когда они испуганно шарахались:
   - Эй, ребята!  Мальчики!  Эй  вы,  там!  Хотите  десять  долларов?  Так
передайте на Французову  Балку,  Флему  Сноупсу,  скажите,  что  брат  его
двоюродный, Минк Сноупс, велел ему поскорее ехать сюда, слышите, поскорее.
   И так до того самого утра, до суда. Только его ввели, в наручниках,  он
стал вертеть шеей, всех рассматривать, а сам все вытягивает шею,  смотрит,
как народ напирает, лезет, хоть и сидеть уже не на чем, а он все  смотрит,
пока приводят к присяге присяжных, даже на стул пытается взобраться,  чтоб
ему лучше видно было, пока его не стащат; секретарь  читает  обвинительный
акт, а он все шею  вытягивает,  крутит  головой,  пока  его  не  спросили:
"Признаете себя виновным?"
   Тут он опять взобрался на стул, его и остановить не успели, смотрит  на
лица в самом конце судебного зала и говорит:
   - Флем!
   И тут судья как  застучит  молоточком,  и  адвокат,  которого  суд  ему
назначил, тоже вскакивает, а секретарь кричит:
   - Соблюдайте тишину в суде!
   А Минк все свое:
   - Флем! Флем Сноупс!
   Но тут сам судья перегнулся через край стола и говорит ему:
   - Эй, вы! Сноупс! - пока Минк наконец к нему не обернулся, не посмотрел
на него. - Признаете себя виновным или нет?
   - Что? - говорит Минк.
   - Вы убили Джека Хьюстона или нет? - говорит судья.
   - Не мешайте мне! - говорит Минк. - Разве вы не видите - я занят!  -  И
снова поворачивается к тем, кто пришел узнать - а вдруг  его  все-таки  не
повесят, хоть и говорили, что он сумасшедший, но раз он сам  этого  хотел,
сам чуть не удавился, так вышло бы, что суд только пошел ему навстречу,  -
а он все говорит:
   - Эй, кто-нибудь! У кого есть машина? Езжайте скорей к Уорнеру в лавку,
зовите Флема Сноупса! Он вам заплатит, сколько спросите, и лишку -  десять
долларов лишку... двадцать лишку...


   Прошлым летом Юристу что-то надо было делать, но он сам не знал что.  А
теперь ему тоже надо было что-то делать, но ему было все равно что. Я даже
не думаю, что он чего-то искал. По-моему, он просто  протянул  руку  и  за
что-то ухватился, за первое попавшееся дело, и случайно это оказалось дело
про те самые, неизвестно куда исчезавшие, медные части  с  электростанции,
про которые весь Джефферсон,  включая  и  Флема  Сноупса,  -  вот  именно,
включая и Флема Сноупса,  -  старался  хотя  бы  из  простой  обыкновенной
вежливости забыть навсегда.
   И когда он, в  качестве  прокурора  штата,  возбудил  это  дело  против
акционерной компании и  мэра  де  Спейна,  обвиняя  их  в  злоупотреблении
служебным положением и преступном сообщничестве, словом, как это там у них
называется, мы все, вполне естественно, решили, что он собирается пойти  и
положить эти  бумаги  на  письменный  стол  Манфреда  де  Спейна.  Но  все
ошибались: он и теперь вовсе не собирался вступать в  сделку  с  мэром  де
Спейном, как и в тот вечер, во дворе Котильонного клуба,  когда  его  зять
сказал ему, что драться он не может, потому что не умеет, - впрочем. Юрист
и сам знал это в точности, потому что он уже прожил на свете года двадцать
два, а то и все двадцать три. Ничего ему  от  де  Спейна  не  было  нужно,
потому что про то, единственное, чем обладал де Спейн и  что  Юристу  было
нужно, он и сам не знал, пока его отец не объяснил  ему  в  тот  последний
день.
   И вот Юрист возбудил дело. И вскоре с утреннего поезда  сошел  приятный
молодой человек из акционерной компании, в хорошем  городском  костюме,  с
хорошим городским чемоданчиком, и сперва сказал: "Что  ж,  друзья,  выпьем
вашего хорошего  виски  и  посмотрим,  не  столкуемся  ли  мы  по  данному
вопросу", - а потом целый день метался в страхе и все звонил и  звонил  по
междугородному  телефону,  а  в  промежутках  разговаривал  с  теми  двумя
неграми-кочегарами, с Том-Томом Бэрдом и Томовым Тэрлом  Бьючемом,  а  сам
все ждал, когда вернется Флем, который внезапно уехал погостить в соседний
округ.
   И вот на третий  день  приезжает  еще  один  представитель  акционерной
компании, - видно, очень у  них  важный,  и  волосы  седые,  и  приехал  в
пульмановском вагоне, - брюки полосатые,  золотая  цепка  на  часах  такая
толстая, что  на  ней  бревна  таскать  можно,  и  очки  золотые,  и  даже
зубочистка золотая, а сам в сюртуке и при шляпе, -  такой  важный,  что  к
вечеру в гостинице Холстона даже стакана  воды  нельзя  было  допроситься,
потому  что  все  официанты,  все  коридорные  торчали   у   его   дверей,
прислуживали ему, и он  мог  бы  к  завтрему  заполучить  любого  негра  в
Джефферсоне, ежели бы только знал, чего с ним делать, и всем  он  говорил:
"Джентльмены, джентльмены, джентльмены". А наш мэр заявился туда, где  все
собрались за круглым столом, посмеялся, а потом говорит:
   - Извините, мне пора. Даже мэру Джефферсона, в  штате  Миссисипи,  хоть
изредка, да приходится работать.
   А Юрист Стивенс сидит, спокойный, бледный, и  вид  у  него  точь-в-точь
такой, как в тот вечер, когда он сказал своему зятю: "А разве,  по-твоему,
есть способ научиться как-нибудь иначе?"
   Флем Сноупс все еще не вернулся, они его и найти не могли, - видно,  он
ушел в поход, куда-нибудь в лес, где никаких телефонов не водилось, и этот
большой начальник, тот, что в  белой  жилетке  и  с  золотой  зубочисткой,
говорит: "Я уверен, что мистер де Спейн охотно подаст в  отставку.  Почему
бы  нам  просто  не  принять  его  отставку  и  забыть  все  и   всяческие
неприятности?" - а Юрист Стивенс говорит: "Он хороший мэр, мы не хотим его
отставки", а белая жилетка говорит:  "Чего  же  вы  хотите?  Вам  придется
доказать, что представитель  нашего  клиента  действительно  украл  медные
части, а у вас всего и доказательств что слова этих  двух  негров,  потому
что сам мистер Сноупс отбыл из города".
   - Но водонапорный бак из города не отбыл, - говорит Юрист Стивенс. - Мы
можем его осушить, этот бак.
   И уж тут им пришлось созвать, как они  говорили,  экстренное  заседание
членов городского совета.  А  получилось  у  них  что-то  вроде  массового
сборища, когда выбирают королеву красоты, -  уже  с  восьми  часов  звонил
колокол на здании суда, будто действительно назначили что-то вроде ночного
заседания, и народ все шел по улицам и собирался на площади, и все шутили,
смеялись, а потом решили, что в кабинете мэра не поместиться и половине, и
тогда перешли в зал заседаний, будто начался суд.
   А было это в январе месяце;  после  того  рождественского  бала  прошло
всего недели три, не больше. И даже когда выступали  свидетели,  казалось,
что все это шуточки, потому что  большинство  пришло  просто  послушать  и
поглазеть, кто-то застучал судейским молоточком по столу,  пока  смешки  и
шуточки не прекратились, и тогда один из членов городского совета сказал:
   - Не знаю, сколько будет стоить осушить этот бак, но,  провалиться  мне
на этом самом месте...
   - А я знаю, - сказал Юрист Стивенс.  -  Я  уже  справлялся.  За  триста
восемьдесят долларов можно построить вспомогательную цистерну и слить туда
воду,  а  потом  перекачать  ее  обратно  в  основной  бак   и   разобрать
вспомогательную цистерну. А за то, чтобы залезть в бак и проверить, ничего
платить не надо, - я сам туда полезу.
   - Хорошо, - сказал  тот  же  член  городского  совета.  -  И  все-таки,
провалиться мне на этом месте, если я...
   - Отлично, - говорит Юрист  Стивенс.  -  Я  сам  заплачу,  -  а  старый
господин  из  акционерной  компании,  тот,  в   белом   жилете,   говорит:
"Джентльмены. Джентльмены. Джентльмены". И тут встает первый,  молодой,  и
орет:
   - Вы понимаете, мистер Стивенс? Вы понимаете  или  нет?  Если  даже  вы
найдете медные части в баке, все равно состава  преступления  нет,  потому
что эти части - городское имущество.
   - Я и  об  этом  подумал,  -  говорит  Юрист,  -  медные  части  и  так
принадлежат городу, даже если мы не будем осушать бак. Но  только  где  же
они?
   И этот молодой, из акционерного, говорит:
   - Погодите! Погодите! Я не о том!  Я  про  то,  что  раз  медные  части
налицо, - значит и состава преступления нет, значит их никогда не крали.
   - Но Том-Том Бэрд и Томов Тэрл Бьючем говорят, что  крали,  потому  что
воровали они сами, - говорит Юрист.
   И тут заговорили сразу два члена городского совета, оба кричат: - Стой!
Стой! - пока самый горластый, Генри Бест, не перекрикивает другого:
   - Так кого же ты обвиняешь, Гэвин?  Разве  эти  негры  тоже  поставлены
Манфредом?
   - Но тут преступления нет! Мы знаем, что медные  части  в  баке,  негры
сами  говорят,  что  они  их  туда  засунули!  -   кричит   маленький   из
акционерного,  а  тот,  постарше,  в   белой   жилетке,   все   повторяет:
"Джентльмены! Джентльмены! Джентльмены!" - словно  издалека  гудит  этаким
басом большой барабан, а на него никто и  внимания  не  обращает;  но  тут
Генри Бест как заорет:
   - Стойте, черт вас подери! - да так громко, что все  затихли,  а  Генри
говорит: - Эти негры сознались, что украли медные части,  но  пока  мы  не
осушим бак, никаких доказательств кражи у нас  нет.  Так  что  пока  можно
считать, что они ничего не украли. А если  мы  осушим  бак  и  найдем  эти
чертовы медяшки, значит, они их украли и виновны в краже. Но ведь если  мы
найдем эти медные части в баке, значит ничего они  не  крали,  потому  что
тогда медные части не только снова станут собственностью города, но  и  не
переставали принадлежать городу. Черт подери, Гэвин, уж не это ли  вы  нам
хотите доказать? Так на кой черт вам это нужно? На кой черт?
   А Юрист Стивенс сидит себе, спокойно, молча, и лицо у него  белое,  как
бумага, тихое такое. И может, он еще и  не  научился  драться.  Но  такого
правила, что и пробовать нельзя, он не слыхал.
   - Правильно, - говорит он. - Если  в  баке  находятся  медные  части  -
ценное  имущество  города,  незаконно  перемещенное   в   этот   бак   при
укрывательстве и попустительстве одного из  городских  служащих,  то  даже
если  эти  части  найдутся,  налицо  попытка  совершить  преступление  при
попустительстве одного из городских служащих. Но этот бак, per se [сам  по
себе (лат.)], а также тот факт - находятся там или нет  эти  медные  части
per se, значения не имеет. Однако мы взяли  на  себя  смелость  предложить
вниманию уважаемого акционерного общества следующий вопрос:  какое  именно
злоупотребление  совершил  наш  уважаемый   мэр   города?   Какое   именно
преступление, и кем совершенное, покрывает главный слуга нашего города?  -
Но сам Юрист не знал, чего ему надо. И даже, когда на следующий  день  его
папаша объяснил ему, что, по его поведению, можно заключить,  чего  именно
ему надо, и Юрист как будто даже с ним согласился, все равно это  было  не
то.
   А тогда они ничего больше и не добились, только  признали,  что  решать
это надо не просто кучке любителей, вроде этого собрания членов городского
совета. Решать тут должен был профессионал, настоящий, неподдельный судья;
хотели они или нет, но они зашли в такой тупик, что им  не  обойтись  было
без суда. Я и не знал, что судья Дьюкинфилд сидел в  публике,  пока  Генри
Бест не встал и не заорал на весь зал:
   - Судья Дьюкинфилд! Тут судья Дьюкинфилд или нет?
   И судья Дьюкинфилд встал из заднего ряда и сказал:
   - Да, Генри?
   - Придется нам, видно, просить вашей помощи, судья, - говорит Генри.  -
Думаю, что вы слышали все не хуже нас,  и  мы  надеемся,  что  поняли  вы,
должно быть, лучше, чем мы.
   - Да, да, отлично, - сказал судья Дьюкинфилд. - Будем слушать это  дело
завтра на заседании в девять утра. Полагаю, что ни истцу, ни ответчику  не
понадобятся защитники, кроме тех, кто выступал сегодня, но они могут, если
пожелают,  пригласить  дополнительных  свидетелей,  или  надо  сказать   -
секундантов?
   Тут мы все стали расходиться, с разговорами, с шутками и смехом,  и  ни
на чью сторону мы не становились, а просто, из принципа, все  были  против
этих посторонних из акционерной компании, просто за то, что они  были  для
нас посторонними, и мы даже не обратили внимания, что сестра Юриста, - она
ему близнец, - стояла рядом с ним, словно охраняя его, словно она говорила
Генри Бесту: "Теперь вы довольны; может быть, хоть теперь вы оставите  его
в покое". Не обратили мы внимания и на мальчишку, - я не  рассмотрел,  кто
он был такой, - когда он протиснулся сквозь толпу к столу и что-то передал
Юристу и Юрист взял это у него из рук; не знали мы до  утра  и  того,  что
между вечерним собранием и следующим утром что-то произошло, чего мы так и
не узнали и, по моему убеждению, никогда не узнаем, и мы отправились  себе
по домам, или каждый по своему делу, и площадь опустела, только одно  окно
над скобяной лавкой, где был  служебный  кабинет  его  и  его  отца,  было
освещено, и он сидел там один, - конечно, если только он там сидел и  если
только он был один, - и, как это говорится? - испытывал свою душу.



5. ГЭВИН СТИВЕНС

   Поэты, конечно, не правы. Послушать их, так  я  должен  был  не  только
знать - от кого записка, я  должен  был  предчувствовать,  что  ее  сейчас
принесут. А на самом деле я не  сразу  понял,  от  кого  она,  даже  когда
прочел. Но ведь поэты почти всегда ошибаются, когда речь идет о фактах.  И
ошибаются потому, что факты, в сущности, их не интересуют:  их  интересует
только правда - вот почему  та  правда,  которую  они  говорят,  настолько
правдива,  что  даже  тех,  кто  ненавидит  поэтов  какой-то   врожденной,
примитивной ненавистью, эта правда наполняет восторгом и страхом.
   Нет,  это  неверно.  Это  оттого,  что  не  смеешь  надеяться,  боишься
надеяться. Боишься не глубины той надежды, на какую ты способен, но  того,
что ты - непрочный силок из плоти и крови, где бьется, в бессонных  мечтах
и надеждах, это хрупкое, пугливое, безграничное желание, - не сможешь  это
желание исполнить; Рэтлиф сказал бы, - потому что знаешь,  что  никогда  в
тебе не хватит мужественности нанести тот  вред,  тот  ущерб,  который  ты
нанес бы, будь ты до конца мужчиной, - и тут он мог бы  прибавить,  или  я
прибавлю за него, - и  благодари  за  это  бога.  О  да,  благодари  бога,
благодари за все то, что даст тебе покой, когда уже будет слишком  поздно;
и тогда, успокоившись, ты будешь убаюкивать на коленях и непрочный  силок,
и бессонную, пленную тоску, что бьется в нем,  и  шептать:  "Не  надо,  не
надо, все пройдет; я знаю, ты выдержишь, ты храбрый".
   Первым делом, войдя в кабинет, я зажег все лампы: если бы не январь, не
тридцатиградусный мороз, я бы и двери открыл, пусть так и стоят  открытыми
- еще одно проявление нежной заботы джентльмена из Миссисипи о  сохранении
ее доброго имени. И тут же я подумал: "Господи! Полное освещение, да  ведь
весь город увидит!" -  и  я  знал,  что  сию  минуту  Гровер  Уинбуш  (наш
городской констебль) примчится сюда, наверх, будто я за ним срочно послал,
потому что, если бы горела одна настольная лампа, он  подумал  бы,  что  я
просто работаю, и оставил бы меня в покое,  но  при  полном  освещении  он
непременно явится, не для того, чтобы настичь нежеланного  гостя,  а  чтоб
принять участие в разговоре.
   Так что мне надо было бы вскочить, выключить  верхний-свет,  зная,  что
стоит мне встать, выпустить ручки кресла, как  я  наверняка  убегу,  удеру
домой, к Мэгги, - с тех пор как умерла наша мать, она старалась стать  мне
матерью и, может быть, когда-нибудь и станет. И я остался  сидеть,  думая,
что если бы только была возможность и время как-то передать ей, объяснить,
связаться с ней, где бы она сейчас ни была, по пути из дому, сюда ко мне -
подсказать ей про обувь на резиновой подметке, чтобы  идти  неслышно,  про
темный глухой плащ и шаль, чтобы стать невидимой; и тут же,  понимая,  что
одна мысль  о  бесшумных  башмаках  и  глухом  плаще  навсегда  исключает,
уничтожает необходимость в них, потому что если я и останусь самим  собой,
то она навсегда станет и мельче и  ничтожнее,  если  поддастся  низменному
оскорбительному чувству страха, тайны, молчания.
   Так что, услыхав ее шаги на лестнице, я даже  не  подумал:  "Бога  ради
снимите башмаки или хотя бы идите на цыпочках". А подумал  я:  "Как  может
она  двигаться,  тихонько  постукивая  каблуками,  как  будто  идет  самой
обыкновенной человеческой походкой, - ей бы плыть музыкой Вагнера, не  под
музыку, а в ней, в певучем потоке грома или медных труб,  когда  все  тело
движется в унисон с течением звуков, с голосом ветра и бури и мощных арф".
Я подумал: "Раз она сама решила назначить мне тут, в  такой  поздний  час,
это, тайное как-никак свидание, ей  придется  хотя  бы  посмотреть  мне  в
глаза". До сих пор она на меня не смотрела. Да, может быть, она  и  вообще
меня не видела, пока я валял дурака, чтобы обратить на себя  ее  внимание,
кувыркался перед ней, шалил с кнопками на  улице,  как  гадкий  мальчишка,
пользуясь не просто честным подкупом, но собственным затянувшимся порочным
мальчишеством (плюс любопытство: не  надо  об  этом  забывать),  играя  на
чувствах настоящего мальчишки - и для чего? Зачем?  Что  мне  было  нужно,
чего я добивался? Как ребенок, зажигающий спички под стогом сена, в то  же
время дрожит от страха, как бы не случился пожар.
   Понимаете? Страх. Я даже не успел подумать, какого  черта  ей  от  меня
нужно: только страх, когда мальчик сунул мне ее записку и я наконец улучил
минуту развернуть и прочесть ее и потом (со страхом) собрал все  мужество,
отчаяние, отчаянность - называйте как хотите, пусть это будет что  угодно,
пусть оно неизвестно откуда появилось во мне, - но я  подошел  к  двери  и
открыл ее и подумал, как в те разы, когда я оказывался  совсем  близко  от
нее - танцевал ли я с ней или с вызовом,  всей  тяжестью,  обрушивался  на
осквернителя ее чести: "Как, не может быть, неужто  она  такая  маленькая,
такая тоненькая", - хотя росту в ней было чуть поменьше моих шести  футов,
и все же слишком мала, слишком тонка: слишком мала, чтобы так нарушить мой
покой, причинить такую долгую бессонницу, расстроить,  разрушить  все  то,
что я считал спокойствием. На самом деле она была почти что  одного  роста
со мной, глаза в глаза, если бы только она смотрела мне в глаза, но  этого
не  было:  только  раз,  мельком,  неторопливым  синим  (они  у  нее  были
темно-синие) взглядом обволокла, - и все; нет нужды больше глядеть -  если
только она вообще взглянула - на меня, скорее это было одно-единое  полное
восприятие, хотя эпитет "полный" так же тривиально звучит по  отношению  к
этому взгляду, как эпитет "влажное" к  самому  синему  морю;  только  один
взгляд, чтобы охватить меня, а потом разделить, а потом отстранить, словно
эта спокойная неспешная синева подняла, охватила меня всего,  прикоснулась
со всех сторон и снова опустила на место. Но сама она не села. Она даже не
пошевельнулась. И тут я вдруг понял, что она просто  осматривает  кабинет,
как женщины обычно осматривают комнату, которой раньше не видели.
   - Садитесь, пожалуйста, - сказал я.
   - Спасибо, - сказала она. И, сидя в этом обыкновенном кресле, у  стола,
она  все  еще  казалась  слишком  хрупкой,  чтобы  вместить,  вобрать,  не
надорвавшись ни в одном шве, всю эту  бессонницу,  всю  тоску,  когда,  по
словам поэта, в горечи грызешь пальцы, а пальцы грыз не только я,  но  все
мужчины Джефферсона, да, в сущности, и все  мужчины  на  земле,  косвенно,
через своих заместителей, оттого что грызть пальцы - судьба  всех  мужчин,
которые заслужили или заработали право зваться мужчинами; слишком  хрупка,
слишком тонка, чтобы носить в себе, вобрать  все  это...  А  я,  вероятно,
видел, должен был видеть ее лет пять назад, хотя только  прошлым  летом  я
взглянул на нее; да, должно быть, только прошлым летом, -  потому  что  до
того я был слишком занят, сдавая экзамены  на  юридическом  факультете,  -
только тогда я склонился, согнулся, в истинном преклонении: считайте,  для
круглого счета, с июня по январь, двести - за вычетом каких-то  (немноги