лю,  принесла  ящик  и  поставила  его  у
костра. - А теперь, милок, - сказала она дяде Гэвину, - садись и отдохни.
   - Садитесь сами, - сказал дядя Гэвин. - Я весь день сидел. А вы нет.  -
А старая Хет уже стала садиться на ящик, раньше чем он отказался; она  уже
забыла про него и глядела теперь на сковородку с шипящей свининой, которую
миссис Хейт сняла с огня.
   - Вы сказали что-то про эту свинину? - сказала она. - Или это я,  а  не
вы? - Миссис Хейт разделила свинину, и дядя Гэвин смотрел, как они едят, -
миссис Хейт, сидя на табуретке, из новой тарелки новым ножом и  вилкой,  а
старая Хет - на ящике,  прямо  со  сковородки,  потому  что  миссис  Хейт,
видимо, купила новую посуду для себя одной, - едят свинину и макают хлеб в
растопленное сало, а потом старая Хет налила в  чашку  кофе,  а  для  себя
достала откуда-то пустую жестянку, и тут вернулся. А.О., он тихо  выступил
из темноты (теперь уже совсем стемнело),  остановился  и  стоял,  протянув
руки к огню, словно хотел погреться.
   - Пожалуй, я возьму эту десятку, - сказал он.
   - Какую десятку? - сказала миссис Хейт. И дядя  Гэвин  ожидал,  что  он
заревет или по меньшей мере зарычит. Но он не сделал ни того, ни  другого,
только стоял, протянув руки к огню; и дядя Гэвин сказал,  что  ему  словно
было холодно, он был маленький, какой-то несчастный и такой робкий,  такой
тихий.
   - Вы не отдадите ее мне? - сказал он.
   - Что не отдам? - сказала миссис  Хейт.  Дядя  Гэвин  сказал,  что  он,
видимо, не ждал ответа и даже вообще  не  ожидал  услышать  ее  голос:  он
только задумавшись  стоял  над  огнем  в  каком-то  тихом  и  недоверчивом
удивлении.
   - Я столько лет мучаюсь, рискую, лезу из кожи  и  получаю  за  мула  по
шестьдесят долларов. А вы разом, без всяких хлопот и риска  продали  Лонзо
Хейта и пять моих мулов, моих, а не его,  за  восемь  с  половиной  тысяч.
Конечно, почти все эти деньги причитались за Лонзо, и я нисколько  вам  не
завидовал. Ни одна душа на свете  не  скажет,  что  я  завидовал,  хоть  и
странно было, что вы получили все, даже мою  обычную  цену  по  шестьдесят
долларов за пять мулов, а ведь не вы его наняли, вы даже не знали, где он,
не говоря уж о том, что мулы эти не ваши;  чтобы  получить  половину  этих
денег, вам только и надо было быть за ним замужем. А  теперь,  после  того
как я столько лет вам не завидовал, вы отняли у  меня  последнего  мула  и
нагрели меня даже не на сто сорок, а на все сто пятьдесят долларов.
   - Вы получили своего мула обратно  и  все  еще  недовольны?  -  сказала
старая Хет. - Чего ж вы хотите?
   - Справедливости, - сказал А.О. - Вот чего  я  хочу.  Только  одного  -
справедливости. В последний раз спрашиваю, - сказал он. - Отдадите вы  мне
мою десятку?
   - Какую десятку? - сказала миссис Хейт. Тогда он повернулся и пошел. Он
споткнулся обо что-то - дядя Гэвин сказал, что  это  была  бумажная  сумка
старой Хет, - но не упал и пошел дальше. Дядя Гэвин  рассказывал,  что  он
увидел его на миг - он один, потому что ни миссис Хейт, ни старая Хет  уже
на него не смотрели - словно в рамке, между двумя закопченными  трубами  с
воздетыми к небу руками. А потом он исчез;  на  этот  раз  навсегда.  Дядя
Гэвин смотрел ему вслед. Ни миссис Хейт, ни  старая  Хет  даже  головы  не
подняли.
   - Голубушка, - сказала старая Хет миссис Хейт. - Что вы сделали с  этим
мулом? - Дядя Гэвин сказал, что у них остался только один  кусочек  хлеба.
Миссис Хейт взяла его и подобрала им со своей тарелки остатки подливы.
   - Я его пристрелила, - сказала она.
   - Как? - сказала старая Хет. Миссис Хейт положила хлеб в рот. - Что  ж,
- сказала Хет, - мул спалил дом, а вы  пристрелили  мула.  Это,  по-моему,
больше чем справедливость; это, по-моему, зуб за зуб. - Теперь уже  совсем
стемнело, а ей еще предстояло пройти полторы мили до богадельни с  тяжелой
сумкой. Но зимняя ночь длинна, и, как сказал дядя Гэвин, богадельня никуда
не денется. И он сказал, что старая  Хет  снова  села  на  ящик  с  пустой
сковородкой в руке и вздохнула с облегчением,  мирно  и  радостно.  -  Ох,
друзья, - сказала она. - Ну и денек выдался!


   А Рэтлиф, как рассказывал дядя Гэвин, опять уже был тут как тут,  сидел
на стуле для посетителей в своей синей рубашке, аккуратной,  выгоревшей  и
безукоризненно чистой, по-прежнему без галстука, хотя на нем  была  куртка
из искусственной кожи и тяжелый черный плащ, как у  полисмена,  заменявший
ему зимнее пальто; был понедельник, и дядя Гэвин с утра уехал в Нью-Маркет
на собрание инспекторов, опять из-за какого-то осушительного канала,  и  я
подумал, что он должен был сказать об этом Рэтлифу, когда Рэтлиф  накануне
заходил к нему домой.
   - Он мог бы меня предупредить, - сказал Рэтлиф. - Но это  не  важно.  У
меня никаких дел нет. Просто зашел сюда спокойно посидеть, посмеяться.
   - А, - сказал я. - Посмеяться над А.О. Над  Сноупсовым  мулом,  который
спалил дом миссис Хейт. Я думал, вы с дядей Гэвином вволю  посмеялись  над
этим вчера.
   - Так-то оно так, - сказал он. - Но только  как  станешь  смеяться  над
этим, видишь, что это вовсе не смешно. - Он  поглядел  на  меня.  -  Когда
вернется твой дядя?
   - Я думал, что он уже вернулся.
   - Ну ладно, - сказал Рэтлиф. - Неважно. - Он снова поглядел на меня.  -
Значит, с двумя покончено, остался еще один.
   - Кто один? - сказал я. -  Еще  один  Сноупс,  которого  мистеру  Флему
остается выжить из Джефферсона, и тогда единственным Сноупсом здесь  будет
он; или же...
   - Так-то оно так, - сказал он. - Нужно  только  перепрыгнуть  еще  один
антигражданственный барьер, такой же,  каким  были  фотостудия  Монтгомери
Уорда и железнодорожные мулы  А.О.,  и  в  Джефферсоне  вообще  ничего  не
останется, кроме Флема Сноупса. - Он поглядел на меня. - Потому, что  твой
дядя прозевал это.
   - Что прозевал? - спросил я.
   - Даже когда оно было у него под носом, и  Флем  сам  припер...  пришел
сюда на другое утро, после  того  как  федеральная  полиция  обшарила  эту
студию, и отдал твоему дяде ключ, который исчез из кабинета шерифа  с  тех
самых пор, как твой дядя и Хэб сыска... нашли эти картинки; и  даже  когда
это было у него под самым носом в  субботу  вечером,  около  трубы  миссис
Хейт, когда Флем всуч... вручил ей эту закладную и уплатил А.О. за  мулов,
он опять это прозевал. А я не могу ему сказать.
   - Почему не можете? - спросил я.
   - Потому что он мне не поверит. Это такая штука  -  надо  знать  самого
себя. Человек должен узнать это на собственной шкуре, дрожать  со  страху.
Потому  что,  ежели  ему  кто-нибудь  другой  скажет,  он  поверит  только
наполовину, - разве что он сам хотел именно это услышать. Но  тогда  он  и
слушать не станет, потому что уже согласился  с  этим  заранее,  и  только
подумает - ишь какой умный! А то, чего он не хочет слышать, с тем  он  уже
заранее не согласен, можешь не сумлева... сомневаться; и тогда  он  ни  за
что не поверит, хоть кол ему на голове теши, а может, даже отомстит  этому
негодяю, который сунулся не в свое дело и сказал ему об этом.
   - Выходит, он не станет вас слушать, не поверит, потому что  не  хочет,
чтоб это была правда. Так, что ли?
   - Вот именно, -  сказал  Рэтлиф.  -  Так  что  мне  придется  обождать.
Придется обождать, покед... покуда он  узнает  сам  -  это  тяжелый  путь,
верный путь, единственно верный путь. Тогда он  поверит  или,  по  крайней
мере, хотя бы испугается.
   - Он боится, - сказал я. - Он уже давно боится.
   - Это хорошо, - сказал Рэтлиф. - Потому что ему нужно бояться. Всем  бы
нам нужно бояться. Потому что, ежели  человек  просто  желает  денег  ради
денег или даже ради  власти,  все-таки  есть  многое  такое,  чего  он  не
сделает, перед чем остановится. А  ежели  человек  из  таких,  как  он,  с
малолетства, чуть только считать научился, решит, что на деньги все купить
можно, чего душе угодно, и всю свою жизнь все дела на этом построит, и  не
по злобе, а просто потому что знает - никто ему добровольно гроша не даст,
да он и просить ни у кого не станет, так вот, ежели такой человек  на  все
готов, а потом вдруг видит, когда в лета вошел, что уже поздно, главное-то
он прозевал, хоть и нажил столько, что не счесть, не придумать и  даже  во
сне не увидеть, прозевал то, что ему всего нужнее, в чем  есть  смысл  или
хотя бы покой для него, и этого ни за какие деньги не купишь,  это  всякий
ребенок бесплатно получает от рождения, а когда подрастает, иногда узнает,
что, может, уже поздно, что ему уже не вороти... не вернуть...
   - Что же это? - сказал я. - Что ему нужно?
   - Доброе имя, - сказал Рэтлиф.
   - Доброе имя?
   - Совершенно верно, - сказал Рэтлиф. - Когда человеку  только  денег  и
власти нужно, на чем-нибудь он беспременно  остановится;  всегда  найдется
что-нибудь такое, чего он не сделает просто ради денег. Но  уж  ежели  ему
доброе имя понадобилось, он ради этого на все пойдет. И  когда  уже  почти
поздно, когда он понимает, что ему нужно, понимает, что, даже когда он это
приобретет, ему нельзя просто спрятать  свое  приобретение  под  замок,  и
пущай... пускай себе лежит, а нужно трудиться до последнего  вздоха,  чтоб
его сохранить, он ни перед чем не  остановится  и  заставляет  все  и  вся
вокруг себя мучиться, страдать.
   - Доброе имя, - сказал я.
   - Совершенно верно, - сказал Рэтлиф. - Быть вице-президентом банка  ему
уже мало. Он должен стать президентом.
   - Должен? - сказал я.
   - Я хочу сказать -  скоро  станет,  он  не  смеет,  не  рискует  ждать,
откладывать. Эта дочка миссис Сноупс - Линда... Она уже подросла...
   - Двенадцатого апреля ей исполнится девятнадцать, - сказал я.
   - ...ей уже девятнадцать, а  в  тех  краях...  Откуда  ты  знаешь,  что
двенадцатого?
   - От дяди Гэвина, - сказал я.
   - Ну конечно, - сказал Рэтлиф. И продолжал: - ...там, в университете, в
Оксфорде, там, наверно, тыща  молодых  людей,  и  все  новые,  незнакомые,
интересные. а за ней там и присмотреть некому, кроме начальницы  пансиона,
но ей-то что, у нее ведь нет жены, которой предстоит унаследовать половину
половины денег дядюшки Билли Уорнера, а ведь даже здесь, в Джефферсоне,  в
пансионе, где она училась в пропилом году, и то было рискованно, а  теперь
вот твой дядя, или ее мамаша, или еще кто, или,  может,  оба  они  вместе,
наконец убедили Флема,  чтоб  он  позволил  ей  бросить  пансион  и  после
рождества уехать в колледж, где он  не  сможет  следить  за  ее  знакомыми
молодыми людьми, как следил здесь за мальчишками, с  которыми  она  вместе
росла, а ведь тут, по крайней мере, есть ихние... их родственники, которые
должны ему деньги, они могли помочь ему с ними справиться; не говоря уж  о
том, что теперь она не будет кажный... каждый  вечер  дома,  где  довольно
было протянуть руку и убедиться, что она тут, на  месте.  Так  что  он  не
может, не смеет рисковать; теперь в любую минуту могут принести телеграмму
или по телефону сообщить, что она только что сбежала  в  ближайший  город,
где есть мировой судья, которому начхать на Флема Сноупса, и сейчас выйдет
замуж... И ежели он даже отыщет их  десятью  минутами  позже  и  поволочит
ее...
   - Поволокет, - сказал я.
   - ...назад, то... Как? - сказал он.
   - Поволокет, - сказал я. - А вы сказали "поволочит".
   Рэтлиф некоторое время глядел на меня. - Вот уже десять  лет  я  всяким
случаем пользуюсь, как только он  замолчит  хоть  на  секунду,  я  у  него
спрашиваю, как надо говорить, и пять лет  я  слушаю  тебя  тоже,  стараюсь
выучиться... научиться говорить правильно. И как раз, когда  мне  кажется,
что я выучился и я начинаю радоваться, являешься ты  и  снова  учишь  меня
тому, что я десять лет старался забыть.
   - Простите, - сказал я. - Я  нечаянно.  Просто  мне  нравится,  как  вы
говорите. Когда вы  говорите  "отымал",  это  гораздо  лучше,  чем  просто
"отнял", и "поволокет" тоже гораздо лучше, чем просто "поволочит".
   - И не только  ты,  -  сказал  Рэтлиф.  -  Твой  дядя  тоже:  я  говорю
"поволочит", а он - "поволокет",  я  говорю  "поволокет",  а  он  -  опять
"поволочит", пока наконец он не скажет: "Разве в нашей свободной стране  я
не имею такое же право  говорить  "поволокет"  вместо  "поволочит",  а  вы
"поволочит" вместо "поволокет"?
   - Ладно, - сказал я. - Значит, "даже если он ее приволокет назад"...
   - ...если даже он приволокет... приволочит... приволокет... Вот видишь,
- сказал он. - Ты меня так запутал, что  я  сам  не  знаю,  как  решил  не
говорить.
   - ..."все равно будет поздно, ничего не поделаешь"... - сказал я.
   - Да, - сказал Рэтлиф. - И даже твой дядя знает это; даже человек таких
благородных и тонких мыслей, как он, должен знать, что тогда Флем потерпит
ущерб, миссис Сноупс его бросит, и придется ему не только проститься с  ее
долей наследства, но и потерять те голоса на выборах в правление,  которые
дают дядюшке Билли его акции. Так что  Флем  должен  сделать  ход  сейчас,
немедленно. Он должен стать президентом банка, не  только  чтобы  наложить
лапу на Уорнеровы деньги, это  он  отчасти  сможет  сделать,  если  станет
президентом того банка, где дядюшка Билли их держит. Этот удар  он  должен
нанести, пока не пришло известие, что Линда вышла замуж, иначе он  лишится
голосов, которые дают дядюшке Билли его акции.



17. ГЭВИН СТИВЕНС

   Мы узнали наконец, почему он положил свои деньги  в  другой  банк.  Это
было вроде приманки. Нет, не в том было дело, что он положил их  в  другой
банк, старый Джефферсонский банк, - он хотел, чтобы жители  Джефферсона  и
округа Йокнапатофа узнали, что он забрал свои деньги из того банка, где он
сам вице-президент, и положил их в другой.
   Но это было потом. А сначала он просто пытался их  спасти.  Потому  что
тогда он ничего лучшего придумать не мог. Он слишком недавно, слишком мало
имел дело с банками, и ему даже в голову не приходило,  что  в  банковском
деле есть мораль, неотъемлемая этика, иначе не  только  один  какой-нибудь
банк, но банки вообще как институт, как форма общественных  отношений,  не
могли бы существовать.
   А банк представлялся ему чем-то вроде таверны елизаветинских времен или
пограничной    гостиницы    эпохи    освоения    американской     пустыни:
останавливаешься там под вечер, чтобы не ночевать в пустыне; получаешь еду
и кров для себя и для лошади и постель (или какое-нибудь подобие постели);
и если наутро проснешься, а у тебя очистили карманы,  или  украли  лошадь,
или даже самому тебе глотку перерезали, то  некого  винить,  кроме  самого
себя,  потому  что  никто  не  заставлял  тебя  ехать   этой   дорогой   и
останавливаться именно здесь. Так  что  когда  он  понял,  что  эти  самые
обстоятельства, сделавшие его  вице-президентом  банка,  дали  возможность
ограбить банк дураку,  у  которого  нет  ни  смелости,  ни  размаха  -  он
достаточно хорошо знал своего родича Байрона, - то  решил  забрать  оттуда
деньги, как только представится  возможность,  то  есть  поступил  так  же
логично, как тот путешественник,  который,  расседлывая  лошадь  во  дворе
гостиницы, вдруг видит, что из окна верхнего этажа выбросили голый труп  с
перерезанной глоткой, и, не теряя времени, снова седлает  лошадь,  садится
на нее и  едет  искать  другую  гостиницу  или,  на  худой  конец,  решает
заночевать в лесу, потому что в конце концов индейцы, медведи и разбойники
ненамного опаснее.
   Он просто хотел спасти свои деньги - деньги,  которые  он  копил  таким
трудом, таким тяжким трудом, всем  жертвовал,  чтобы  их  нажить,  с  того
самого дня, как его отец переехал с какой-то захудалой фермы и арендовал у
старого Билла Уорнера на Французовой Балке другую захудалую  ферму,  какую
мог взять только человек, у которого  ничего  нет  за  душой,  потому  что
нечего было и надеяться хоть как-то на ней прокормиться, - с  того  самого
первого дня, когда он понял, что-и у него ничего нет за душой и ничего  не
будет, кроме того, что он сам отвоюет себе у времени и судьбы, и для этого
у него никогда не будет другого оружия, кроме денег.
   Да, да, он всю жизнь  жертвовал,  жертвовал  всеми  своими  правами,  и
желаниями, и надеждами, без которых не может жить  человек.  Вероятно,  он
никогда не влюбится, не сможет влюбиться, он знал это; ему органически, от
природы не суждено было соединить  свое  неведенье  и  заложенную,  в  нем
нетронутость с неведеньем и нетронутостью той, которая стала бы его первой
любовью. Но ведь он был мужчиной, и это было  его  неотторжимым  правом  и
надеждой. А вместо этого ему суждено  было  стать  отцом  чужого  ребенка,
иметь жену, которая даже не заплатила  ему  страстной  благодарностью,  не
говоря уж страстной страстью, потому что на эту страсть  он  явно  был  не
способен, а заплатила своим приданым.
   Слишком тяжко работал он ради этих денег всю жизнь, зная, что до  конца
своих  дней  ему  никогда  ни  на  секунду  нельзя  будет  ослабить   свою
бдительность, даже  не  для  того,  чтобы  их  умножить,  а  просто  чтобы
сохранить, удержать то, что у него уже есть, уже накоплено. Собирая их  по
ничтожным и жалким крохам, по грошам, он очень скоро, вероятно, тогда  же,
понял, что никогда не сможет их добывать  иначе,  как  простым  муравьиным
усердием, не щадя себя, потому что (и  тут  он  впервые  в  жизни  изведал
смирение) теперь он  понял,  что  ему,  необразованному,  не  совладать  с
другими, образованными, которых нужно перехитрить, перемудрить и обобрать,
и теперь уж он образованным никогда не станет, потому что уже нет времени,
потому что ему суждено сначала  испытать  нужду,  а  уж  потом  приобрести
средства, добывать деньги, и, даже кое-что накопив, он  не  знал,  где  их
надежно сохранить, покуда  он  научится  и  сможет  защитить  их  от  тех,
образованных, что, в свою очередь, постараются его обобрать.
   Смирение и, быть может, даже сожаление - хотя на сожаление  у  него  не
было времени, - но без отчаянья, хотя у него не было ничего, кроме воли, и
нужды, и беспощадности, и упорства, и  тех  способностей,  с  которыми  он
родился, чтобы служить им; никогда в жизни ни один человек ничего  ему  не
дал, и он ничего не ждал  от  людей  до  конца  жизни;  он  еще  не  успел
увериться, что в силах бороться и защититься от того врага, который таился
в слове Образование, и все же не испытывал ни  сомнений,  ни  колебаний  в
том, что он должен попытаться сделать это.
   Так что сначала он думал только о том, как спасти свои деньги,  которые
стоили ему так дорого, стоили ему всего, потому что он всей  своей  жизнью
пожертвовал, чтобы их добыть, а значит, в них  была  его  жизнь,  и  решил
забрать их из банка, ненадежность которого его родич уже доказал. В том-то
и дело: банк оказался настолько ненадежным,  что  его  мог  ограбить  даже
такой человек, как его родич Байрон, которого он хорошо знал, дурачок,  до
того трусливый и лишенный воображения даже в воровстве, что он не поднялся
выше простого  соблазна  стащить  несколько  никелей,  десятицентовиков  и
долларовых бумажек, оставленных  на  время  без  присмотра,  человек,  как
сказал бы Рэтлиф, слишком глупый, чтобы даже зваться  Сноупсом,  настолько
глупый, что он не сумел украсть деньги так, чтобы  не  пришлось  бежать  в
самый Техас и только там рискнуть остановиться хоть на минуту и  сосчитать
их;  в  сущности,  того,  что  он  сумел  украсть,  ему  едва  хватило  на
железнодорожный билет.
   Потому что, не забывайте, Флем Сноупс не просто знал, что  всякий  банк
могут ограбить (как, например, его родич Байрон, который сделал это у него
на глазах), он был уверен, считал непреложной истиной, что банки все время
грабят; что нормальное состояние банка - это постоянное и  благопристойное
его расхищение, а платежеспособность его - неистребимая иллюзия,  подобная
репутации женщины, о которой все знают, что она вовсе не безупречна  и  не
неприступна, потому что известно (и, может быть, даже доказано),  что  все
мужчины, с которыми у нее