несли,  сожгли,  совсем  уничтожили.   Казалось,
длиннейшая цепь разных обстоятельств - и  банк,  основанный  таким  старым
сентименталистом, как  полковник  Сарторис,  для  того  чтобы,  по  словам
Рэтлифа, даже такой тупица, как Байрон Сноупс, мог  бы  его  обокрасть,  и
гоночная машина, на которой Баярд Сарторис гонял слишком быстро  по  нашим
сельским дорогам (джефферсонские дамы говорили, будто  он  так  горевал  о
гибели своего брата-близнеца в бою, что тоже искал смерти, хотя, по  моему
мнению, Баярд любил воевать, а когда война  кончилась,  перед  ним  встала
страшная перспектива - необходимость работать), а потом  дед  Баярда  стал
ездить с ним на этой машине в надежде, что он  перестанет  так  гонять:  в
результате  всего  этого  обычная  ревизия  перед   реорганизацией   банка
обнаружила, что Байрон  Сноупс  его  обкрадывал;  в  результате  чего  для
спасения репутации банка, в основании  которого  участвовал  и  его  отец,
Манфреду  де  Спейну   пришлось   допустить   Флема   Сноупса   на   место
вице-президента  банка  -  причем,  единственным  результатом  этого  было
исчезновение клетчатой кепки с головы Флема и появление этой  залихватской
черной политиканско-проповеднической шляпы.
   Потому что шляпа всегда была на нем. Мы видели ее на площади ежедневно.
Только в банке никогда не видели, в его банке, там, где он был  не  только
членом правления, но в чьей  иерархии  он  занимал  определенное  место  -
второе по старшинству. Он даже свои деньги туда не  клал.  О  да,  это  мы
знали, в этом нам ручался Рэтлиф. Рэтлифу это должно было  быть  известно.
Столько лет  он  потратил  на  то,  чтобы  установить  и  поддерживать  ту
репутацию, которая  делала  его  единственным  в  своем  роде  среди  всех
джефферсонцев, и уже не мог себе позволить, не смел ходить по  улицам,  не
умея ответить на любой вопрос,  объяснить  любую  ситуацию,  все,  что,  в
сущности, было не его делом. И Рэтлиф знал: Флем Сноупс не только перестал
быть клиентом того банка, где он был вице-президентом, он и  свой  текущий
счет на  второй  год  перевел  в  другой,  соперничающий  с  ними,  старый
Джефферсонский банк.
   И все мы знали причину. То есть мы оказались правы. Все, кроме Рэтлифа,
конечно, который старался нас разубедить. Мы следили, как Флем за решеткой
своего банка старался изучить все тонкости банковского дела,  чтобы  потом
тщательно заткнуть те прорехи, сквозь которые  его  свояк  или  племянник,
Байрон, по мелочам, без особого искусства, таскал свою добычу; мы  видели,
как он входил и выходил из подвала, изучая тем временем  прилив  и  отлив,
рост и падение наличных фондов, выжидая минуту,  когда  окажется  выгоднее
всего ограбить банк; мы считали, что, когда наступила эта минута, Флем уже
устроил так, что  его  чистая  прибыль  достигала  ста  процентов,  и  сам
позаботился заранее, чтобы ему не надо  было  красть  ни  одного  забытого
цента из своих собственных денег.
   - Нет, - сказал Рэтлиф. - Нет, нет.
   - Но в таком случае он сам себя обчистил бы, - сказал я. - Что  же,  по
его   мнению,   произойдет,   когда   другие   вкладчики,   особенно   те,
невежественные, которые ничего не понимают в банках, и те, умные,  которые
все понимают про Сноупсов, вдруг узнают,  что  вице-президент  банка  даже
расхожей мелочи в нем не держит?
   - Да нет же, - говорит Рэтлиф. - Все вы...
   - Значит, он надеется, желает,  мечтает  напасть  на  свой  собственный
банк, не то чтобы ограбить его, но  опустошить  его,  закрыть.  Хорошо.  А
зачем? Чтобы отомстить Манфреду де Спейну за жену?
   - Да нет же, говорят вам, - сказал Рэтлиф. - Я вам говорю, что  вы  все
не понимаете Флема, никак не понимаете. Говорю вам, он не  просто  уважает
деньги, он к ним относится с истинным (он всегда говорил "истинный" вместо
"искренний", но в данном случае его толкование было не хуже, чем в словаре
Уэбстера), с истинным обожанием. Ни за что он не причинит вред банку.  Для
него всякий банк, свой или чужой, означает деньги,  а  уж  он  никогда  не
принизит деньги, не  оскорбит  их  плохим  обращением.  Похоже,  что  есть
один-единственный поступок в его жизни, которого он никогда  не  повторит.
Вспомните всю эту историю с медными частями на водокачке. Похоже, что он и
теперь по ночам просыпается и его  всего  трясет  и  передергивает.  И  не
потому, что он на этом потерял, а потому что никто до сих  пор  не  знает,
как и сколько он действительно потерял, потому  что  никому  не  известно,
сколько этих старых медяшек он распродал, перед тем как  сделал  ошибку  -
захотел торговать оптом и  втянул  в  это  дело  Том-Тома  Бэрда  и  Томми
Бьючема. Ему стыдно, потому что, раз он стал делать деньги таким путем,  -
значит, он сам себя втоптал в грязь, вместе с  такими  людьми,  у  которых
деньги пропадают из-за того, что они их украсть  -  украдут,  а  потом  не
знают, куда спрятать, чтобы можно было их не караулить.
   - Так что же он сейчас затеял? - сказал я. - Что он пытался сделать?
   - Не знаю, - сказал Рэтлиф. Было не только непохоже на Рэтлифа ответить
"не знаю" на какой-нибудь вопрос, но он сам стал вдруг непохож на Рэтлифа:
его  всегдашнее  безмятежное,  спокойное,  непроницаемое  и  лукавое  лицо
приняло не то чтобы растерянное, но  какое-то  вопросительное,  во  всяком
случае очень трезвое выражение: - Просто не знаю. Надо нам  сообразить.  Я
затем и пришел к вам, сюда, решил, может, вы что-нибудь знаете.  Надеялся,
а вдруг вы знаете. -  И  тут  он  снова  стал  самим  собой:  насмешливый,
лукавый, с неистребимым... - вот не знаю, какое тут слово нужно,  -  может
быть,  не  оптимизм,  и  не  смелость,  и  даже  не  надежда,   а   скорее
здравомыслие, а может быть, даже наивность.
   - Но, выходит, вы тоже ничего не знаете. Вот,  черт,  главное,  что  мы
ничего заранее не знаем и не можем его опередить. Вроде  как  перед  тобой
кролик, нет, скорее, какая-то  более  опасная  тварь,  ядовитое,  зубастое
существо, и сидит оно в кустах, в овражке: видишь - кусты шевелятся, а что
там - не знаешь, куда побежит - неизвестно, пока не  выскочит.  Тут-то  ты
его увидишь, иногда вовремя, а иногда и нет.  Тут  главное  -  не  зевать,
когда оно выскочит, ведь у него перед тобой то  преимущество,  что  оно-то
уже на ходу, оно-то знает, куда бежит, а ты стоишь на месте -  не  знаешь,
куда оно прыгнет. Но обычно все-таки можно поспеть.
   Это и был первый раз, когда  кусты  зашевелились.  До  следующего  раза
прошел почти год; он вошел, сказал: - Добрый день,  Юрист,  -  и  это  был
прежний Рэтлиф, спокойный, лукавый, вежливый, чуть-чуть слишком  умный.  -
Решил, что вам интересно будет первому услышать последние новости,  потому
как вы тоже имеете отношение к этому семейству,  так  сказать,  по  своему
невезению или беззащитности. Пока  что  никто  об  этом  не  знает,  кроме
правления Джефферсонского банка.
   - Джефферсонского банка? - сказал я.
   -  Вот  именно.  Речь  идет  об  этом  не-Сноупсе,  о  сыне  Эка,  тоже
не-Сноупса, который взорвался вместе с пустым нефтебаком, еще давно, когда
вы были на войне, он там искал пропавшего мальчишку, хотя тот вовсе  и  не
потерялся, только его мамаша так решила.
   - Ага, - говорю я, - это вы про Уоллстрита-Паника. Я уже знал про него:
про не-сноупсовского сына не-Сноупса, который имел счастье  найти  хорошую
женщину или быть найденным ею,  в  самом  начале  своей  жизни;  она  была
учительницей средней школы  и,  очевидно,  распознав  эту  не-сноупсовскую
аномалию,  не  только  объяснила  ему,  что  значит  Уоллстрит-Паника,  но
сказала, что ему вовсе не надо носить такое имя, если он не хочет; но если
он думает, что  слишком  резкая  перемена  имени  не  подойдет,  он  может
называться просто Уолл Сноупс, так как Уолл -  очень  хорошее  имя  и  его
достойно носил очень достойный и храбрый миссисипский генерал при Чикамоге
и на Лукаут-Маунтейн, и что хотя она не  думает,  чтобы  ему,  не-Сноупсу,
слишком часто нужно было вспоминать о храбрости, но  вообще  вспоминать  о
храбрости еще никому не повредило.
   Знал я и о том, как он получил компенсацию,  выплаченную  компанией  за
нелепую, ненужную, совсем не сноупсовскую смерть его отца, и вошел в  долю
с хозяином крошечной бакалейной лавчонки в центре  города,  где  он  после
школьных уроков и по субботам  работал  приказчиком,  и  продолжал  копить
деньги, а когда умер старый хозяин, он, Уоллстрит, стал владельцем  лавки.
И теперь он женился, он, который никогда не был Сноупсом, никогда в  жизни
не походил на Сноупса: обреченный, проклятый,  совращенный,  обрекший  сам
себя не только из великодушия, но из-за своего выбора; поставивший простое
глупое неоплатное великодушие (не говоря  уж  о  выборе)  выше,  чем  свою
собственную репутацию, которая создалась, когда весь город услыхал, что он
сделал предложение женщине на десять лет старше его.
   И сделал он это даже до окончания  школы,  не  дожидаясь  дня,  минуты,
когда в жарком, суконном, с иголочки новом костюме надо  будет  подняться,
обливаясь потом, сквозь  безмолвную  муку  вянущих  цветов,  на  подмостки
школьного зала и получить из рук директора аттестат, -  нет,  он  дождался
дня, когда, зная, что со школой покончено, что он навсегда теперь лишен  и
ее радостей, и ее горестей (ему было уже девятнадцать лет. Семь лет  назад
он вместе с шестилетним братишкой поступил в приготовительный класс.  А  в
последнем году у него были такие  отметки,  что  его  даже  освободили  от
экзаменов), он вышел из лавки,  чьим  фактическим,  если  не  юридическим,
владельцем он уже был, как раз вовремя, чтобы поспеть к звонку, и, стоя  в
углу, ждал, пока разбегались сначала приготовишки,  затем  первоклассники,
потом второй класс, стоял, пока поток лилипутов обегал их обоих, как ручей
обегает двух цапель, и, даже не пытаясь дотронуться до ее руки, тут же, на
виду у всего юного населения Джефферсона, сделал  предложение  учительнице
второй ступени и вдруг увидел, - это видела издали и другая учительница, -
как она широко открыла глаза и подняла руку, как бы отстраняясь,  а  потом
разразилась слезами, тут же, на глазах у сотни ребят, - тех, что в течение
последних  трех-четырех  лет  были  ее  учениками,  для  кого   она   была
учительницей, наставницей, непререкаемым авторитетом.
   Он как-то сумел увести ее на  пустую  площадку  для  игр,  закрывая  ее
собой, пока она сморкалась в его платок, стараясь прийти  в  себя,  потом,
вопреки всем правилам школы и респектабельности, повел ее в пустой  класс,
где  стоял  запах  мела,  мучительного  умственного  напряжения  и   сухих
неподатливых фактов, и шел за ней не  для  обручального  поцелуя,  не  для
того, чтобы он мог тронуть ее руку, - она меньше  всего  хотела  напомнить
ему, что тогда, семь лет назад, ей уже исполнилось двадцать два года и что
через год после сегодняшнего дня он увидал бы, что весь Джефферсон над ним
уже смеется целых двенадцать  месяцев.  А  она,  которая  семь  лет  назад
поняла, что такое  Уоллстрит-Паника,  была  не  только  чуткой,  она  была
гораздо, гораздо больше: настоящая леди, она уже  вытерла  слезы  и  стала
снова мисс Уайотт, или "мисс Вейден", как дети звали,  по  южному  обычаю,
свою учительницу, и она объяснила ему, не  раскрывая  всех  этих  грустных
причин, а просто сказала, что она уже обручена и  хотела  бы  когда-нибудь
познакомить его  со  своим  женихом,  так  как  уверена,  что  они  станут
друзьями.
   Он так ничего и не узнал, пока не вырос и не стал все  понимать  лучше.
Но узнал он об этом не тогда, когда было слишком поздно, потому что поздно
не было: кажется, я уже говорил,  что  она  была  умница,  больше  того  -
чуткая. Надо также помнить,  что  ее  семья  была  родом  из  деревни  (ее
ближайшие родственники до сих пор жили в том месте, где им  когда-то,  еще
до того, как Джефферсон стал Джефферсоном, принадлежал целый  рукав  реки,
переезд и паром), так что, без сомнения, она заранее наметила ту  девушку,
определенную девушку, потому что не прошло и недели, как она его привела к
ней, как будто говоря: "Вот она. Женись на ней", а через месяц он и сам не
заметил, что без его ведома мисс  Вейден  Уайотт  ушла  из  джефферсонской
школы,  где  она   десять   лет   вела   старшие   классы,   и   поступила
преподавательницей в Бристоле, штат Виргиния, потому  что,  когда  подошел
этот осенний день, он уже два месяца был мужем настойчивой, упорной  и  не
такой  уж  некрасивой   девушки,   честолюбием   не   уступавшей   ему   и
сосредоточившей, даже больше, чем  он,  всю  свою  волю,  все  помыслы  на
страшной ненависти к тому болоту, той  пучине,  тому  гнилому  застою,  из
которого ее муж (и она в  это  верила  свято)  вытащил  себя  за  уши,  за
собственные подтяжки, и теперь она сама торговала в лавке, а  ее  свекровь
могла сидеть дома и заниматься стряпней и хозяйством; и хоть в ней было не
больше   ста    фунтов    весу,    она    сама    исполняла    обязанности
мальчишки-посыльного - подметала пол, ворочала бочонки с мукой и  патокой,
объезжала  весь  город  на  велосипеде,  развозя  заказанные  по  телефону
продукты, пока они не купили подержанный фордик; а  в  это  время  младший
брат, Адмирал Дьюи, ходил в школу, куда его заставляла ходить именно  она,
его невестка, хотел он или не хотел.
   Да, все мы это знали;  это  было  частью  нашего  фольклора  или,  если
хотите, сноупслора: и то, как Флем, вслед за ней, понял,  что  есть  такой
молодой человек, который собирается делать деньги самым прямым  и  честным
путем, трудом, и как Флем пытался  войти  в  дело  или  хотя  бы  одолжить
Уоллстриту денег, чтобы он дело расширил; и мы все знали, кто отказался от
этого предложения. То есть нам хотелось верить, что Уоллстрит, которого мы
уже немного знали,  так  или  иначе  откажется.  Но,  с  тех  пор  как  мы
познакомились с его женой, мы  уже  знали  наверняка,  что  он  откажется.
Теперь,  когда  он  с  таким  трудом  преодолел  путь  от  приказчика   до
совладельца, ему предстояло преодолеть не меньше трудностей,  чтобы  стать
полным владельцем лавки: и, конечно,  через  какое-то  время  он  перебрал
товару в долг; и вот ему пришлось обратиться за помощью в банк  полковника
Сарториса.
   Было это в то время, когда  мы  только  что  узнали,  что  Флем  Сноупс
действительно стал членом правления банка. Вернее,  что  такой,  как  Флем
Сноупс, мог сделаться членом правления. Да, конечно, мы видели его подпись
среди других  на  годовом  отчете,  над  неразборчивым  факсимиле  подписи
полковника Сарториса, президента банка, но  мы  только  делали  логическое
заключение, что Флем  просто  подписывался  в  качестве  доверенного  лица
дядюшки Билла Уорнера, чтобы старику  не  пришлось  лишний  раз  ездить  в
город; и мы только думали: "Значит, если Манфреду де  Спейну  понадобится,
он и уорнеровские акции сможет заполучить".
   И, разумеется, мы знали, верили, что Флем пытался купить часть  дела  у
Уоллстрита, спасти его частным займом, прежде чем, в  качестве  одного  из
членов правления банка, отказать ему в ссуде. Мы-то думали, что теперь  мы
все поняли; только мы как будто не учли одного: каким образом  Флем  нажал
на коммивояжера, чтобы заставить его уговорить Уоллстрита перебрать в долг
товар, и каким нажимом он заставил оптовиков  в  Сент-Луисе  провести  эту
сделку, - очевидно,  тут  действовало  то  же  магическое  заклинание  или
колдовство, которым он собирался воздействовать  на  второй  банк,  старый
Джефферсонский банк, чтобы они не давали ссуды Уоллстриту, после того  как
банк полковника Сарториса ему откажет.
   Но ни у кого не возникал вопрос, кто из семьи Уоллстрита Сноупса отверг
предложение Флема. Всякий мог видеть, как  она  в  то  утро  бежала  через
площадь, худенькая, не просто напряженная, но ожесточенная, а было в ней и
тогда весу не больше ста фунтов, и  даже  после  полугода  замужества  она
больше походила не на нимфу, а на лань, и бежала она  не  вокруг  площади,
как ходят пешеходы, а наискось, наперерез, между автомобилями,  повозками,
упряжками, прямо к банку, в банк (и как это она узнала, как  угадала,  так
сразу,  что  ему  отказали  в  ссуде,  мы  тоже  понять  не  могли,  хотя,
поразмыслив,  мы  и  это  сообразили:  эта   ее   простая,   механическая,
ожесточенная ненависть к Сноупсам  сработала  сразу,  как  только  здравый
смысл подсказал ей, что банку  понадобилось  бы  совсем  немного  времени,
чтобы ответить "да", и что Флем Сноупс был в числе директоров банка), -  и
она влетела в зал, крича: "Где он? Где Уолл?" - и сразу  вон  оттуда,  как
только ей сказали "ушел", но  не  в  отчаянии,  просто  в  ожесточении,  в
спешке, вон на улицу, по которой, как ей кто-то указал, он пошел; а  улица
эта вела в переулок, к дому, где жил Флем, у которого ни другого дома,  ни
другой конторы не было, и она бежала, пока не догнала его, успела догнать.
И все, кто там был, видели своими глазами: обхватив его руками, средь бела
дня, когда даже влюбленные не смели обниматься  на  людях  и  уж  ни  одна
настоящая леди нигде и никогда не чертыхнулась бы вслух,  она  кричала  (и
плакала тоже, но без  слез,  словно  на  этом  напряженном,  ожесточенном,
непримиримом лице слезы испарялись, как  только  вытекали  из  глаз):  "Не
смей! Не смей! Проклятые Сноупсы! К черту их! К чертовой матери!"
   Мы, конечно, решили, что ее отец, небогатый, хотя и  работящий  фермер,
где-то нашел деньги. Потому что Уоллстрит спас свое предприятие. И  он  не
только понял после этого случая, что такое платежеспособность, но он также
научился понимать, что значит успех. Через год он снял (а потом  и  купил)
лавку по соседству и превратил ее в склад для товаров,  чтобы  можно  было
закупать больше товаров, оптом и подешевле; прошло еще несколько лет, и он
снял новое помещение - последнюю в Джефферсоне конюшню, под свой склад,  а
между двумя  лавками  сломал  перегородку,  и  у  нас  появился  первый  в
Джефферсоне бакалейный магазин самообслуживания, каких мы  раньше  никогда
не видали, построенный так же, как те продовольственные магазины,  которые
впоследствии, по почину крупных фирм,  распространились  по  всей  стране;
улица, на которую выходил его магазин,  шла  под  углом  к  переулку,  где
когда-то был ресторан Сноупса, так что палаточка, где Уолл  провел  первую
ночь по приезде в Джефферсон, выходила и на  зады  его  лавки;  он  не  то
купил, не то арендовал этот уголок  (теперь  в  Джефферсоне  было  гораздо
больше автомобилей), и сделал там стоянку  для  машин,  научив  тем  самым
домашних хозяек Джефферсона приезжать в центр,  выгодно  покупать  у  него
продукты и самолично отвозить их домой.
   И все мы, вернее я, до сих пор считали, что деньги,  спасшие  его,  дал
тесть. - О черт, - сказал я. - Значит, это вы?
   - Конечно, - сказал Рэтлиф. - Я-то хотел у него взять только  расписку.
Это он настоял, чтобы я вошел в  долю.  И  я  вам  расскажу,  что  мы  еще
затеяли. Хотим основать оптовую торговлю.
   - Что-что? - сказал я.
   - Откроем оптовую компанию, вроде тех больших фирм в Сент-Луисе,  прямо
тут, в самом Джефферсоне, так что любой торговец со  всей  округи,  вместо
того чтобы платить кучу денег за доставку  горсти  товара,  которую  можно
унести в подоле рубахи,  или  же  рисковать  при  перегрузке  каких-нибудь
скоропортящихся продуктов, теперь сможет покупать все, что  ему  надо,  по
сходной цене тут, ничего не платя за доставку.
   - А, черт! - сказал я. - Почему же вы раньше, много лет назад, сами  до
этого не додумались?
   - Верно! - сказал Рэтлиф. - А вы?
   - А, черт! - повторил я. Потом сказал: - Сто чертей!  Может,  продадите
акции? Можно мне вступить в долю?
   - Почему бы и нет? - сказал он. - Лишь бы ваша фамилия была не  Сноупс.
С ним можно вступить в долю, лишь бы вы не были Флемом Сноупсом.  Но  надо
сначала обойти эту девчоночку. Я про его жену. Вы бы  зашли  как-нибудь  и
послушали, как она их честит, для них у нее нет  д