалась за плечо. И тут  я
увидал, что лицо у нее ужасно злое. Испуганное, конечно, тоже, но  сейчас,
когда она входила в калитку, держась за плечо, и уже не бежала,  а  просто
шла быстрым, твердым шагом, лицо у нее было скорее злое,  чем  испуганное,
но потом испуг проступил сильнее. И вдруг, оба  эти  выражения  слились  в
одно, совершенно непохожее ни на испуг, ни на злость,  потому  что  в  эту
минуту из-за угла выехала машина и промчалась мимо - машина Матта Ливитта,
- в городе было много таких подержанных машин, но только у него одного  на
радиаторе красовалась огромная медная сирена, и, когда  он  на  всем  ходу
нажимал кнопку, сирена гудела в два тона:  и  вдруг  мне  показалось,  как
будто чем-то запахло, пронесся порыв чего-то такого, что я не понял,  даже
если бы это когда-нибудь повторилось; машина  промчалась,  а  Линда  пошла
дальше напряженным, быстрым шагом,  в  съехавшей  набок  шляпке,  все  еще
держась за плечо, все еще дыша порывисто и быстро, хотя  на  ее  лице  уже
ничего, кроме испуга, не было, и поднялась на веранду, где  ждали  мама  и
дядя Гэвин.
   - Здравствуй, Линда! - сказала мама. - У тебя рукав порван!
   - Зацепилась за гвоздь, - сказала Линда.
   - Вижу, - сказала мама. - Пойдем наверх, в мою комнату, снимешь платье,
я зашью.
   - Не стоит, - сказала Линда, - лучше дайте мне булавку.
   - Ну, возьми иголку, зашей сама, а я  пойду  узнаю,  как  с  обедом,  -
сказала мама. - Ты ведь умеешь шить, правда?
   - Да, мэм, - сказала Линда. Они поднялись наверх, в мамину  спальню,  а
мы с дядей Гэвином пошли в кабинет,  и  тут  отец,  конечно,  сказал  дяде
Гэвину:
   - Значит, не успела она сюда дойти, как кто-то к ней  пристал?  Что  же
ты, мой мальчик? Где твое копье и меч? Где твой белый конь?
   Но в первый раз Матт не прогудел в свою медную  сирену,  проезжая  мимо
нашего дома, так что мы не понимали, к чему так прислушивается Линда, сидя
за обеденным столом, - дырка на плече была зашита, да так,  будто  зашивал
ее  десятилетний  ребенок,  а  лицо  у  нее  было  все  еще   напряженное,
испуганное. Но мы тогда еще ничего не понимали. То есть не  понимали,  что
ей приходится столько всего делать сразу: и притворяться, что ей  нравится
обед, и держать себя как следует за столом, в  чужом  доме,  среди  людей,
которые, как она понимала, не имеют никаких особых оснований хорошо к  ней
относиться, и все время ждать, что же еще выкинет Матт Ливитт, да еще  при
этом стараться, чтобы никто не заметил,  чем  заняты  ее  мысли.  То  есть
напряженно ждать, что же случится дальше, а потом,  когда  это  случалось,
продолжать, как ни в чем не бывало, спокойно есть и отвечать "да,  мэм"  и
"нет, мэм" на все мамины вопросы, а в это время желтая машина снова мчится
мимо нашего дома, и сирена воет в два тона, и мой  отец  вдруг  вскидывает
голову и с шумом втягивает  носом  воздух  и  говорит:  -  Чем  это  вдруг
запахло?
   - Запахло? - говорит мама. - Чем же?
   - Тем самым, - говорит отец. - Да я этого  не  нюхал  вот  уже  сколько
лет... когда же это было, Гэвин? - А я сразу понял, о  чем  говорит  отец,
хотя это было, когда  я  еще  не  родился,  но  мне  все  рассказывал  мой
двоюродный брат Гаун. И мама тоже  поняла.  То  есть  она  вспомнила  все,
потому что она-то слышала еще тогда, как гудел мистер де  Спейн.  То  есть
хоть она, быть может, и не связывала этот вой сирены с Маттом Ливиттом, но
ей только стоило посмотреть на Линду и на дядю Гэвина. А  может  быть,  ей
достаточно  было  взглянуть  только  на  дядю  Гэвина  -  ведь  они   были
близнецами, а этим все сказано. Потому что она тут же остановила отца:
   - Чарли! - а отец сказал:
   - Может быть, мисс Сноупс меня простит на  этот  раз.  -  Он  обращался
прямо к Линде. - Понимаете, как только у нас обедает хорошенькая  девушка,
так чем  она  красивей,  тем  больше  я  стараюсь  острить,  чтобы  гостье
захотелось прийти к нам опять. Но, кажется, на этот  раз  я  перестарался.
Так что, если мисс Сноупс простит меня за то, что я  слишком  старался  ее
рассмешить  глупыми  остротами,  я  ее  прощу  за  то,  что  она   слишком
хорошенькая.
   - Молодчина! - сказал дядя Гэвин. - Если и эта твоя шутка не совсем  на
уровне, то, по крайней мере, в ней колючек  нет,  как  в  той.  Выйдем  на
веранду, Мэгги, там прохладнее.
   -  Хорошо!  -  сказала  мама.  Мы  немного  задержались  в  прихожей  и
посмотрели на Линду. На ее лице был уже не просто страх, оттого  что  она,
шестнадцатилетняя девочка, впервые попала в дом к людям, которые, наверно,
заранее ее не одобряли. Не знаю, что было  на  ее  лице.  Но  мама  знала,
потому что смотрела она именно на маму.
   - Пожалуй, в гостиной будет еще прохладнее, - сказала  мама.  -  Пойдем
туда. - Но поздно. Мы уже услышали сирену, отчетливо, каждый звук: "ду ДУ,
ду ДУ, ду ДУ" - все громче и громче, потом - мимо  дома,  еще  отчетливее,
потом - затихая, а Линда вдруг посмотрела на маму, еще  секунду-другую,  с
отчаянием. Но это выражение отчаяния тоже исчезло; может быть,  только  на
секунду это было отчаяние, а  потом  исчезло  и  осталась  только  прежняя
напряженность.
   - Мне пора идти, - сказала она.  -  Мне...  извините,  пожалуйста,  мне
пора... - И тут она взяла себя в руки: - Благодарю  вас  за  обед,  миссис
Маллисон. Благодарю вас за обед, мистер Маллисон. Благодарю вас  за  обед,
мистер Гэвин. - Она уже подходила  к  столику,  где  лежала  ее  шляпка  и
сумочка. Нет, я не ждал, что она и меня поблагодарит за обед.
   - Пусть Гэвин отвезет тебя домой, - сказала мама. - Гэвин...
   - Нет, нет, - сказала она. - Я не... Я, я... Он не... - И она  побежала
через парадную дверь, по дорожке до калитки почти бегом, а за воротами она
побежала бегом, ровным, отчаянным бегом. Потом исчезла.
   - Клянусь Цицероном, Гэвин, - сказал отец, - ты падаешь все ниже. В тот
раз ты, по крайней мере, столкнулся с ветераном испано-американской войны,
с  владельцем  гоночной  машины.  А  теперь  перед  тобой   всего   только
любитель-боксер в самодельном драндулете. Будь начеку,  братец,  не  то  в
следующий раз тебя вызовет на смертельный поединок бойскаут на велосипеде.
   - Что? - сказала мама.
   - А как бы ты сам поступил, если бы в двадцать лет работал механиком  в
гараже до шести вечера, а в это  время  седовласый  старый  дед,  донжуан,
каждый день  перехватывает  твою  девушку  по  дороге  из  школы  домой  и
завлекает ее в притоны, где хлещут содовую, и там закармливает  мороженым?
Откуда же ему знать, что Гэвин всего-навсего хочет формировать ее ум?
   Впрочем, теперь никакого "каждого дня" не было. И вообще все кончилось.
Не знаю, что случилось, как это вышло: то ли  она  передала  дяде  Гэвину,
чтобы он ее больше не ждал после школы, то  ли  она  ходила  домой  другой
дорогой, где он ее не мог видеть, а может  быть,  она  и  вовсе  перестала
ходить в школу. Она уже была старшеклассницей, а я еще учился в  начальной
школе, так что я никак не мог знать, ходит она в школу или нет.
   Я даже не знал, в Джефферсоне она или нет. Потому что изредка я  видел,
как Матт Ливитт проезжает в своей машине после закрытия гаража;  и  раньше
Линда тоже ездила с ним то днем, то изредка вечером, в  кино  и  домой  из
кино. А теперь нет. Он либо сидел  в  машине  один,  либо  с  каким-нибудь
сверстником или старшим. Насколько мне известно, Матт, как и дядя Гэвин, с
ней не виделся.
   А от дяди Гэвина тоже ничего узнать было нельзя. Бывало, по  дороге  из
школы я видел, как он и  Линда  сидели  в  кондитерской  Кристиана  и  ели
мороженое, и когда он или они оба меня замечали, он делал мне знак  войти,
и мы все трое ели  мороженое.  Но  даже  то,  что  мне  уже  незачем  было
заглядывать мимоходом в кондитерскую, почти на нем не  отразилось.  И  вот
однажды, было это в пятницу, я увидел, что он  сидит  там  за  столиком  и
ждет, пока я пройду, чтобы  позвать  меня,  и,  хотя  на  столике  второго
прибора не было, я решил, что Линда, наверно, на минутку встала  и,  может
быть, стоит у прилавка с парфюмерией или у газетного столика,  и  когда  я
вошел, а он сказал: - Я взял персиковое, а тебе какое? - я все  еще  ждал,
что Линда вот-вот откуда-нибудь выйдет.
   - Мне клубничного, -  сказал  я.  На  столе  лежала  последняя  книжка,
которую он для нее выписал, - стихотворения Джона Донна.
   - Послать ей книгу по почте сюда же, в Джефферсон, стоит ровно  столько
же денег, как если бы она жила в Мемфисе, - сказал он. - Что, если я  тебя
угощу мороженым и выдам тебе эти деньги, а ты занесешь ей книгу по  дороге
домой?
   - Ладно, - сказал я. Когда мистер  Сноупс  приехал  в  Джефферсон,  они
сняли дом. Потом он,  наверно,  купил  его,  потому  что,  когда  он  стал
вице-президентом  банка,  дом  начали  ремонтировать.  Дом  выкрасили,  и,
наверно, миссис Сноупс сама посадила глицинии, и, когда я вошел в калитку,
Линда окликнула меня, и я увидел гамак  под  навесом,  увитым  глициниями.
Глицинии еще цвели, и я помню Линду под этими цветами - темные  волосы,  а
глаза почти такого же цвета, как глициния, и платье совершенно  такое  же:
лежит в гамаке, читает, и я подумал:  "Дяде  Гэвину  вовсе  не  надо  было
посылать ей эту книгу - она еще прежнюю не кончила". Но тут  я  увидал  на
земле рядом с гамаком все ее учебники, увидал, что читает она геометрию, и
опять подумал: "Наверно, Матту Ливитту все это неприятно, - и то,  что  ей
больше хочется учить геометрию, чем гулять с ним, и  то,  что  ей  хочется
есть мороженое с дядей Гэвином".
   Я ей отдал книгу и ушел домой. Было это в пятницу. На следующий день, в
субботу, я пошел на бейсбольный матч, а потом зашел за дядей Гэвином в его
кабинет, чтобы вместе идти домой.  Мы  услышали  топот  ног  по  лестнице,
нескольких ног, какое-то шарканье,  мы  даже  слышали  тяжелое  дыхание  и
чей-то шепот, и вдруг дверь с треском распахнулась и  вошел  Матт  Ливитт,
быстро, стремительно, держа что-то под мышкой, и захлопнул двери, а кто-то
пытался войти за ним, и он,  придерживая  дверь  коленом,  нащупал  засов,
сообразил, как его задвинуть, и запер дверь. И только потом  повернулся  к
нам. Он был красивый. Но лицо у него было не веселое, не радостное, лицо у
него было, как говорил Рэтлиф, нахальное, какое бывает у человека, еще  не
знавшего никаких сомнений. Но сейчас в нем даже этого нахальства не  было,
и он поднял в руке порванную книгу - это были стихи Джона Донна, которые я
отнес вчера Линде, - и как-то шваркнул  ее  на  стол,  так  что  вырванные
страницы разлетелись, рассыпались по столу, полетели даже на пол.
   - Что, не нравится? - сказал  Матт  и,  обойдя  стол,  подошел  к  дяде
Гэвину, вставшему с места.  -  Ну,  будете  защищаться?  -  сказал  он.  -
Впрочем, что я - разве вы умеете драться! Ничего, я вас не совсем  изобью,
только малость разукрашу, чтоб вспомнили, как это бывает! -  И,  казалось,
ударил он вовсе не сильно,  кулаки  у  него  как  будто  еле  двигались  в
четырех-пяти дюймах от лица дяди Гэвина, так что кровь потекла у  него  из
носу, из губ, будто не от удара, словно эти  кулаки  как-то  вымазали  его
кровью; два,  три  взмаха,  -  но  тут  я  опомнился,  схватил  толстенную
дедушкину палку - она так и стояла у двери за вешалкой,  занес  ее,  чтобы
изо всех сил ударить Матта по затылку.
   - Стой, Чик! - крикнул дядя Гэвин. - Перестань! Не смей! - Я ни за  что
бы не поверил, что даже на окрик Матт сможет так быстро обернуться. Видно,
Золотые перчатки были выиграны не зря. Словом, он обернулся, схватил палку
и вырвал ее у меня прежде, чем я успел опомниться, а я,  испугавшись,  что
он ударит меня или дядю Гэвина, а может, и нас обоих, пригнулся и  схватил
бы его за ноги, но он выставил палку, как штык ружья, и упер конец  мне  в
грудь, в глотку, словно поднял меня с полу этой  палкой,  как  тряпку  или
лоскут бумаги, а не просто старался удержать на месте.
   - Не вышло, мальчик! - сказал он. - А  здорово  ты  размахнулся;  жаль,
дядюшка тебя выдал. - И, отшвырнув палку в угол, он  прошел  мимо  меня  к
двери, и только тут мы все услыхали, что тот, кого он не впустил, изо всей
силы барабанит кулаками, а он отодвинул засов,  открыл  двери  и  отступил
перед Линдой, а она влетела, как пламя, да, вот именно, как пламя, и, даже
не взглянув на дядю Гэвина или на меня, встала на носки и ударила Матта по
лицу, дважды, сначала левой, потом правой рукой, задыхаясь,  крича  ему  в
лицо: - Болван! Бык!  Тупица!  Грязный  бык!  Сволочь!  Тупая  сволочь!  -
Никогда в жизни я не слышал, чтобы шестнадцатилетняя девочка так ругалась.
Нет: никогда в жизни я не слышал, чтобы так ругались женщины, а она стояла
перед ним и громко плакала, в бешенстве, словно не зная,  что  ей  делать,
бить его еще или ругать, но тут дядя Гэвин подошел к ней, взял за плечо  и
сказал:
   - Перестань! Слышишь, перестань! - И  она  повернулась,  обхватила  его
руками, прижалась лицом к его рубашке, залитой  кровью,  и  громко  плача,
повторяла:
   - Мистер Гэвин, мистер Гэвин, мистер Гэвин!
   - Открой двери, Чик! - сказал дядя Гэвин. Я  открыл.  -  Уходи  отсюда,
парень, - сказал он Матту. - Ну, быстро! - И Матт вышел. Я  хотел  закрыть
двери. - Ты тоже, - сказал дядя Гэвин.
   - Сэр? - переспросил я.
   - Ты тоже уходи! - сказал дядя Гэвин и обнял Линду, а она вся дрожала и
с плачем прижималась к нему, а его кровь капала и на нее тоже.



13. ГЭВИН СТИВЕНС

   - Уходи! - сказал я. - Ты тоже уходи! -  Он  ушел,  а  я  стоял,  обняв
Линду. Вернее, она прижалась ко мне изо  всех  сил,  дрожа,  всхлипывая  и
плача так безудержно, что у меня рубашка намокла от ее слез. Око  за  око,
как, наверно, сказал бы Рэтлиф, потому что капавшая у меня из носа "юшка",
как сказали бы викторианцы, уже запачкала рукав ее платья. Но я  умудрился
высвободить одну руку и через ее плечо вытащить носовой платок из  кармана
пиджака, хотя бы для начала,  пока  я  не  смогу  совсем  высвободиться  и
дотянуться до крана с холодной водой.
   - Перестань! - сказал я. - Перестань же! - Но она рыдала  все  сильнее,
все крепче обнимала меня, повторяя:
   - Мистер Гэвин, мистер Гэвин. О мистер Гэвин!
   - Линда! - сказал я. - Ты меня  слышишь?  -  Она  не  ответила,  только
крепче вцепилась в меня. Я почувствовал, как она сильнее уткнулась головой
мне в грудь. - Хочешь выйти за меня замуж? - сказал я.
   - Да! - сказала она. - Да! Да!
   И тут я взял ее за подбородок  и  силой  оторвал  от  себя,  поднял  ей
голову, заставил посмотреть мне прямо в глаза. Рэтлиф мне рассказывал, что
у Маккэррона были серые глаза, - наверно, такие же  серо-стальные,  как  у
Хэба Хэмптона. Но у нее были вовсе не серые. Они были темно-сапфировые,  -
таким мне всегда представлялось сапфировое море Гомера.
   - Выслушай меня! - сказал я. - Ты хочешь выйти замуж? - Нет,  им  вовсе
не нужен ум, разве что для разговоров,  для  общения  с  людьми.  Впрочем,
встречались мне и такие - с обаянием, с тактом, но без всякого ума. Потому
что при столкновении с мужчинами, с  человеческими  существами,  им  нужен
только их инстинкт,  их  интуиция,  хотя  со  временем  она  притупляется,
забывается,  им  нужна  беспредельная  способность  к   самопожертвованию,
незамутненная,  неомраченная  холодной  моралью  и  еще  более   холодными
фактами.
   - А разве это обязательно? - сказала она.
   - Конечно, нет. Хоть и вовсе не выходи, если не захочешь.
   - Не хочу я замуж, ни за кого! - сказала, нет, крикнула  она;  и  снова
прижалась ко мне, снова спрятала  лицо  в  мою  мокрую  рубашку,  насквозь
пропитанную слезами и кровью.
   - Ни за кого! - сказала она. - У меня никого нет -  только  вы!  Только
вам я верю! Я люблю вас! Я вас люблю!



14. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Когда он пришел домой, лицо у него было чистое. Но по носу, по губе все
было видно, а с рубашкой и с галстуком он ничего  сделать  не  мог.  Разве
только купить новые - в субботу магазины долго открыты. Но  ничего  он  не
купил. Впрочем, мама все равно узнала  бы;  может  быть,  так  обязательно
бывает, когда вы с сестрой - близнецы. Да, милые мои,  если  бы  бормашины
умели разговаривать, мамин голос точь-в-точь походил бы на бормашину:  она
перестала смеяться, и плакать, и говорить: "Гэвин, Гэвин, господи, да  что
же это, черт возьми?" - и дядя Гэвин пошел наверх надеть чистую рубашку  и
галстук к ужину, и тут мама проговорила:
   - Формирует ее ум, - сказала мама.


   Похоже было, чт