ок,  она  и  не
затянулась ни разу: зажгла и отложила, и ее руки все так же тихо лежали на
сумочке, а лицо обращено ко мне, смотрит на меня из полутьмы  над  светлым
кругом  лампы  -  крупный,  широкий,  простой,  как  всегда  без   помады,
прекрасный рот, глаза, не в жесткой затуманенной синеве осени, а в  синеве
весенних   цветов,   в   неотделимом   сочетании   глициний,    васильков,
подснежников, колокольчиков, незабудок, и в  них  все...  -  вся  погибшая
девичья пора, все счастье юношей, и поздно  тосковать,  поздно  тосковать,
поздно, поздно.
   - Хорошо, давайте  так.  Если,  после  вашего  отъезда,  я  увижу,  что
обстановка создалась такая, когда  необходимо  что-то  сделать,  а  помочь
может только брак со мной, и если она захочет выйти  за  меня,  но  именно
захочет, а не просто уступит, сдастся...
   - Тогда поклянитесь, - сказала она.
   - Обещаю. Я уже обещал и еще раз обещаю.
   - Нет, - сказала она, - клянитесь.
   - Клянусь, - сказал я.
   - Даже если она не захочет. Даже тогда. Даже если она не...  даже  если
вы не сможете на ней жениться.
   - Зачем же я ей тогда понадоблюсь? - сказал я.  -  Ведь  Флем,  -  если
только ваш отец не решит раз навсегда избавиться  от  всей  этой  чертовой
путаницы и не выгонит и его из Джефферсона, - Флем получит свой банк и ему
уже не надо будет менять, продавать, сбывать ее кому-то;  может  быть,  он
даже предпочтет отправить ее учиться в Новую Англию, а то  и  еще  дальше,
если ему удастся.
   - Клянитесь, - сказала она.
   - Хорошо, - сказал я. - В любое время. Везде. Что бы ни случилось.
   - Клянитесь, - сказала она.
   - Клянусь, - сказал я.
   - Теперь я пойду, - сказала  она  и  встала,  взяла  тлеющую  сигарету,
тщательно затушила ее о пепельницу, и я тоже встал.
   - Конечно, - сказал я, - вам еще нужно укладываться, даже  при  бегстве
вещи нужны, правда? Я вас отвезу домой.
   - Не надо, - сказала она.
   - Даме, одной, возвращаться в такое... да, сейчас уже за  полночь.  Что
скажет Отис Харкер? Понимаете, и мне надо быть настоящим  мужчиной,  иначе
как я буду смотреть в глаза Отису Харкеру, - ведь для него вы  еще  будете
настоящей леди, вплоть до отъезда, до отхода завтрашнего поезда;  кажется,
вы сказали - в Техас, так? - Но на этот раз Отиса не было  видно,  хотя  с
помощью карандаша, бумаги и часов я мог  бы  высчитать,  где  он  примерно
сейчас торчит. Конечно, я мог бы и ошибиться, но Отиса нигде видно не было
и нас тоже, и через  исполосованную  тенями  площадь,  рассекая  плоскими,
быстрыми клинками света витрины  лавок,  мы  проедали  туда,  в  настоящую
весеннюю темень, где скудные уличные  фонари  казались  меньше  звезд.  Мы
могли бы поговорить, если бы было о чем, а может, и было бы о чем, если бы
мы заговорили. Потом - низкие ворота перед короткой дорожкой к  маленькому
темному  дому,  еще,  конечно,  не  сданному  внаем,  еще,   конечно,   не
опустевшему, еще осталось немного времени для  соблюдения  приличий,  и  я
думал, недоумевал: "Продаст ли ему Манфред и дом вместе с банком, а может,
просто бросит ему все - если только старый Билл Уорнер даст Флему  забрать
хоть что-нибудь", - и я остановил машину.
   - Не выходите, - сказала она, вышла, захлопнула дверцу и сказала,  чуть
наклонясь и заглядывая мне в лицо: - Поклянитесь еще раз.
   - Клянусь, - сказал я.
   - Спасибо, - сказала она. -  Спокойной  ночи,  -  и  повернулась,  и  я
смотрел, как она входит в ворота, идет,  все  уменьшаясь,  по  дорожке,  в
тень, или, вернее, сквозь тень маленькой террасы, уже теряя очертания. И я
услышал стук двери, и стало так, словно ее никогда и  не  было.  Нет,  это
неверно: не словно _не было_, а ее уже _нет_, потому что _была_,  остается
навеки, навсегда, необъяснимо, нетронуто, и в этом все горе. Это я и  хочу
сказать: сначала уменьшается, потом теряет очертания, потом - стук  двери,
и потом не "_никогда и не было_", а просто ее нет,  потому  что  навсегда,
навеки это "_была_" остается, как будто то, что должно с  тобой  случиться
завтра, уже смутно проступает сейчас, если  бы  только  ты,  смотрящий  ей
вслед, был мудрее, мог бы все провидеть, а может  быть,  если  бы  у  тебя
просто хватило храбрости.
   Весенняя ночь, уже стало прохладнее, словно ненадолго, до рассвета,  до
начала нового дня, где-то наконец со вздохом уснула изумленная,  притихшая
жгучая надежда и мечта, зарожденная двоими. Наверно, к рассвету, к восходу
солнца станет совсем холодно. И все  же  не  так  холодно,  чтобы  озябла,
уснула и затихла проклятая птица-пересмешник, которая вот уже третью ночь,
не умолкая, кричит в розовых кустах у Мэгги, прямо под окном моей спальни.
Конечно,  надо  как-то  отделиться,  не  ее  отделить,  а  этот  ее  крик,
необходимость его  слушать:  один  Гэвин  Стивенс  пусть  идет  по  темной
веранде, в дом, наверх, пусть спрячет голову под подушку, и пусть от  него
отделится   подобие   Гэвина   Стивенса,   оболочка    Гэвина    Стивенса,
нечувствительная к холоду, к шуму, и  ей  достанется  половина  всего,  ей
нести  половину,  а  то  и  всю  тяжесть  бремени,  которое  ему   захотят
подбросить,  подкинуть,  -  ведь  он  только  что  принял  на  себя  бремя
ответственности за молоденькую девушку, брошенную на произвол судьбы.
   Да разве кто пожалеет оболочку? Не лучше ли потерять  ее,  ибо,  прежде
всего, ей нечего отдать, кроме преданности, преданности всех  восемнадцати
лет,  преданности  в  столь  хрупкой  оболочке,  что  ее  нельзя  увенчать
презрением, предостеречь ненавистью, изничтожить горем. Да,  так  и  есть:
отстегни, сбрось, сними эту последнюю нескладную, мучительную  оболочку  и
будь свободен. Отстегни: вот в чем штука, если вспомнить  слова  Владимира
Кириллыча: "Он ее еще не  отстегнул"  -  ту  золотую  монетку  в  двадцать
долларов, в пристегнутом булавкой кармане рубашки  у  деревенского  парня,
который впервые поехал в Мемфис и даже, если он там никогда не был, все же
имеет столько же права надеяться, что его непременно, обязательно впустят,
заманят, соблазнят зайти  в  притон,  до  возвращения  домой.  "Теперь  он
отстегнул карман", - подумал я.



21. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Знаете, как бывает: проснешься утром и сразу чувствуешь  -  что-то  уже
случилось, а ты опоздал. Ты и сам не знал, что же должно случиться, оттого
и приходилось все время быть настороже, смотреть сразу во все стороны, как
бы чего не пропустить. А потом забудешься на минутку, на одну-единственную
минутку закроешь глаза и - хлоп! - это уже случилось, и ты  опоздал,  даже
нет времени проснуться  как  следует,  полежать,  потянуться  и  подумать:
"Отчего это сегодня так весело?" - и  дать  мыслям  всплыть,  проясниться:
"Ага, ведь сегодня не надо идти в школу". - И потом еще: "Четверг,  апрель
месяц, а в школу все равно идти не надо!"
   Но в это утро было не так. Уже на лестнице я услыхал, как  захлопнулась
дверь в кладовую, и догадался, что мама говорит нашей  Гастер:  "Он  идет.
Уходите скорее", - и я вошел в столовую, отец уже позавтракал,  понимаете,
хотя Гастер и убрала его тарелку и чашку, все равно было видно,  где  отец
завтракал; а по прибору дяди Гэвина было видно, что он совсем  не  садился
за стол, а мама сидела на своем месте, допивала кофе, уже в  шляпе,  и  ее
пальто лежало на стуле дяди Гэвина, а сумка и перчатки  у  ее  прибора,  и
рядом - темные очки, она их всегда надевала в  машине,  когда  уезжала  за
город, как будто солнце начинало слепить только в миле от  города.  И  мне
показалось, что ей жаль - почему мне не три и не четыре  года,  тогда  она
могла бы обнять меня, взять на колени, погладить по голове. А  теперь  она
только взяла меня за руку,  и  ей  даже  пришлось  поднять  голову,  чтобы
взглянуть на меня: - Миссис  Сноупс  покончила  с  собой  вчера  ночью,  -
сказала она. - Мы с дядей Гэвином едем в Оксфорд, за Линдой.
   - Покончила с собой? - сказал я. - А как?
   - Что? - сказала мама. Ведь мне  было  всего  двенадцать  лет,  еще  не
исполнилось тринадцати.
   - Как она себя убила?  -  спросил  я.  Но  тут  мама  уже  поняла.  Она
поднялась со стула.
   - Из револьвера, - сказала мама. -  К  сожалению,  я  не  спросила,  из
чьего. - Она уже надевала пальто. Потом подошла, взяла сумочку,  перчатки,
очки: - Может быть, мы и вернемся к обеду,  не  знаю.  Пожалуйста,  посиди
дома, хорошо? Не надо бегать на  площадь,  найди  чем  заняться  с  Алеком
Сэндером во дворе. Гастер его сегодня из дому не  выпустит,  почему  бы  и
тебе с ним не побыть?
   - Да, мэм, - сказал я. Но мне было всего двенадцать; для меня длиннющие
креповые ленты, свисавшие с дверей банка мистера де Спейна, были вовсе  ни
к чему: мы теряли лишний свободный день; у нас и  без  того  занятия  были
отменены на неопределенное время, а  даже  самый  заядлый,  самый  опытный
прогульщик не может нагромоздить один свободный день  на  другой,  а  ведь
можно было бы этот день  оставить  про  запас,  добавить,  когда  кончится
теперешний перерыв и мальчишка Ридделла либо помрет, либо  выздоровеет,  в
общем, когда опять начнутся занятия. Или еще лучше: сберечь бы  этот  день
на те унылые месяцы, когда рождество  уже  прошло  так  давно,  что  и  не
помнишь, когда оно было, и кажется,  что  лето  где-то  умерло  и  никогда
больше не вернется.
   Ведь мне было всего двенадцать лет; мне надо бы  напомнить,  что  самые
длинные каникулы в мире ничего не значат для  тех  людей,  которых  черные
ленты на дверях банка освободили от работы в этот  день.  И,  только  став
много старше двенадцати, я понял, что этот венок  на  дверях  банка  -  не
мирты печали, а лавры победы, что в этих гирляндах  искусственных  цветов,
черного крепа и алых лент открыто торжествовала  свою  вечную  бессмертную
победу общественная добродетель, доказавшая, что она вовеки неистребима  и
непобедима.
   А тогда я даже не понимал, на что смотрю. Ну конечно  же,  я  убежал  в
город, не сразу после отъезда мамы и дяди Гэвина,  но  довольно  скоро.  И
Алек Сэндер тоже. Мы слышали, как Гастер звала нас, когда мы уже завернули
за угол, и побежали поглазеть на венок,  висевший  над  закрытыми  дверями
банка, и увидели, что собралось много людей,  и,  как  я  теперь  понимаю,
основания для любопытства у них были ничуть не благороднее, чем  у  нас  с
Алеком Сэндером. А когда мистер де Спейн  приехал  в  центр,  как  обычно,
около девяти утра, и забрал  свою  корреспонденцию  на  почте,  как  делал
обычно, и потом отпер своим ключом боковую дверь, как обычно,  потому  что
боковая дверь постоянно была на запоре, мы - то есть я - не понимали,  что
он выглядел так, будто ничего не случилось, потому что ему надо было в  то
утро приехать в город именно с таким видом. В  это  утро  ему  нужно  было
встать,  побриться,  одеться,  а  может  быть,  и  прорепетировать   перед
зеркалом, как поехать в центр в то же время, в какое он  всегда  приезжал,
чтобы весь Джефферсон видел, что он все делает точь-в-точь как  обычно,  и
что если в это утро где-то в Джефферсоне случилось несчастье, горе, то его
ни это горе, ни это несчастье никак не касались, потому что он был  одинок
и не женат; он даже в банк вошел через свою боковую дверь, как  будто  еще
имел на это право.
   Теперь-то я знаю, что тогда все, весь Джефферсон уже знал, что банка он
лишился. Потому что если даже старый мистер Уорнер выгнал бы мистера Флема
Сноупса из Джефферсона, то и мистер де Спейн все равно там не остался  бы.
В каком-то смысле он должен был это сделать не только ради  своей  мертвой
возлюбленной,  своей  мертвой  любви;  он  должен  был   уехать   и   ради
Джефферсона. Потому  что  он  нас  оскорбил.  Он  презрел  не  только  все
моральные устои брака, гласившие,  что  нельзя  мужчине  и  женщине  спать
вместе без удостоверения из полиции, он презрел и экономику брака, каковой
является деторождение, публично выхваляясь тем, что можно безнаказанно, по
собственному  желанию,  не  производить  потомства;  он  презрел  и  самый
институт брака, дважды: не только сам не вступая в  брак,  но  и  разрушив
брак Флема Сноупса. И за это его ненавидели  вдвойне:  и  за  то,  что  он
делал, и за то, что он оставался безнаказанным целых восемнадцать лет.  Но
это было ничто по сравнению с той ненавистью, которая  ожидала  его  после
того,  как  его  грешная  сообщница  заплатила  жизнью  за   соучастие   в
преступлении, а он даже не потерял ключ от боковой двери банка,  ничем  не
заплатив за свой грех.
   Все мы это знали. И он тоже знал. И мы, в свою очередь, знали,  что  он
знает, что мы все  знаем.  Так  что  тут  все  было  просто.  С  ним  было
покончено. Я хочу сказать, что судьба его решилась. Его  роль  была  ясна.
Впрочем, нет, сначала я сказал правильнее. Теперь мне и это ясно. Ему была
крышка, конец. Выстрел и его доконал, и теперь совершенно все  равно,  что
он будет делать, чего не будет. Теперь оставалась только Линда; и когда  я
совсем вырос, я понял, почему никто не ждал в тот день, что старый  мистер
Уорнер выскочит из дома мистера Сноупса, может быть, даже с тем  же  самым
револьвером, жаждая крови, прежде всего потому, что такое  поведение  было
бы бессмысленным. Никто не удивился  и  тогда,  когда  (разумеется,  после
некоторого перерыва, для соблюдения приличий, требуемых трауром, горем) мы
узнали, что мистер де Спейн подал в отставку "по деловым соображениям и по
состоянию здоровья" и уезжает на Запад (он действительно уехал сразу после
похорон, - появился у гроба один, ни с кем не разговаривая,  с  крепом  на
рукаве, что было в  порядке  вещей,  так  как  покойница  была  женой  его
вице-президента, а потом отошел от могилы вместе со всеми нами, только  он
пошел вперед, и через час его бьюик  промчался  по  площади  и  выехал  на
мемфисское шоссе, и он сидел в нем один, а в багажнике было полно  вещей);
а его банковские акции, - но не его дом: Рэтлиф сказал, что даже  у  Флема
Сноупса не хватило бы нахальства купить и дом в тот день, когда он  скупил
все акции, - были назначены к продаже, и  мы  еще  меньше  удивились,  что
(хотя и без огласки) мистер Сноупс все эти акции скупил.
   Главное, Линда. И теперь я знаю, что все люди, все те взрослые, которые
пришли поглазеть на венок над дверями банка по той же причине, что и мы  с
Алеком Сэндером, только случайно стали глазеть на венок, а на  самом  деле
они пришли за тем же, зачем и мы с Алеком Сэндером:  посмотреть  на  Линду
Сноупс, когда мама с дядей Гэвином привезут ее домой, хотя  нам  с  Алеком
Сэндером хотелось главным образом посмотреть, как будет  выглядеть  Линда,
чтобы  знать,  какой  у  нас  был  бы  вид,  если  бы  когда-нибудь  вдруг
застрелилась моя мама или Гастер. Я  знаю,  ждали  Линду,  ведь  теперь  я
понял, что тогда думал дядя Гэвин (не  знал,  а  просто  думал:  знать  он
ничего не мог, потому что рассказать ему  все  могла  только  сама  миссис
Сноупс, а если бы она ему все рассказала в той записке, которую я  передал
от нее накануне самоубийства, то дядя Гэвин удержал бы  ее,  попытался  бы
удержать, и мама, во всяком случае, знала бы тогда,  что  он  пробовал  ее
удержать и ничего не вышло) и не только дядя Гэвин, но и  весь  Джефферсон
думал то же самое. И теперь они простили миссис  Сноупс  за  то,  что  она
тяжко грешила восемнадцать лет, теперь они  и  себя  прощали  за  то,  что
потворствовали прелюбодеянию своим прощением, напоминая, однако, и себе, а
может быть, и друг другу - как знать, - что если бы она  не  была  великой
грешницей перед богом, то не дошла бы до  того  часа,  когда  ей  пришлось
пойти на смерть, чтобы ее дочь могла считать свою мать просто самоубийцей,
но не распутницей.
   О да, все ждали Линду. Теперь весь город был на ее стороне, весь  город
и вся округа, теперь все, кто слышал о ней и  о  мистере  де  Спейне,  кто
знал, или хотя бы подозревал, или просто догадывался о  чем-то  в  течение
этих восемнадцати лет, - все  старались,  чтобы  хоть  тень  догадок,  или
подозрений, или известных фактов (если  только  их  знали,  если  их  хоть
кто-нибудь знал) не коснулись Линды. Теперь я понял, что все люди  добрые,
в самом деле добрые; сто раз бывает, что они перестают обижать друг  друга
не только тогда, когда им просто хочется сделать другому больно,  но  даже
тогда, когда им приходится делать больно; даже  самые  заядлые  методисты,
баптисты из баптистов, пресвитерианцы - ну, ладно, и протестанты  тоже,  -
но тут наконец показалась машина, и  Линда  сидела  между  мамой  и  дядей
Гэвином; они проехали через площадь, к дому Линды, так что у нас с  Алеком
Сэндером хватило времени дождаться на углу дяди Гэвина  и  остановить  его
машину.
   - Кажется, и Гастер, и твоя мама велели вам сидеть  дома  все  утро,  -
сказал он.
   - Да, сэр, - сказали мы. И поехали домой. Он, конечно, ничего за обедом
не ел, все старался накормить меня, неизвестно  почему.  То  есть  я  хочу
сказать - неизвестно, почему все взрослые, если ты им попался на глаза  за
обедом, непременно начинают пичкать тебя, хочешь ты есть  или  не  хочешь,
даже хотят они сами заставить тебя поесть или нет,  но  тут  наконец  даже
отец заметил, что происходит.
   - Давай! - сказал он мне. - Либо ешь, либо уходи из-за стола.  Не  хочу
врать маме, когда она придет домой и спросит, почему ты ничего  не  ел.  А
так я могу сказать, что ты, кажется, удрал в Техас. - Потом он сказал: - А
ты что? - потому что дядя Гэвин вдруг встал, так, сразу и сказал:
   - Извините, - и вышел из-за стола; да и дядя Гэвин тоже;  теперь  между
мистером де Спейном и Джефферсоном все  было  покончено,  и  мы,  то  есть
Джефферсон, уже могли сосредоточить все свои мысли  на  том,  кто  же  еще
теперь на виду, кого еще осветила эта  вспышка  выстрела,  -  знаете,  как
бывает, когда вспыхнет магний в пещере; и сейчас на виду стоял дядя Гэвин.
Теперь-то я понял, что в Джефферсоне были люди, считавшие, что дядя  Гэвин
тоже был ее любовником, а если не был, то должен был бы  стать,  иначе  не
только всему мужскому населению Джефферсона, но и всем мужчинам на  земле,
считающим себя настоящими мужчинами, должно быть за него стыдно.
   Ведь все знали про  тот  давнишний  рождественский  бал  еще  до  моего
рождения, а потом весь город видел и слышал, все могли, как  бы  случайно,
пройти мимо и  увидать  своими  глазами,  как  дядя  Гэвин  с  Линдой  ели
мороженое у Кристиана и между ними на столе лежала книжка  стихов.  Только
все знали, что никогда он не был любовником миссис Сноупс, что, если бы он
даже добивался ее, бился за нее, он и тут потерпел бы  неудачу  просто  из
верности себе, но если бы, благодаря невероятной удаче или случаю, он  все
же обставил бы мистера де Спейна, то по нему это сразу стало бы видно,  по
той простой причине, что дядя Гэвин был не  способен  вести  тайную  жизнь
втайне от всех; он, как говаривал Рэтлиф, был "такой человек,  у  которого
даже ногти на ногах прорастают сквозь башмаки".
   Значит, раз дядя Гэвин потерпел неудачу, он был чист, чище всех; теперь
главным был не мистер Сноупс, муж, который, будь он мужчина, давно взял бы
револьвер, даже если бы понадобилось потратиться, и выгнал бы обоих,  свою
жену и ее драгоценного банкира, из Джефферсона. Главным  был  дядя  Гэвин.
Это он был осиротевшим,  обманутым  мужем,  все  простившим  ради  сиротки
дочки. И в тот же день, когда, встав из-за стола, дядя Гэвин ушел из дома,
а мама одна вернулась в машине, он часа в три приехал  домой  на  такси  и
сказал мне (да, мы с Алеком Сэндером  сидели  дома,  после  того  как  нам
досталось от Гастер - про маму я уж и не говорю):
   - Сейчас ко мне  придут  четыре  джентльмена.  И  все  священники,  ты,
пожалуйста, проведи их в гостиную.
   Я их провел: методистского, баптистского, пресвитерианского  и  нашего,
протестантского, и у всех у них вид был как у банкиров, или докторов,  или
торговцев, кроме  мистера  Торндайка,  и  отличался  он  только  тем,  что
воротничок у него был надет задом наперед; все они  были