му кажется все, что они,  по-видимому,  хотят  или  должны
делать. Или нет: они над тобой смеются,  а  ты  вдруг  говоришь:  "Что  ж,
может, я и вправду смешной", - и тогда их поведение уже вовсе  не  кажется
возмутительным, или глупым, или безобразным, а кажется просто  смешным;  и
главное, таким же смешным, как ты сам. И теперь я  мог  задавать  вопросы.
Пройдет несколько лет, и я буду знать больше, чем тогда. Но спираль, петля
снова закрутится и уйдет в  пространство,  и  уже  нельзя  будет  задавать
взрослым  вопросы,  нельзя  будет  ни  с  кем  говорить,  даже  со  своими
сверстниками, потому что и они унесутся в пространство, где и  дотронуться
ни до кого нельзя и пытаться не смеешь, - ты слишком занят тем, что просто
существуешь и знаешь, что все остальные точно так  же  боятся  спрашивать,
как и ты, и спросить некого, и  сделать  ничего  нельзя,  остается  только
шуметь как можно громче, и тогда другие, которым страшно, по крайней мере,
не будут знать, как страшно тебе.
   Но теперь, в это короткое время, я мог спрашивать. И я спросил у мамы.
   - Почему ты не спросишь у дяди Гэвина? - сказала она.
   Она хотела мне сказать. Может быть, она даже пыталась это  сделать.  Но
не могла. И не потому, что мне было только двенадцать лет. А потому, что я
был ее сын, ее и папин, потому  что  они  хотели  вместе  спать,  и  ничто
другое, никто другой не мог им  этого  заменить.  Понимаете?  Будь  миссис
Сноупс и мистер де Спейн не людьми, а еще чем-нибудь,  она  могла  бы  мне
сказать. Но они были людьми, совсем как она и папа;  и  она  не  могла  не
потому, что ребенок не должен знать,  что  то  же  таинство,  которое  его
породило, заставило старика, вроде мистера  Билла  Уорнера,  примчаться  в
город в четыре часа утра только для того, чтобы отобрать  такую  жалкую  и
никчемную штуку, как банк, полный денег, у человека по  имени  Манфред  де
Спейн, а потому, что ребенок не  может  этому  поверить.  В  представлении
ребенка  он  рожден  не  страстью  своих  родителей  или  их  способностью
испытывать страсть. Это для него невозможно, потому что он уже был раньше,
появился раньше, до этой страсти; это он родил страсть, и не только ее, но
и мужчину и женщину, которые ей служили; его отец - это  не  отец  ему,  а
зять, его мать - не мать ему, а невестка, если этот ребенок - девочка.
   Так что она не могла мне это объяснить просто потому, что не  могла.  И
дядя Гэвин не мог, потому что был  на  это  не  способен,  он  не  мог  бы
остановиться вовремя. То есть так я тогда думал. Или нет, я хочу  сказать,
я тогда считал это причиной, отчего они, - вернее, отчего мама не  сказала
мне: причиной была моя невинность, а не дяди Гэвина,  а  она  должна  была
охранять нас обоих, потому что хоть она и была  моей  матерью,  но  они  с
дядей Гэвином были близнецы, и  если  мальчик  или  девочка  действительно
тесть или теща своего отца и  своей  матери,  тогда  девочка  мать  своего
брата, пусть даже она намного младше  его,  и  тогда  девочка,  у  которой
только один брат, да еще близнец, может заменять ему и жену и мать.
   Так что, может, в этом все дело: не в том, что я еще не был  достаточно
взрослым, чтоб разобраться в биологии, но каждого человека следует,  нужно
и должно защитить и оборонить от свидетелей его страсти, если  только  она
не воплощена  в  самых  общих,  абстрактных  и  безличных  литературных  и
сценических образах, олицетворяющих страсть в  бескровных  и  беспечальных
выражениях торжества или  муки;  и  ни  один  человек  не  достоин  любви,
поскольку природа не наделила нас способностью выносить ее, и нам  суждено
ее просто терпеть, переживать, а поэтому никто  не  должен  видеть  любовь
дяди Гэвина, мама обязана, как  только  может,  заслонить  его,  пока  эта
любовь терзает его беззащитную плоть.
   Но даже если б они и попытались сказать мне,  все  равно  только  через
несколько лет, не из-за невинности, а по неведению, я бы узнал, понял,  на
что же я смотрел в этот четверг вечером, пока весь Джефферсон ждал,  когда
пила коснется этого скрытого гвоздя. Или нет: не скрытого,  не  заросшего,
не  заплавленного  в  дерево,  а  просто  засевшего  в  нем,  как   киста,
чужеродного и болезненного; не зарубцевавшегося, а лишь покрытого струпом,
который образуется снова и снова, но не заживает и всем мозолит глаза.
   Потому что город наш построили чистокровные баптисты  и  методисты  для
чистокровных баптистов и методистов. Правда, был здесь один  китаец-прачка
и два брата-еврея со своими семьями, которые держали два магазина готового
платья. Но один из них выучился в России на  раввина  и  говорил  на  семи
языках,  в  том  числе  по-латыни   и   по-гречески,   решал   на   досуге
геометрические задачи, и ему было дано, даровано то же  отпущение  грехов,
что и старому доктору Уайотту, почетному президенту  Академии  (основанной
его дедом), который мог читать не только по-гречески и  по-древнееврейски,
но и по-санскритски, имел два иностранных  ордена  за  то,  что  (как  мы,
Джефферсон, думали) по меньшей мере шестьдесят из своих  восьмидесяти  лет
был непросто откровенным, но воинствующим атеистом, чем даже бравировал, и
который обыграл в шахматы самого мистера  Уилдермарка-старшего;  а  другой
еврей с семьей и китаец  были  прихожанами  методистской  церкви,  которую
исправно посещали, так что они в счет не шли, они  были  в  наших  глазах,
правда, не белыми, но и не по-настоящему цветными. И хотя китаец был  явно
цветной, хоть и не негр, - это был всего лишь  одинокий,  ни  на  кого  не
похожий, человек не только бессемейный, но и без роду-племени, и поскольку
полмира или, во всяком случае, пол американского континента (все мы  знали
о китайском городке в Сан-Франциско) отгораживали его от ему  подобных,  -
он был такой же безобидный, как мул.
   В Джефферсоне есть маленькая епископальная  церковь,  самое  старое  из
уцелевших в городе зданий (оно было построено  невольниками,  и  говорили,
что это самое лучшее и даже самое прекрасное из зданий, - я хочу  сказать,
так говорили туристы с севера, которые теперь проезжали через Джефферсон с
фотоаппаратами, ожидая - мы не знали почему, так как сами же они  подожгли
и взорвали город динамитом в 1863 году, - что Джефферсон  гораздо  древнее
или, во всяком случае, древнее с виду, чем он есть, и даже винили  нас  за
то, что это не так), есть и пресвитерианская община -  обе  эти  старейшие
общины в округе восходят ко временам Иссеттибеа, вождя племени  чикасо,  и
его племянника Иккемотуббе, по прозвищу "Судьба", и возникли еще до  того,
как округ стал округом, а Джефферсон - Джефферсоном.  Но  теперь  уже  нет
особенной  разницы  между  епископальной  и  пресвитерианской  церквями  и
старыми  курганами  Иссеттибеа  в  долинах  высохших  ручьев,  потому  что
баптисты и методисты, которые им наследовали, узурпировали и отобрали  все
это, и наш город был основан не католиками, не  протестантами  и  даже  не
атеистами, а закоренелыми сектантами, сектантами не по отношению  ко  всем
чужим, а друг к другу, по взаимному согласию; и это сектантство отстаивали
и хранили потомки, чьи предки покинули родину и пустились в опасный  путь,
в пустыню, не для того чтобы обрести там свободу мысли, как они утверждали
и,  конечно,  верили,  а  чтобы  обрести  свободу  быть   закоренелыми   и
неисправимыми баптистами и методистами, не  для  того,  чтобы  убежать  от
тирании, как они утверждали и верили, а чтобы установить ее.
   И вот теперь, через  восемнадцать  лет,  пила  возмездия,  которую  мы,
конечно, именовали пилой добродетели и справедливости, чуть  не  коснулась
этого тайного, скрытого, незаросшего гвоздя, засевшего в  моральном  древе
нашего общества, - этот гвоздь разъедал рану неизлеченную  и  неизлечимую,
потому что это был не просто грех, но грех смертный, - он и  вообще-то  не
должен бы существовать, самое это понятие должно было бы себя  уничтожить,
и все же люди совершают этот грех постоянно и почти повсеместно  с  полной
безнаказанностью; и у всех на глазах эти двое восемнадцать лет  не  только
попирали добродетель и нравственность, но даже  принуждали  добродетель  и
нравственность покрывать  их  просто  потому,  что  не  оставляли  следов:
по-настоящему их никто  еще  не  поймал;  они  оскорбляли  нравственность,
заручившись поддержкой экономики,  потому  что  их  разоблачение  угрожало
репутации и платежеспособности банка.
   Весь город разделился на два лагеря, из которых каждый, в свою очередь,
разделился, так сказать, на сотню самостоятельных, обособленных  бивуаков:
женщины, которые ненавидели миссис Сноупс за то, что она первая  завладела
мистером де Спейном, или же мистера де Спейна за то, что он  предпочел  им
миссис Сноупс, и мужчины, которые ревновали, потому что хотели бы быть  на
его месте, или ненавидели его за то,  что  он  моложе  или  храбрее  (они,
конечно, говорили - счастливее); и люди обоего пола  -  или  нет:  некоего
тошнотворного среднего пола, - которые ненавидели их обоих за то, что  они
придумали или сделали вместе что-то  такое,  чего  они  сами  по  какой-то
причине не могли сделать; и потому это великолепие  не  только  не  должно
было существовать впредь - оно и раньше  не  должно  было  существовать  -
женщины этого пола ненавидели его, потому что оно обязательно,  непременно
должно быть бесплодным, а мужчины  этого  пола  -  потому,  что  поставили
холодную надежность звонкой монеты выше дикого разгула  крови;  эти  люди,
которые не только покрывали грех, но и  сами  горько  терзались,  оберегая
грешников ради банка де Спейна. Два лагеря: одни говорили, что теперь этот
грех нужно разоблачить, слишком уж долго он тянется -  целых  восемнадцать
лет; другие говорили, что рискованно разоблачить его сейчас  и  обнаружить
собственную нашу низость, поскольку мы все это время покрывали его.
   А ведь пила вовсе не искала этот гвоздь. Для Джефферсона  она  его  уже
коснулась; мы теперь просто ждали, в  какую  сторону  куски  этого  самого
дерева в нашем лесу (а не самой пилы, ни в коем случае не самой пилы: если
бы, прикоснувшись к гвоздю, это добродетельное  и  несокрушимое  моральное
орудие разлетелось на куски, нам  оставалось  бы  только  махнуть  на  все
рукой, убедившись, что весь строй нашей жизни, основанный  на  баптистских
принципах, это обман, ничто) полетят и посыплются.
   Так было весь этот день, пока старый мистер Уорнер  скрывался  или,  во
всяком случае, пребывал в доме мистера Сноупса. Мы даже не  знали  толком,
действительно ли он в городе, никто его  не  видел;  мы  только  знали  от
Рэтлифа, что он приехал на автомобиле своего сына в четыре часа  утра,  но
этого нельзя было сказать наверняка, разве что Рэтлиф  сторожил  всю  ночь
парадную дверь Сноупса. Но мистер Уорнер был там,  должен  был  там  быть,
иначе какой во всем этом смысл. И банк мистера Спейна работал, как всегда,
спокойно, по-деловому, окруженный золотым ореолом, до  трех  часов,  когда
пришла пора его закрывать, и почти сразу же рассыльный из аптеки Кристиана
постучался в боковую дверь, держа в  руке  неизменный  поднос  с  четырьмя
стаканчиками  кока-колы  для  двух  девушек-бухгалтеров,  счетовода   мисс
Киллбрю и кассира мистера Хависа. И сразу же, как обычно, вышел мистер  де
Спейн и, как обычно, сел в свою машину и поехал на одну из ферм,  которыми
он теперь владел или на которые банк держал закладные, поехал, как всегда:
ни спешки, ни паники, ничто не нарушило обычный финансовый день. А  потом,
в тот же день, не то до полудня, не то после, кто-то сказал, что  видел  и
самого мистера Сноупса, такого же, как всегда, неторопливого и спокойного,
в черной плантаторской шляпе, все еще  казавшейся  новехонькой  (крошечный
галстук бабочкой, который  он  носил  вот  уже  восемнадцать  лет,  всегда
казался таким), он шел по своим таинственным, неведомым делам.
   И вот уже пять часов, а ничего еще  не  случилось;  скоро  люди  начнут
расходиться по домам ужинать, и тогда будет слишком поздно, и я  хотел  бы
пойти в кабинет подождать дядю Гэвина, чтобы  вместе  с  ним  идти  домой,
только мне пришлось  бы  взбираться  вверх  по  лестнице,  а  потом  снова
спускаться вниз,  и  я  думал,  как  эти  слова  -  весенняя  лихорадка  -
оправдывают человека,  когда  ему  лень  что-нибудь  сделать,  а  потом  я
подумал, что, может, весенняя лихорадка вовсе не оправдание,  потому  что,
может, это и впрямь весенняя лихорадка.
   Так что я просто остановился на углу, где он должен был пройти, и  стал
его дожидаться. И вдруг я увидел миссис Сноупс. Она только  что  вышла  из
косметического кабинета, это по ней сразу было видно, и  мне  вспомнилось,
как мама однажды сказала, что  она  единственная  женщина  в  Джефферсоне,
которая никогда туда не ходит, потому что ей это ни к чему, потому  что  в
косметическом кабинете нет ничего такого, чего нет у нее самой. Но на этот
раз она вышла именно оттуда, постояла с минуту и посмотрела в обе стороны,
а потом повернулась и пошла ко  мне,  увидела  меня,  подошла  и  говорит:
"Здравствуй, Чик", - а я приподнял  кепку,  а  она  подошла  еще  ближе  и
остановилась, и тогда я совсем снял кепку; на руке у нее  висела  сумочка,
как у благородной дамы, и она уже открывала ее и что-то доставала оттуда.
   - Я искала тебя, - сказала она. - Отдай  вот  это  своему  дяде,  когда
придешь домой.
   - Хорошо, мэм, - сказал я. Это был конверт.
   - Спасибо, - сказала она. - А что, о мальчике Ридделла больше ничего не
известно?
   -  Не  знаю,  мэм,  -  сказал  я.  Конверт  был  незапечатанный.  И  не
надписанный.
   - Будем надеяться, что его отвезли в Мемфис вовремя, - сказала  она.  А
потом сказала: - Еще раз спасибо. - И пошла дальше, как она всегда  ходит,
не так, словно пойнтер, который сейчас сделает стойку, как Линда, а словно
вода течет. Она могла бы позвонить ему из дому, и я уже рот раскрыл, чтобы
сказать: "А маме, конечно, показывать не надо?" - но вовремя  остановился.
Ведь письмо не было запечатано. А потом я уже не спросил этого. Да и зачем
было спрашивать. Мамы еще и дома не было, и к тому же я вспомнил:  сегодня
среда, она будет у Сарторисов на собрании Байроновского кружка, хотя  мама
говорила, что там уже давно никто ничего не читает и  не  слушает,  потому
что теперь они играют в  бридж,  но  зато,  сказала  она,  когда  на  этих
собраниях бывает мисс Дженни Дю Прэ, они пьют пунши  или  коктейли  вместо
простого кофе или кока-колы.
   Так что ничего не случилось, а теперь было уже слишком  поздно,  солнце
закатывалось, а грушевое дерево  во  дворе  отцвело  уже  месяц  назад,  и
пересмешник перелетел на кизиловый куст, на котором вот уже  целую  неделю
пел по ночам, и теперь уже завел свою песню, - просто удивительно,  отчего
бы ему не полететь еще куда-нибудь и не дать людям спокойно спать. А  дома
никого, кроме Алека Сэндера, который сидел на крыльце с мячом и  битой.  -
Иди сюда, - сказал он. - Я подам тебе мяч разок-другой. - Потом он сказал:
- Ну, ладно, ты мне подашь, а я буду отбивать.
   В доме было почти темно; я почувствовал запах ужина, значит,  было  уже
поздно, - наверно, все кончилось: мистер де Спейн  уехал  на  своем  новом
бьюике посмотреть, сколько денег приносит  ему  хлопок,  а  миссис  Сноупс
вышла из косметического кабинета, где сделала себе завивку или еще что-то,
- может, приготовилась к вечеринке, которая будет у нее дома сегодня,  так
что, может, ничего еще и не начиналось; может, старого мистера Уорнера и в
городе-то нет, он не только не приехал, но и  не  собирался  приезжать,  а
выходит, сын Ридделла, заболев полиомиелитом, просто-напросто устроил  нам
каникулы неизвестно зачем, вот и все; но тут я  услышал,  как  дядя  Гэвин
вошел и стал подниматься по лестнице, и я встретил его на верхней площадке
с письмом в руке; сначала я  видел  только  его  силуэт,  он  поднялся  по
лестнице и прошел по коридору, а потом, хотя было темно,  я  вдруг  увидел
его лицо и вдруг сказал:
   - Ты не будешь ужинать!
   - Нет, - ответил он. - Скажи маме.
   - Вот, - сказал я и протянул ему письмо, и он его взял.



20. ГЭВИН СТИВЕНС

   Но поесть было нужно. И, после того как я зашел в свой  кабинет,  отпер
дверь и оставил ее просто  на  защелке,  я  поехал  в  лавочку  к  старику
Гарроуэю на Семинари-Хилл и там закусил  сыром  с  галетами,  слушая,  как
старый мистер Гарроуэй, выставив  из  своего  магазинчика  бездельничающих
негров и заперев за ними двери, принялся бранить Кальвина Кулиджа.
   Так мне, по крайней мере, казалось. Но ведь нельзя просто  идти  против
всего общества. Можно в одиночку противостоять единодушному  натиску  хоть
всего  города,  вмешательству  всех  людей,   целой   толпы.   Но   нельзя
противостоять  холодной,  непререкаемой  абстракции  -  моральным   устоям
долготерпеливого общества. Мистер Гарроуэй  одним  из  первых,  нет,  даже
первым перевел свой вклад из банка полковника Сарториса  в  Джефферсонский
банк, задолго  до  того,  как  Флем  Сноупс  мог  подумать,  вернее,  имел
основание подумать, что среди фермеров-арендаторов может подняться паника.
Старик забрал вклад, собственно говоря, тогда, когда все мы,  весь  город,
вся округа - узнали, что Манфред де Спейн определенно  станет  президентом
банка. И все потому, что он, мистер Гарроуэй, был одним  из  той  основной
маленькой  группы  несгибаемых,  ничему  не  поддающихся  пуритан  -   как
баптистов, так и методистов нашего края, - которые  готовы  были  даже  не
платить налоги в Джефферсоне, пока де Спейн был там мэром, чтобы  избежать
моральной заразы и выразить свое мнение о его преступной  связи,  если  бы
только в нашей округе был другой город, где можно было бы платить  налоги.
Впрочем, потом, год или два спустя, мистер Гарроуэй снова  перевел  деньги
обратно, может быть, оттого, что постарел, а может быть, оттого,  что  мог
сидеть в своей затхлой лавчонке на Семинари-Хилл, и если не хотел, то  мог
и не ездить в город и не видеть своими глазами то, что напоминало о стыде,
позоре,  грехе,  обрушившихся  на  наш  город.  А  может  быть,  начинаешь
относиться с полным безразличием к тому,  с  чем  ты  уже  примирился.  По
крайней мере, я так думал.
   В записке было сказано - в десять вечера. И ничего больше. "Пожалуйста,
ждите меня в вашем кабинете  в  десять  вечера".  Без  всяких:  "Если  вам
удобно", - уж не говоря о таких тонкостях, как: "Когда вы могли бы принять
меня в вашем кабинете", - а просто  -  "в  десять  вечера".  Понятно?  Но,
прежде всего - при чем тут я? Я! Хотелось сказать  всем  трем,  нет,  всем
четверым, считая и де Спейна: "Почему вы не оставите меня в покое? Чего вы
еще от меня хотите, кроме того, что я уже не сумел сделать?" Но для  этого
еще времени хватит; у меня и теперь времени хватало, чтобы съесть  сардины
и галеты и повторять "какое безобразие!" на сетования мистера Гарроуэя  по
поводу тех интриг, которые президент и его партия затеяли против него, как
вдруг он, мистер Гарроуэй, сказал (старый человек, со старческими мутными,
затуманенными глазами, которые казались огромными  под  толстыми  стеклами
очков в железной оправе): - А правда, что Билл Уорнер  сегодня  спозаранку
приехал в город?
   - Да, - сказал я.
   - Значит, накрыл их! - Он весь затрясся, задрожал, оперся  о  прилавок,
унаследованный им от  отца  и  уставленный  жестянками  мясных  консервов,
коробками катушек,  гребенок,  иголок,  рядом  с  бутылками  экстрактов  и
лекарств от малярии и женских хворостей, - должно быть,  многое  из  этого
ему тоже досталось по наследству, - и дрожащим голосом повторял: - Даже не
муж! Отец сам должен был приехать, чтобы поймать их на месте, и это  через
восемнадцать лет!
   - Но вы-то свои деньги перевели обратно  в  их  банк,  -  сказал  я.  -
Сначала вы их забрали, когда вам кто-то рассказал про их грех, про  позор,
про оскорбление. А потом опять перевели обратно. Может, оттого, что вы  ее
наконец увидали? Она зашла к вам о