была связь,  как  один  встанут  на  ее  защиту,
готовые не просто отрицать, но и мстить,  убивать  всякого,  кто  хотя  бы
намекнет, что она запятнана. Потому что это - ограбление банков -  и  есть
основа их существования, единственное, ради чего стоит  утруждать  себя  и
тратиться, основывая банк и ведя финансовые дела.
   Этим, очевидно, занимался и полковник Сарторис (он, Сноупс,  по  своему
неведенью, еще не знал, каким образом, но узнает, дайте срок),  когда  был
президентом, и это же делал, в свою очередь,  Манфред  де  Спейн,  сколько
мог, покуда держал в своих руках власть. Но они делали это прилично, чинно
и прежде и теперь; не крали, как мальчишка, который стащил пригоршню плохо
лежавших орехов, когда продавец отвернулся, как сделал его  родич  Байрон.
Прилично, мирно, и даже более того: ловко, умно; так умно и тихо, что  те,
чьи деньги они крали, и не подозревали об этом, а потом вор умирал  и  ему
уже ничто не грозило. И даже тогда никто ничего не подозревал, потому  что
к тому времени преемник вора уже взваливал себе на плечи бремя этого,  еще
никому  не  ведомого  бедствия,  которое  было  неотъемлемой  частью   его
наследства. Потому что, повторяю, иначе разве стоило бы основывать банк  и
трудиться, хлопотать, чтобы стать его президентом,  как  сделал  полковник
Сарторис; собирать голоса акционеров, подсчитывать, и попустительствовать,
и  мошенничать,  и  вступать  в  сделки,  и  торговаться  (да  еще  самому
раскошеливаться? Рэтлиф не раз говорил, что  де  Спейн  взял  часть,  если
только не все деньги, под вексель у старого Билла Уорнера и возместил  то,
что украл Байрон Сноупс), как сделал Манфред де Спейн, чтобы  его  выбрали
президентом после смерти полковника Сарториса; ему,  де  Спейну,  пришлось
ловчить даже больше полковника, потому что он, де Спейн,  должен  был  еще
ухитриться покрыть воровство полковника, чтобы заполучить банк и  воровать
самому.
   Повторяю, он не представлял себе, как полковник Сарторис это  делал,  -
и, конечно, не мог дознаться, как де Спейн будет теперь это делать,  -  не
знал, как полковник Сарторис грабил банк двенадцать лет и спокойно умер, и
его похоронили в ореоле безупречной честности; и  как  де  Спейн,  в  свою
очередь, будет теперь грабить банк, а потом когда-нибудь уйдет  на  покой,
не только не подмочив свою репутацию, но и сохранив в целости этот мыльный
пузырь, эту мнимую платежеспособность банка. Или нет, тогда он об этом еще
не  подозревал.  Это,  вероятно,  началось,  когда   он   в   первый   раз
по-настоящему изведал то, чего раньше не испытывал никогда,  -  покорность
незнания, невозможности  узнать  правила  и  законы  той  отчаянной  игры,
которой он измерял свою жизнь; ему была  дана  судьбой  горькая  нужда,  и
воля, и жестокость, а потом возможность выбиться  из  нужды,  возможность,
которая свалилась на него, прежде чем он успел научиться ею пользоваться.
   Так что он знал только одно: нужно забрать  деньги  из  банка,  где  он
всего лишь вице-президент: это не такой высокий пост, чтобы  самому  разом
ограбить банк, украв чистоганом столько, чтоб имело смысл навсегда  бежать
далеко, туда, где его не выдадут как преступника, и даже не такой  высокий
и значительный, чтобы защититься от следующего  Байрона  Сноупса,  который
неизбежно  появится  за  конторкой,  не  говоря   уж   о   более   крупном
потомственном хищнике, который выше его чином.
   Но только ему некуда было их деть. Если б он мог забрать их  из  своего
банка в полной тайне, чтоб ни  одна  душа  об  этом  не  знала,  можно  бы
рискнуть спрятать их дома или зарыть на заднем дворе. Но сохранить  это  в
тайне нечего было и думать: если б никто и  не  узнал,  тот  же  счетовод,
который занесет операцию в книги, сам по себе был бы  опасен.  И  если  бы
прошел слух, что он забрал деньги из банка наличными, все в округе  и  его
родич в деревне тоже стали б для него опасны, стали б ему врагами  до  тех
пор, пока все не  убедились  бы  бесспорнейшим  образом,  что  эти  деньги
действительно где-то в другом месте, и не будут точно знать, где именно.
   Так что у него не было выбора. Нужно было положить их в другой  банк  и
сделать это открыто. Конечно, он  первым  делом  подумал  о  самом  лучшем
банке,  какой  можно  было  найти,  самом  прочном  и  надежном:   большом
мемфисском банке. И тут в голову ему пришла новая мысль: в  большом  банке
его  скромная  (относительно,  конечно)  доля  будет,   конечно,   надежно
сохранена именно вследствие своей ничтожности; но если верить,  как  верил
он, что деньги, наличные доллары, сами по себе живут собственной, присущей
им жизнью, воздействуя друг на друга, подобно клеткам  или  микробам,  его
ничтожная  сумма  раздуется  путем  простого  паразитического  роста,  как
пиявка, или зоб, или злокачественная опухоль.
   И даже когда он сразу ответил себе на эту мысль: "Нет. Это не  годится.
Место, где находятся именно мои деньги, должно  быть  точно  и  несомненно
известно. Весь Джефферсон и  весь  Йокнапатофский  округ  должны  получить
неопровержимые  доказательства,  что  деньги  остались   и   останутся   в
Джефферсоне и в Йокнапатофском округе, иначе я  не  посмею  отлучиться  из
дому, даже чтобы сходить на почту, потому  что  мои  соседи  и  сограждане
только и ждут этого, чтобы залезть в кухонное  окно  и  поискать  носок  в
тюфяке  или  жестянку  из-под  кофе  в  печке",  -  он  еще   не   понимал
по-настоящему, почему он решил забрать деньги. И даже  когда  он  подумал,
что, если он переведет их в другой Джефферсонский банк, они просто попадут
из огня в полымя, станут доступны для того Байрона Сноупса, который  сидит
в Джефферсонском банке, не говоря уж о тамошнем полковнике  Сарторисе  или
Манфреде  де  Спейне,  и  сразу  отверг  эту  мысль,  напомнив  себе,  что
Джефферсонский банк существует давно, уже целых сто лет, чуть ли не с 1830
года, и успел уже приспособиться к естественному  повседневному  воровству
своих директоров и служащих, для чего единственно  и  существует  банк,  и
теперь самое его существование - это защита, сами его  нерушимые  стены  -
гарантия, подобно тому как древние стены церкви хранят,  источают  и  даже
нагнетают святость, неуязвимую  для  человеческих  слабостей,  как  бы  ни
грешили священник, или прихожане, или певчие, - даже когда он подумал это,
перед  ним  еще  не  открылась  та  ослепительная  перспектива  не  только
гражданской добродетели, но и собственного его торжества, да  и  возмездия
тоже, которая возникнет, едва он заберет из банка первый доллар.
   Он был слишком занят, так поглощен своими делами, что ничего вокруг  не
видел. Нужно было не просто взять деньги из одного банка и положить  их  в
другой, но и позаботиться, устроить так, чтобы все в  городе  и  в  округе
наверняка знали, что он делает это, не щадить сил, поскольку все в округе,
узнав, что он забрал свой деньги из банка Сарториса,  непременно  пожелают
украсть их, как только он отвернется  и  оставит  их  без  присмотра;  все
должны были знать не то, что он забрал их из банка, а что он  их  все,  до
единого цента, положил в другой банк.
   Вероятно, деньги уже давным-давно снова были надежно помещены  или,  по
крайней мере, снова куда-то помещены; и я  люблю  представлять  себе,  как
какой-нибудь человек, в неизменном комбинезоне и в рубашке  без  галстука,
раб, навсегда привязанный к захудалой арендованной ферме тонкой пуповиной,
дающей ему скудное пропитание,  и  если  она  когда-нибудь  порвется,  он,
попросту говоря, умрет, и от всего  этого  -  от  фермы,  от  рубашки  без
галстука, от комбинезона - он не  освободился,  как  Сноупс,  и,  наверно,
никогда не  освободятся,  и  поэтому  он  пристально  следил,  как  Сноупс
поднимался все выше, как будто это был  он  сам,  превращался  из  бедного
фермера   в   комбинезоне,   зависящего   от   неумолимого   хозяина,    в
вице-президента  банка  в  белой  рубашке  и  в  галстуке,  следил  не   с
восхищением, а лишь с завистью и уважением (да и с ненавистью),  как  этот
человек  однажды  остановил  Сноупса  на  улице,  назвав   его   "мистер",
исполненный подобострастия и почтения перед белой рубашкой и галстуком, но
ненавидящий их тоже, потому что они принадлежат не ему.
   - Я так думаю, все это пустые толки, но, говорят, вы забрали деньги  из
своего банка.
   - Это правда, - сказал Сноупс. - Я положил их в Джефферсонский банк.
   - Забрали из банка, где вы сами вице-президент.
   - Это правда, - сказал Сноупс. - Я положил их в Джефферсонский банк.
   - Значит, по-вашему, тот  банк  не  надежный?  -  Сноупсу-то  это  было
смешно, потому что для него всякий банк был все равно что  кусты  на  краю
леса за  маленькой  пограничной  Хижиной,  которые  служили  американскому
пионеру и уборной, потому что другой у него не было; и  все  эти  заросли,
вся эта темная чащоба (и ближайшие кусты тоже), все это кишит индейцами  и
разбойниками, не говоря уж о медведях, и волках, и  змеях.  Конечно,  этот
банк был ненадежным. Но он должен был туда пойти. Потому что только  тогда
эта даль, эта перспектива, которая и заставила его  забрать  свои  деньги,
открылась перед ним. - Значит, вы и мне советуете свои деньги забрать?
   - Нет, - сказал Сноупс. - Я просто свои забрал.
   - Забрали из банка, где вы сами вице-президент.
   - Именно, - сказал Сноупс. - Где я сам вице-президент.
   - Понятно, - сказал тот. - Ну, ладно, большое спасибо.
   Потому что теперь он  видел  эту  перспективу,  и  его  гражданственная
ревность и гордость через четыре года изгонит, удалит из  Джефферсона  его
родича, который устроил заведение "Деньги на бочку" с набором  заграничных
порнографических  фотографий,  -  подсунет  ему  в  лабораторию  несколько
галлонов беспошлинного самогонного виски, а потом даст знать  федеральному
налоговому сборщику; а еще через шесть лет  та  же  самая  гражданственная
ревность и гордость изгонит, удалит из Джефферсона еще одного (последнего)
нежелательного  представителя  этого  рода,  который  возвел  в  профессию
простую военную хитрость, привязывая мулов  к  рельсам  на  повороте,  где
машинист не мог вовремя их  увидеть,  -  он  просто-напросто  скупит  всех
оставшихся мулов по его, родича, собственной цене при  условии,  что  этот
родич никогда больше не покажется в Джефферсоне.
   Гражданственная ревность и гордость, которая, можно сказать,  открылась
ему  в  тот  миг,  когда  он  понял,  что,  просто-напросто  спасая   свои
собственные денежки от воровства и расхищения, он  мог  заодно  изгнать  и
удалить из города, который он избрал для  себя,  заклятого  демона  греха,
окаяннейшего из падших серафимов преисподней  -  эту  живую  насмешку  над
добродетелью и моралью, этот чудовищный парадокс: в недавнем прошлом - мэр
города,  а  теперь  президент  одного  из  двух  его  банков  и   староста
епископальной церкви, он не был просто распутником, субботним гулякой, это
город мог бы  простить  по  той  простой  причине,  что  это  естественно,
человечно, понятно и заслуживает  порицания,  -  но  вместо  этого  создал
какой-то неистовый культ супружеской  измены,  какой-то  узаконенный  союз
двух любовников, основанный на неистребимой верности, которая не иссякала,
все такая же неистребимая и открытая, с того самого мгновения, когда ни  в
чем не повинный, обманутый муж привез свою жену  в  город  двенадцать  лет
назад, и которая,  по  всей  видимости,  чего  бы  вы  ни  хотели  или  ни
предвещали, на какой бы вы ни были стороне,  не  иссякнет  еще  двенадцать
лет, если муж не найдет какого-нибудь способа положить этому конец, и  еще
дважды по двенадцать лет, если он, муж, будет ждать, пока сам город в  это
вмешается.
   Гражданственная добродетель, которая, как и  всякая  добродетель,  была
сама по себе наградой, потому что в той же ослепляющей вспышке он видел  и
для себя возмездие  и  отмщение,  словно  не  просто  добродетель  жаждала
добродетели, но и сам Бог ее жаждал, потому что в этом случае Он  воистину
предлагал добродетели разделить с Ним то право, которое Он ревниво  считал
своим: право  супруга  на  возмездие  и  отмщение  тому  мужчине,  который
наградил его знаком своей победы; право на возмездие и отмщение тому,  кто
не просто вторгся в его дом, но и надругался над этим  домом,  который  он
честно  и  благородно  пытался  построить  для  женщины,  уже   безнадежно
опороченной и погибшей в глазах мира (или  Французовой  Балки,  что  в  то
время было почти то же самое), и дал имя ее незаконному ребенку.  Конечно,
ему за это заплатили. Иными словами, он получил приданое: участок негодной
истощенной земли, заросшие бурьяном руины английского парка и останки (то,
что соседи не растащили по бревнышку на дрова) дома в колониальном стиле с
колоннами - владение до того никчемное, что Билл  Уорнер  не  пожалел  его
отдать, потому что даже этот свирепый старый пират Билл  Уорнер  за  целую
четверть века не мог придумать способа выжать из него хоть цент;  до  того
никчемное, что даже он, Сноупс, должен был прибегнуть  к  одной  из  самых
старых, затасканных уловок,  какие  изобрел  человек:  подсыпать  в  песок
золотишка  и  таким  способом  всучить  эту  усадьбу  Генри   Армстиду   и
В.К.Рэтлифу, из которых, по крайней мере, один, Рэтлиф, мог бы быть умнее,
и по этой причине он, Сноупс, его не жалел.
   И вот за это никчемное приданое (никчемное, потому что само по себе оно
ничего не стоило, и он сам вынужден был набить на него цену) он взвалил на
себя бремя не только морального падения и позора жены, но и признал  своим
безымянного ребенка, дал ему свое имя. Может, это было не бог весть  какое
имя, ведь на него, как и на развалины усадьбы  Старого  Француза,  он  сам
должен был набить цену. Но другого имени у него не было, и даже если б  он
носил фамилию Уорнер (да, да, или Сарторис, или де Спейн, или Компсон, или
Гренье, или Хэбершем, или Маккаслин,  или  любую  другую  из  старинных  и
блестящих фамилий, сохранившихся в анналах округа Йокнапатофа), он  сделал
бы то же самое.
   Как-никак он дал ребенку имя, а  потом  увез  мать  подальше  от  этого
места, этого окружения, этих людей, видевших ее  позор,  на  новое  место,
где, по крайней мере, никто не мог сказать: "Я видел, как она осрамилась",
- а только: "Так люди говорят".  Нет,  он  не  ожидал,  что  она  окажется
благодарнее Билла  Уорнера,  который  по  его  (Уорнеровым)  понятиям  уже
расплатился с ним. Но он ожидал, что у нее достанет просто здравого смысла
и благоразумия, обретенных на горьком опыте: не благодарности к  нему,  но
простого разума по отношению к себе, подобно тому как не ждешь и не хочешь
благодарности от человека, которого спас из огня,  но  ожидаешь,  что,  по
крайней мере, впредь этот человек будет держаться от огня подальше.
   Но не в том было дело, что женщины, может, способны на благоразумие  не
больше, чем на благодарность. Может, женщины, наоборот, способны только на
благодарность и ни на что другое, кроме как на благодарность, не способны.
Но раз прошлое для них существует не более чем мораль, то ничто  не  может
научить их благоразумно смотреть на будущее и чувствовать благодарность  к
тому, кто спас, или к тому, что спасло их от  прошлого;  их  благодарность
вроде электричества: она непременно должна возникнуть, оказать действие  и
разрядиться - все в один миг, иначе она вообще не может существовать.
   Попросту говоря, это значит, что, как любой и каждый, чья судьба,  рок,
жребий, зовите как хотите, наконец привели его к женитьбе, он скоро узнал,
почем фунт лиха: над его домом надругались не потому, что жена его глупа и
неблагодарна, а  просто  потому,  что  она  женщина.  Блеск  и  щегольство
закоренелого  холостяка  Манфреда  де  Спейна  осквернили  ее   целомудрие
замужней женщины не больше, чем некогда те же  качества  этого  мальчишки,
юноши, мужчины Маккэррона осквернили ее целомудрие девушки, когда она была
еще невинна, о чем она, он был в этом уверен,  давно  забыла.  Она  просто
соблазнила  сама  себя:  то  было  не  бешенство  ее  лона,  не   горячий,
невыносимый и неодолимый зуд и жар, как у  кобылы,  или  у  телки,  или  у
свиньи, или  у  суки  во  время  течки,  а  возбуждение  какой-то  железы,
удовлетворить которое можно было только одним  способом  -  устроить  так,
чтоб было на кого обратить благодарность и кому воздать ее.
   Но все же это не оправдывало Манфреда де Спейна.  Он  и  не  ожидал  от
Манфреда де Спейна высоких моральных принципов, которые  не  позволили  бы
ему совратить чью-нибудь чужую жену. Но он ожидал,  что  у  него  достанет
разума не делать этого, потому что он ведь не женщина; что в  этом  случае
он будет разумен, настолько разумен, чтобы хоть немного заглянуть  вперед,
в будущее, и удержаться, не соблазнить, по крайней мере, его жену.  Но  он
не удержался. Хуже того:  де  Спейн  попытался  вознаградить  его  за  это
надругательство и позор; из презренного страха уплатить ему  презренной  и
мелочной монетой за то, что он, де Спейн, ставя себя, де Спейна, рядом  со
Сноупсом, считал своим естественным и законным droit de  seigneur  [правом
первой ночи (франц.)]. Правда, старый Билл Уорнер уплатил ему за  то,  что
он женился на его опозоренной дочери, но  это  было  совсем  другое  дело.
Старый Билл даже не пытался прикрыть позор дочери, не говоря уж  отомстить
за него. Одно то, что он предложил  ему  -  эту  разрушенную  и  никчемную
усадьбу, из которой даже он за целые четверть века ничего не  мог  выжать,
показывает, как высоко он ценил эту честь; что же до отмщения за позор, то
он, старый Билл, сделал бы это с помощью револьвера либо  собственноручно,
либо через этого безмозглого троглодита, своего сына Джоди, если б  только
поймал Маккэррона. Он, старый Билл, открыто и прямо предложил цену,  какую
считал справедливой, чтобы  избавиться  от  дочери,  которая  однажды  уже
осквернила его мирный домашний очаг и со временем,  наверное,  сделала  бы
это снова.
   Иное дело де Спейн, который, не имея мужества,  попытался  торговаться,
рядиться  с  ним,  воспользовался  своим  положением  мэра  города,  чтобы
предложить  ему  презренную  мзду  -  место  смотрителя  электростанции  и
возможность мелкого воровства не только в уплату за  удовлетворение  своей
похоти, но чтобы уберечь свою репутацию, пытаясь купить одновременно право
спать с чужой женой и обезопасить свое доброе имя  от  ее  мужа,  которому
принадлежало и то и другое, и все это за возможность  незаконно  присвоить
кучку медяшек, и он, Сноупс, воспользовался этим не ради мелочной  выгоды,
которую она ему принесла, а скорее чтобы увидеть, до  каких  глубин  может
дойти низменный и гаденький страх де Спейна.
   И он увидел это. Они оба увидели. Это был настолько  же  его,  Сноупса,
позор, насколько торжество де Спейна, когда кончилась история с медяшками,
которая погубила бы его, но де Спейн нашел союзника  в  самом  обвинителе.
Обвинитель, городской служащий, одолеваемый и, как он думал  до  тех  пор,
пока не оказалось, что и он не  лишен  слабостей  (не  преступник:  просто
человек со слабостями), одержимый той же страстью", которой  суждено  было
погубить и повергнуть в отчаянье  его,  де  Спейна;  одержимый  и  некогда
преданный этой страсти, он понял, что опасно даже дышать этим воздухом уже
только потому, что она им дышит, двигается в нем, колыша  его  и  причиняя
страдания; этот обвинитель, борец за интересы  общества,  был  ослеплен  и
поражен той же молнией давней страсти и боли. Но ему,  обвинителю,  выпала
на долю одна лишь тоска, даже без утраты; ему даже не суждена была гибель,
которая увенчала бы эту тоску:  одно  только  отчаянье,  хотя  он  был  не
преступным, а  только  слабым  человеком,  и  ему  не  суждено  было  даже
дотронуться до ее руки.
   Так что де Спейн и  здесь  взял  наглостью,  приписав  простое  везение
своему мужеству. Как будто  это  не  трусость,  не  безобразие:  полковник
Сарторис умер от сердечно