вице-президента, и его дочь тоже  входят  в  обстановку
дома вице-президента вместе с остальной мебелью. Вы  об  этом  хотели  мне
рассказать?
   - Примерно что-то в этом роде, - сказала она.
   - Примерно что-то в этом роде? - сказал я. - Конечно, это еще  не  все.
Это далеко не все. Я уж не говорю о деньгах, потому что каждый, кто  видел
на нем этот галстук бабочкой, сразу поймет, что он из своих денег и  цента
не истратит на плацкартный  билет,  чтобы  послать  в  школу  даже  своего
собственного ребенка, а не то что чужого, незакон... - Но тут я умолк. Она
продолжала курить, глядя на кончик сигареты, но не промолчала:
   - Договаривайте! - сказала она. - Незаконнорожденного?
   - Я перед вами виноват, - сказал я.
   - Почему? - сказала она.
   - Надо, чтобы я чувствовал себя виноватым. Может быть, я и почувствовал
бы, если бы и вы чувствовали себя так или  если  бы  вы  хотя  бы  сделали
вид...
   - Продолжайте, - сказала она. - Значит, не из-за денег.
   - Потому что он, то есть вы, могли бы взять деньги у дядюшки Билла,  уж
не говоря о том, что я мог бы дать денег, в виде стипендии. А может  быть,
и так? Может быть, он не выносит мысли, что даже чужие деньги, деньги  его
смертельного врага, а дядя Билл наверно для него враг, можно  швырнуть  на
то, чтобы послать ребенка учиться в чужой штат, когда он каждый год платит
налоги для поддержания миссисипских школ.
   - Говорите, - повторила она. - Не из-за денег.
   - Значит, все в конце концов сводится к  этой  картинке  из  мебельного
каталога, скопированной в ярких красках с какой-нибудь чарльстаунской, или
ричмондской, лонг-айлендской или бостонской фотографии, - значит, лишь  бы
все было в таком виде,  в  каком,  по  мнению  Флема  Сноупса,  он  должен
предстать перед общественным мнением Йокнапатофского округа. Пока  он  был
всего-навсего владельцем захудалого ресторанчика,  можно  было,  чтобы  во
всей Французовой Балке (и во всем Джефферсоне, и во всех его окрестностях,
по милости Рэтлифа и ему подобных) люди знали, что  ребенок,  носящий  его
имя, на самом деле - м-м...
   - Незаконнорожденный, - сказала она опять.
   - Ну, хорошо, - сказал я. Но сам не повторил это слово. - И даже  когда
он продал ресторан с недурной прибылью и стал смотрителем  электростанции,
это  тоже  не  имело  значения.  И  даже  потом,  когда  он   не   занимал
общественного поста, а был просто частным ростовщиком и  хапугой,  и  тихо
занимался своими делами; не  говоря  уж  о  том,  что  прошло  десять  или
двенадцать лет, а за это время даже  он  мог  поверить,  что  джефферсонцы
настолько добры по отношению  к  двенадцати-тринадцатилетнему  ребенку,  к
девочке,  что  не  станут  отравлять  ей  жизнь   всякой   бесполезной   и
бессмысленной информацией. Но потом  он  стал  вице-президентом  банка,  и
вдруг теперь вмешивается какой-то посторонний и уговаривает этого  ребенка
уехать  учиться  в  другой  штат  и  провести  хотя  бы  три   месяца   до
рождественских каникул среди молодых людей, чьи отцы не берут у него денег
в долг, и поэтому они вовсе не обязаны молчать и любой из этих юнцов может
ей открыть тайну, которую любой ценой необходимо скрыть. Значит, вот в чем
дело, - сказал  я,  но  она  и  тут  не  взглянула  на  меня:  спокойно  и
неторопливо она курила, следя за медленно расплывающимся дымком. - Значит,
в конце концов вы виноваты, - сказал  я.  -  Он  запретил  ей  уезжать  из
Джефферсона и вымогательством заставил вас поддержать его, грозя вам  тем,
чего он сам боится: тем, что расскажет ей о позорном прошлом ее матери и о
том, что она незаконнорожденная. Нет, знаете ли, это палка о двух  концах.
Попросите денег у вашего отца или возьмите у меня и отошлите  ее  подальше
из Джефферсона, иначе я сам ей  расскажу,  кто  она  такая,  иди  кем  она
никогда не была.
   - А вы думаете, она вам поверит? - сказала она.
   - Что? - сказал я. - Не поверит? Не поверит мне? Да ей  не  нужно  даже
смотреться в зеркало,  чтобы  сравнить  и  отречься,  ей  достаточно  было
прожить рядом с ним эти семнадцать лет. Что может быть для нее лучше,  чем
поверить мне, поверить любому,  ухватиться  за  то,  что  скажут  люди,  у
которых хватит сострадания объяснить ей, что она не его  дочь?  О  чем  вы
говорите? Чего ей еще надо, кроме права любить свою мать за то,  что  она,
ценой любви, спасла ее, не дала ей родиться  одной  из  Сноупсов.  А  если
этого мало, то кто мог бы  желать  большего,  нежели  быть  такой,  какими
большинство людей никогда не может быть, иметь  право  заслужить  то,  что
заслуживает один из десяти миллионов - не только называться "дитя  любви",
но быть одной из этих избранных, быть  в  родстве  с  бессмертными  детьми
любви - с плодами той смелой девственной страсти, что не просто готова, но
обречена отдать за любовь весь мир, всю землю, - об этом всегда  в  долгой
летописи человечества те, слабые, бессильные, бессонные и  пугливые,  кого
люди  называют  поэтами,  мечтали,  тосковали,  этим  они  восхищались   и
восторгались... - Она уже смотрела на меня, уже не курила: просто  держала
сигарету, глядя на меня сквозь улетающий голубой дымок.
   - Вы не очень хорошо знаете женщин, правда? - сказала она. - А женщинам
не интересны мечты поэтов. Им интересны факты. Неважно, правда ли это  или
нет, лишь бы эти факты совпадали с другими фактами, без грубых стыков, без
швов. Она не поверила бы вам. Она и ему не поверила бы, если бы он сам  ей
сказал. Она просто возненавидела бы вас обоих, больше  всего  вас,  потому
что вы все это затеяли.
   - Значит, по-вашему, она примет... все это... и  его  тоже,  предпочтет
остаться ни с чем? Откажется от возможности учиться, жить  иначе?  Нет,  я
вам не верю!
   - Для нее это не значит остаться ни с чем. Она предпочтет это  многому.
Почти всему.
   - Не верю я вам! - сказал, крикнул я  или  подумал,  что  крикнул.  Да,
только подумал, а сказал другое: - Значит, я ничего не могу сделать?
   - Можете, - сказала она. Теперь она смотрела на  меня  пристально,  все
еще держа потухшую сигарету. - Женитесь на ней.
   - Что? - сказал, нет, крикнул я. -  Седой  человек,  вдвое  старше  ее?
Неужели вы не видите, за что я бьюсь: освободить ее от  Джефферсона,  дать
ей свободу, а вовсе не привязать ее еще крепче, еще больше, еще ужаснее! И
вы еще говорите о реальности фактов!
   - Замужество - единственный факт. Все остальное - романтические  бредни
поэтов. Женитесь на ней. Она за вас пойдет. Именно сейчас,  на  перепутье,
она не сможет, не сумеет отказать вам. Женитесь на ней.
   - Прощайте, - сказал я. - Прощайте.
   А Рэтлиф так и сидел в кресле для моих клиентов, как я его оставил  час
назад.
   - Я же вам пытался объяснить, - сказал он. - Конечно, это  Флем.  Зачем
Юле и этой девочке отказываться от возможности хотя  бы  на  девять-десять
месяцев расстаться друг с другом?
   - Теперь-то я вам и сам могу объяснить,  -  сказал  я.  -  Флем  Сноупс
вице-президент банка, и у  него  дом,  как  у  вице-президента,  и  мебель
вице-президентская, а частью этой мебели  должны  быть  вице-президентская
жена и дочка.
   - Нет, - сказал он.
   - Ну, хорошо, - сказал  я.  -  Вице-президент  банка  не  может  никому
позволить вспоминать, что его жена  уже  носила  чье-то  незаконное  дитя,
когда он на ней женился, а если девочка уедет в другую школу, какой-нибудь
тип, который ничего ему не должен, расскажет ей, кто  она  такая,  и  весь
этот цирк полетит к чертям.
   - Нет, - сказал Рэтлиф.
   - Ладно, - сказал я. - Тогда рассказывайте вы.
   - Он боится, что она выйдет замуж, - сказал он.
   - Что? - сказал я.
   - Ну, да, - сказал он. - Когда родился Джоди, дядя Билл Уорнер  написал
завещание, по которому половину всего отказал миссис  Уорнер,  а  половину
Джоди. Когда родилась Юла, он завещание переделал - миссис Уорнер половину
оставил, а вторую половину разделил  поровну,  между  Джоди  и  Юлой.  Это
завещание он и показал  Флему,  когда  тот  женился  на  Юле,  так  оно  и
осталось. Вернее, Флем Сноупс поверил старику, когда тот  сказал,  что  не
изменит завещания, - а вот другие ему могли и не поверить, особенно  после
того, как Флем перехитрил его в истории с усадьбой Старого Француза.
   - Что? - сказал я. - Неужели он дал эту усадьбу в приданое Юле?
   - А как же, - сказал Рэтлиф. - Все так говорили, да  и  сам  дядя  Билл
нипочем не стал бы отрицать. Он предложил Флему усадьбу, а  тот  сказал  -
лучше бы деньгами. Потому Флем с Юлой и уехали в Техас на день  позже:  он
все торговался с дядей Биллом, и дядя Билл заставил Флема  согласиться  на
такую маленькую сумму, о которой тот даже и не подумал бы, но наконец Флем
сказал: ладно, он возьмет эту сумму,  только  пусть  дядя  Билл  даст  ему
возможность купить усадьбу за эту же сумму, когда он вернется  из  Техаса.
На этом они и  порешили,  и  Флем  вернулся  из  Техаса  с  теми  пестрыми
лошаденками, а когда пыль  улеглась,  мы  с  Генри  Армстидом  уже  купили
Французову  усадьбу,  -  я  отдал  свою  половину  ресторана,  а  Генри  -
порядочную сумму, так что хватило на выплату дяде  Биллу  тех  денег,  про
которые он и думать забыл. Потому-то Флем и считает, что никогда дядя Билл
свое завещание не изменит.  И  теперь  он  боится  рисковать  -  выпустить
девочку из Джефферсона, дать ей выйти замуж, потому что тогда  и  Юла  его
бросит. Конечно, Флем первый сказал "нет", но теперь все трое против  вас,
и Юла, и сама девочка, пока она за кого-нибудь не вышла замуж. Потому  что
женщинам не интересны...
   - Погодите, - сказал я. - Дайте мне самому сказать. Потому что я ничего
не понимаю в женщинах, потому что такие вещи,  как  любовь,  и  мораль,  и
желание воспользоваться любым случаем, лишь бы не стать одной из Сноупсов,
все это романтические бредни поэта, а женщинам не интересны  романтические
бредни; женщинам интересны только факты, им все равно, какие факты, правда
это или неправда, лишь бы они совпадали  со  всеми  другими  фактами,  без
всяких трещин и зазубрин. Правильно?
   - Как знать, - сказал он. - Может, я бы не совсем так выразился.
   - И все из-за того, что я не понимаю женщин, - сказал я.  -  Будьте  же
так добры, объясните мне, каким чертом вы-то их стали понимать?
   - Может, я просто их слушал, - сказал Рэтлиф. Это мы все знали: сколько
раз за последние десять - двенадцать лет каждый житель  Йокнапатофы  видел
раскрашенный жестяной ящик, в  виде  домика,  где  стоял  образец  швейной
машины (в  прежние  дни  он  был  установлен  на  фургончике,  запряженном
лошадками, а в последнее время на задке полугрузового  пикапа),  и  каждый
видел, как фургончик, а потом  автомобиль,  стоял  у  каких-нибудь  ворот,
проехав  тысячи  ярдов  по  сотням  проселочных  дорог,  и  его   окружали
пять-шесть женщин в чепцах или соломенных шляпках, сбежавшиеся отовсюду за
целую милю, а сам Рэтлиф, в своей неизменной аккуратной синей рубашке  без
галстука, сидел на кухонной табуретке где-нибудь в тени на веранде или  во
дворе  и  слушал  с  непроницаемым  выражением  на  спокойном,  загорелом,
вежливом и лукавом лице. О да, все мы это знали.
   - Значит, я слушал не тех, кого надо, - сказал я.
   - А может, и тех, кого не надо, - сказал он. - Вы вообще никогда никого
не слушали, потому что сами сразу начинали разговаривать.


   О да, совсем легко. Надо было только выйти на улицу в положенное время,
чтобы она увидала меня и повернула, метнулась, словно  убегая,  в  боковую
улочку, минуя засаду. И тогда даже не надо было обходить целый квартал,  а
просто пройти через кондитерскую, выйти черным ходом, так что, как бы  она
ни бежала, я оказывался в переулочке первым, в засаде за углом, и  у  меня
было достаточно времени до той минуты, как я услышал ее  быстрые  шаги,  и
тут я вышел и схватил ее за руку, у самой кисти,  прежде  чем  она  успела
поднять руку, словно отталкиваясь, защищаясь от меня, и  я  держал  ее  за
руку осторожно, а она пыталась высвободить руку, выдернуть ее, повторяя: -
Пустите! Пустите!
   - Хорошо! - сказал я. - Хорошо! Скажи мне только одно. Помнишь,  в  тот
день ты  пошла  домой  переодеться,  прежде  чем  встретиться  со  мной  в
кондитерской. Ты сама решила пойти домой и надеть другое платье.  Но  губы
ты намазала и надушилась и  надела  шелковые  чулки  и  туфли  на  высоких
каблуках по настоянию матери. Верно, да? - Но она только осторожно дергала
руку, которую я держал, пытаясь высвободиться, и повторяла шепотом:
   - Пустите! Пустите!



16. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Вот что было, по словам Рэтлифа, до того, как пришел дядя Гэвин.
   Стоял январь, день был пасмурный, но не морозный, потому что был туман.
Старая Хет вбежала через парадное в прихожую  миссис  Хейт,  а  оттуда  на
кухню, уже крича  громким,  ясным,  бодрым  голосом,  по-детски  громко  и
радостно:
   - Мисс Мэнни! У вас на дворе мул!
   Никто толком не знал,  сколько  ей  в  действительности  лет.  Никто  в
Джефферсоне не помнил даже, сколько лет она живет  в  богадельне.  Старики
говорили, что ей под  семьдесят,  хотя  по  собственному  ее  расчислению,
учитывая возраст разных джефферсонскнх дам, от невест до бабушек, которых,
как она говорила, она нянчила с колыбели, ей было чуть ли не  все  сто,  а
Рэтлиф утверждал, что она три века прожила.
   Но в богадельне она только спала, или проводила ночь, или,  по  крайней
мере, часть ночи. Потому что все остальное время она была либо на площади,
либо на улицах Джефферсона или где-нибудь между городом и  богадельней  на
грязной дороге длиной в полторы мили; вот уже не менее двадцати  пяти  лет
городские дамы, завидев ее из окон или даже только  заслышав  ее  сильный,
громкий, бодрый голос у соседнего дома, запирались в ванной. Но  даже  это
их не спасало, - разве только они не забывали сперва запереть  парадное  и
черный ход. Потому что рано или поздно они должны были выйти,  а  она  тут
как тут, высокая,  тонкая,  с  шоколадной  кожей,  говорливая,  бодрая,  в
резиновых тапочках и длинном, мышиного цвета пальто, отороченном тем,  что
лет сорок или пятьдесят назад было мехом, и в ярко-красной шляпе,  которую
старая миссис Компсон подарила ей пятьдесят лет назад, еще когда  был  жив
генерал Компсон, на самой макушке поверх  головного  платка  (сначала  она
ходила с саквояжем такого же цвета,  казавшимся  бездонным,  как  угольная
шахта, но, с тех пор как  в  Джефферсоне  открылась  лавка  десятицентовых
товаров, саквояж заменили бумажные сумки, которые там  давали  бесплатно),
сидела на стуле в кухне, и хотя  она  приходила  просить  милостыню,  тон,
который она усвоила, был любезный и самый что ни на есть светский.
   Так она перекочевывала из дома в дом, словно какой-то плавучий  остров,
распространяющий вокруг себя  ужас  и  панику,  взимая  еженедельную  дань
объедков и обносков, а иногда и монетку на понюшку табаку, двигаясь  среди
городской сутолоки, столь же неотвратимая,  как  сборщик  налогов.  Но  за
последние год или два, с тех пор как  миссис  Хейт  овдовела,  Джефферсон,
благодаря миссис Хейт, получил как бы  временную  передышку.  Но  даже  во
время этой передышки настоящего покоя не было. Скорее старая Хет  устроила
на кухне у миссис Хейт своего рода местный  штаб  или  передовой  фуражный
пост вскоре после того, как  мистер  Хейт  и  пять  мулов,  принадлежавших
мистеру А.О.Сноупсу, погибли на крутом повороте около города под  колесами
скорого поезда, шедшего на север, и  даже  в  богадельне  прослышали,  что
миссис Хейт получила за мужа восемь тысяч долларов. Старая Хет, добравшись
до города, заходила прямо к миссис Хейт и оставалась там иногда до  самого
полудня, а уж потом начинала свой неотвратимый обход. Иной раз в  непогоду
она оставалась у миссис Хейт на весь  день.  В  такие  дни  ее  постоянные
клиенты, или жертвы, временно избавленные от нее, недоумевали -  неужто  в
доме этой женщины с мужским характером  и  мужским  языком,  которая,  как
сказал Рэтлиф, продала своего мужа железнодорожной компании с  прибылью  в
восемь тысяч процентов  и  которая  собственноручно  колола  дрова,  доила
корову, вскапывала  и  обрабатывала  свой  огород,  -  неужто  старая  Хет
помогает ей там за то, что  ее  пускают  на  порог  или  даже  теперь  она
поддерживает светский тон гостьи, пришедшей развлечься и развлечь хозяйку.
   Она вбежала на кухню миссис Хейт в пальто и шляпе, с бумажной сумкой  в
руке, громко крича:
   - Мисс Мэнни! У вас на дворе мул!
   Миссис Хейт сидела на корточках у плиты, выгребая в  ведро  раскаленные
угли. Она была бездетна и жила теперь  одна  в  своем  деревянном  домике,
выкрашенном в тот же цвет, в  какой  железнодорожная  компания  окрашивала
станционные постройки и товарные вагоны - как все мы говорили, из уважения
к тому памятному утру три года назад, когда то, что  осталось  от  мистера
Хейта, наконец отделили от того, что осталось от пяти мулов  и  нескольких
футов  новой  пеньковой  веревки,  разбросанных   вдоль   железнодорожного
полотна. В  должное  время  к  ней  явился  представитель  железнодорожной
компании, который обязан был удовлетворять иски, а еще немного погодя  она
получила по чеку восемь тысяч пятьсот долларов, потому  что,  как  говорил
дядя Гэвин, в те блаженные дни даже железнодорожные компании считали  свои
южные отделения и филиалы законной и справедливой добычей  всех,  кто  жил
близ путей, и хотя уже несколько лет перед смертью мистера  Хейта  мулы  в
одиночку и парами (по странному совпадению они почти  всегда  принадлежали
мистеру Сноупсу; их легко было узнать, потому что всякий  раз,  как  поезд
давил его мулов, на них была новая крепкая веревка)  попадали  под  колеса
ночью на этом самом крутом повороте, но в  первый  раз,  как  сказал  дядя
Гэвин, человек разделил с ними их печальный конец.
   Миссис Хейт взяла деньги наличными;  она  стояла  у  окошечка  кассы  в
ситцевом капоте, в свитере своего покойного  мужа  и  в  настоящей  мягкой
шляпе, которая была на нем в то роковое  утро  (ее  нашли  в  целости),  и
молча, с холодным и суровым видом, выслушала, как сперва  счетовод,  потом
кассир и, наконец, президент (сам мистер де Спейн) пытались втолковать  ей
про купоны, потом про срочные вклады, потом про простые вклады, после чего
положила деньги в мешочек, висевший у нее под фартуком, и  ушла;  а  потом
она выкрасила свой дом этой прочной и неподвластной времени  краской,  под
цвет вокзала и товарных вагонов, как видно, из чувствительности  или  (как
сказал Рэтлиф) из благодарности, и с тех пор  жила  там  одна-одинешенька,
по-прежнему носила ситцевый капот, свитер и мягкую шляпу, которые  ее  муж
носил до тех пор, пока они стали ему не нужны; но ботинки у нее теперь уже
были собственные: мужские ботинки на пуговицах,  с  носками,  похожими  на
луковицы тюльпанов, устаревшего и давно вышедшего из моды фасона, - мистер
Уилдермарк раз в год заказывал их специально для нее.
   Она вскочила, повернулась, не выпуская из рук ведра, сверкнула  глазами
на старую Хет и сказала  -  голос  у  нее  был  тоже  громкий  и  довольно
решительный:
   - Ах он сукин сын, - и с ведром в руке выбежала из кухни,  в  туман,  а
старая Хет с бумажной сумкой - за ней. Потому-то и мороза не было -  из-за
тумана: словно все сонное дыхание Джефферсона, накопившееся за эту  долгую
январскую ночь, плененное, еще лежало между туманом и землей, не давая  ей
совсем застыть, лежало, будто слой жира, на деревянном  крыльце  у  задней
двери, и на кирпичной кладке, и на деревянной крышке погреба возле  кухни,
и на деревянных досках, проложенных от крыльца к деревянному сараю в  углу
заднего двора, где миссис Хейт держала корову; и когда миссис Хейт ступила
на доски, все  еще  не  выпуская  из  рук  ведро  с  углями,  она  здорово
поскользнулась и едва удержала равновесие. Старая Хет  в  своих  резиновых
тапочках не поскользнулась.
   - Осторожней! - бодро крикнула она. - Они перед домом. - Но только один
из них уже не был перед домом. А м