,  или  сначала
родился сын, а  потом  они  поженились,  во  всяком  случае,  он  научился
говорить по-английски, стал фермером в Виргинии. И его внук все еще  писал
свою фамилию через "к", и звали его тоже Владимир Кириллыч, хотя никто  об
этом не  знал,  и  он  приехал  в  Миссисипи  вместе  со  старым  доктором
Хэбершемом,  с  Александром  Холстоном  и  Луи  Гренье,  и  они   основали
Джефферсон. Только он уже писался не "Рэтклифф", а  так,  как  сейчас,  но
одному из сыновей всегда дают имя "Владимир Кириллыч". Конечно, вы  правы,
с таким именем трудно надеяться заработать на жизнь в Миссисипи.
   - Нет, - сказал, нет, крикнул я. - Погодите. Это  неверно.  Мы  оба  не
правы. Все совершенно наоборот. Если бы все знали, что его на  самом  деле
зовут Владимир Кириллыч, он давно стал бы миллионером,  потому  что  любая
женщина, в любом месте, покупала бы у него, меняла бы, выторговывала  все,
что он продает. А может быть, так оно и есть? - сказал, нет, крикнул я.  -
Может, они знают? Ну, хорошо, - сказал я. - Договаривайте.
   - В каждом поколении обязательно есть это имя, потому что  Вла...  В.К.
говорит, что оно приносит счастье.
   - Вот только против Флема Сноупса оно не подействовало, - сказал я. - В
ту ночь, когда он схлестнулся с Флемом Сноупсом в саду, в усадьбе  Старого
Француза, после вашего возвращения из Техаса... - Ну, ладно, - сказал я. -
Значит, все вышло потому, что отца нельзя ненавидеть.
   - Он для нее много делал. То, чего она и не ждала, о чем никогда бы  не
попросила. То, что доставляет удовольствие девочкам, будто он угадывал  ее
мысли, прежде чем она сама успевала подумать. Дал мне денег, отправил  нас
обеих в Мемфис, - покупать ей к выпуску всякие вещи, - и не только  платье
для выпуска, но и настоящее бальное  платье,  массу  летних  вещей,  целое
приданое. Он даже попытался... он предложил,  -  словом,  сказал  ей,  что
устроит - хочет устроить пикник для всего ее выпуска, но  она  отказалась.
Понимаете? Для нее он был отцом, хотя и стал ее врагом. Вам  понятно?  Та,
что просила его: "Ну, пожалуйста", - принимала от него платья, а  та,  что
говорила: "Ты не можешь мне помешать", - отказалась от пикника.
   А в то лето он дал мне денег и даже сам заказал нам места  в  отеле  на
берегу моря, - может быть, вы помните...
   - Помню, - сказал я.
   - ...на целый месяц, чтобы она могла купаться  в  море,  встречаться  с
молодежью, с молодыми людьми; он так и сказал: с молодыми людьми! А  когда
мы вернулись, осенью, она поступила в  пансион,  и  он  стал  выдавать  ей
карманные деньги. Трудно поверить, правда?
   - Нет, я верю, - сказал я. - Рассказывайте.
   - Много денег, больше, чем ей было нужно, необходимо, слишком много для
семнадцатилетней девочки, особенно тут, в Джефферсоне. Но  она  их  брала,
хотя ей эти деньги были не нужны, и в пансион ходила, а это ей  тоже  было
ни к чему. Потому что он был ей  отцом.  Вы  этого  не  забывайте.  Будете
помнить?
   - Рассказывайте, - сказал я.
   - Это было осенью и зимой. Он дарил ей много вещей - платья, совершенно
ненужные, лишние для семнадцатилетней, тут, в Джефферсоне. Наверно,  вы  и
это заметили; даже меховую шубку хотел выписать, но она сказала - не надо,
вовремя отказалась. Понимаете, тут в ней снова заговорило прежнее:  ты  не
можешь мне помешать, ей надо было хоть изредка напоминать ему, что она его
считает виноватым: она могла принимать подарки как дочь, но не  подкуп  от
врага.
   Потом настало лето, прошлое лето. И тогда-то оно и  случилось.  Я  сама
видела, мы все сидели за столом, и он говорит: "Куда тебе хочется  поехать
нынче летом? Опять к морю? А может быть,  на  этот  раз  в  горы?  Что  ты
скажешь, если бы тебе вместе с матерью съездить а Нью-Йорк?" - и  этим  он
ее подкупил; она уже была побеждена:  она  сказала:  "Ведь  это,  наверно,
очень дорого?" - и он сказал: "Неважно. Когда ты хотела бы поехать?"  -  а
она сказала: "Нет, это будет слишком  дорого.  Почему  бы  нам  просто  не
остаться дома?" Видите, как он ее одолел, победил  ее.  И  самое...  самое
ужасное было то, что она не понимала этого, не знала, что был  бой  и  она
сдалась. Раньше она бросала ему вызов, и,  по  крайней  мере,  знала,  что
бросает вызов, хотя толку в этом не было, она сама не знала, зачем ей это,
что делать дальше. А теперь она стала на его сторону, сама того не зная.
   Вот и все. Потом пришла осень, в октябре прошлого года она снова  стала
ходить в пансион, и в тот день мы только отужинали, сидели в  столовой,  у
камина, и она читала в кресле, как сейчас помню, свернулась  калачиком,  и
книжку я тоже помню - Джон Донн, ту, что вы  ей  подарили,  новую,  вместо
той, которую этот мальчишка - как его звали? Механик из гаража, Матт - как
его там? - Ливитт - разорвал  у  вас  в  кабинете,  и  вдруг  он  говорит:
"Линда!" - и она подняла голову, не выпуская книги (помню,  что  тут  я  и
увидела, какая книга), и он говорит: "Я был не прав.  Думал,  что  пансион
ничем не хуже колледжа, ведь я сам никогда нигде не учился, ничего про это
не понимал. Но теперь я понял и знаю, что этот пансион никуда не  годится.
Может быть, ты откажешься от колледжей  янки  и  поступишь  в  Оксфордский
университет?"
   А она сидит и медленно так опускает книгу на колени и  все  смотрит  на
него. А потом говорит: "Что?"
   - Не думай больше про Виргинию и про те северные колледжи,  хотя  бы  в
этом году. Хочешь поступить в университет после рождества?
   И она отшвырнула книжку, не просто положила ее, нет, она  ее  швырнула,
вскочила с кресла и сказала: "Папочка!" Никогда я не видела, чтобы она  до
него дотрагивалась. Для нее он был отцом, она всегда с ним  разговаривала,
всегда обращалась с ним почтительно. Но он был ее врагом;  ей  нужно  было
заставить его всегда помнить, что хотя он и взял верх, не  отпустил  ее  в
колледж, но она все-таки не сдалась. И никогда я не видела,  чтобы  она  к
нему прикасалась, а тут она бросилась  к  нему  на  колени,  обхватила  за
плечи,  прижалась  щекой  к  его  воротнику  и  все  повторяла,  твердила:
"Папочка! Папочка! Папочка!"
   - Дальше, - сказал я.
   - Вот и все. Да этого и достаточно:  что  он  еще  мог  сделать?  Взять
клочок бумаги, написать самому эту штуку и выкручивать ей руку,  пока  она
не подпишет, так, что ли? Но ему и  не  надо  было  упоминать  о  какой-то
бумаге. Ему даже не надо было с ней еще раз об этом говорить, а если бы он
и заговорил с ней, то ему только и надо было, - ведь она-то  уже  знала  о
завещании, то есть о завещании моего отца, где все состояние  он  оставлял
Юле Уорнер, даже без добавления фамилии "Сноупс", - ему только и надо было
сказать ей что-нибудь такое: "Да, да, твой  дед  -  почтенный  старик,  но
меня-то он никогда не любил. Ну, ничего, твоя  мама  не  будет  испытывать
нужды, что бы со мной ни случилось; дед так все  устроил,  что  ни  я,  ни
вообще никто ее деньги тронуть не может, а потом ты станешь  наследницей",
- словом, что-нибудь вроде этого. А может быть, ему и  стараться  не  надо
было, он знал, что не надо. Не тот она человек. Для нее он  был  отцом,  и
если он не пускал ее в колледж, то только из любви к ней, потому  что  так
оно полагалось, - родители всегда выставляют эту причину,  запрещая  детям
что-нибудь делать; а потом он вдруг все повернул наоборот и почти приказал
ей сделать то, чего ей так хотелось, то, что сам  запрещал  ей  почти  два
года, и это можно было объяснить только тем, что он ее любит  еще  больше,
так любит, что позволяет ей сделать то, единственное, что он ей всю  жизнь
запрещал.
   Впрочем, не знаю. Может быть,  он  ей  намекнул,  даже  подсказал,  как
составить эту бумагу,  разве  это  имеет  теперь  значение?  Все  сделано,
кончено: мой отец влетел к нам в дом в четыре  часа  утра  и  швырнул  мне
бумагу на кровать, я и проснуться как следует не успела. Нет, погодите,  -
сказала она, - я знаю, я и сама подписывала такие бумаги. Все было сделано
по закону, правильно... как это называется?
   - Составлено, - сказал я.
   - ...составлено юристом, в Оксфорде, мистером Стоуном, нет, не стариком
- молодым. Я ему звонила сегодня утром. Он был очень любезен. Он...
   - Я его знаю, - сказал я. - Хотя учился он в Нью-Хейвене.
   - ...сказал, что охотно поговорил бы со мной об  этом,  но  существует,
как это...
   - Профессиональная этика, - сказал я.
   - ...профессиональная этика, юрист не может выдать клиента. Он  сказал,
что она пришла к нему, очевидно, как только поступила  в  Оксфорд...  нет,
погодите, - сказала она. - Я и об этом спросила: почему она  обратилась  к
нему, и он сказал... сказал,  что  она  очаровательная  девушка  и  далеко
пойдет в жизни, даже если у нее не будет - не будет...
   - Состояния, - сказал я.
   - ...состояния, которое она могла бы завещать, и  что  она  спросила  у
знакомых, кто самый симпатичный юрист,  к  кому  лучше  обратиться,  и  ей
назвали его. Она ему объяснила, что ей надо, и он  составил  завещание,  -
да, я сама читала: "Мою долю всего, что я унаследую от  моей  матери,  Юлы
Уорнер Сноупс, отдельно и независимо от всех сумм, какие составят долю  ее
мужа, завещаю моему отцу, Флему Сноупсу". Да, все было сделано по  закону,
по форме, хотя юрист мне говорил, как он пытался  ей  объяснить,  что  она
завещает не определенную сумму, а как это? - условное состояние, -  и  что
никто всерьез это завещание не примет потому,  что  она  и  умереть  может
прежде, чем получит наследство, и замуж может выйти или, даже  без  помощи
мужа, передумает, а может быть, после ее матери вообще никакого  состояния
не останется, кроме  упомянутого  в  оговорке,  -  может  быть,  мать  все
истратит или отец умрет, и тогда она получит половину своих же денег,  ему
завещанных, плюс половину того, что получит ее мать, как вдова ее отца,  и
эту же часть отцовского имущества она разделит с матерью,  как  со  вдовой
отца, и еще раз унаследует от матери. Но  ей-было  восемнадцать  лет,  она
человек правомочный, и  он,  мистер  Стоун,  тоже  правомочный  юрист,  по
крайней мере у него в лицензии так сказано, и, во всяком случае, все  было
написано по форме, на официальном бланке. Он, мистер Стоун,  даже  спросил
ее, почему она решила сделать это завещание, и она ответила: "Потому,  что
отец был ко мне очень добр и я его люблю, уважаю и почитаю".  Вы  слышите?
"Люблю, уважаю и почитаю". Да, все законно. Впрочем, разве дело  в  том  -
законно или незаконно, условно это или безусловно...
   Этого она могла мне не говорить: уже восемнадцать лет старик Уорнер  то
кипел от злости в своей деревенской лавке, оттого что зять выманил у  него
старую заброшенную плантацию, а потом заработал  на  ней,  то  приходил  в
бешенство оттого, что этот человек его не только  обманул,  перекрыл  его,
перемошенничал, но с тех пор постоянно  перекрывает,  пережуливает  его  в
ростовщичестве,  а  теперь  еще  воспользовался  наивностью  девочки,  его
собственной  внучки,  и  она  решила,  хотя  бы  из  благодарности,  щедро
отплатить за то, что считала отцовской любовью, и тем самым выбила у  него
из рук единственное оружие, которым он еще мог грозить своему  врагу.  Да,
конечно, этот клочок бумаги дешево стоил, не важно, был ли он составлен по
всей форме, по закону. Даже не важно, если он эту  бумагу  уничтожит  (для
того Флем главным образом и выпустил ее из рук), важно было то, что он  ее
увидел, прочел, понял: достаточно было ему бросить один возмущенный взгляд
на этот документ, и он уже полетел в город, вне себя от бешенства...
   - Я никак не могла заставить его замолчать, - сказала она. - Невозможно
было остановить его, успокоить. Он даже утра  не  хотел  дождаться,  сразу
помчался к Манфреду.
   - К де Спейну? - сказал я. - Как? В четыре часа утра?
   - Я же вам говорю, что не могла его  остановить,  задержать,  заставить
замолчать. Да, да, он сразу взялся за Манфреда. И Манфред с ним  обо  всем
договорился. Ему это было очень просто. Я хочу сказать - после того как  я
убедила его и папу, что через минуту они разбудят, переполошат весь  город
и что я, не дожидаясь этого, сейчас же беру машину Джоди, еду  в  Оксфорд,
забираю Линду и они нас  никогда  больше  не  увидят.  Тут  и  он  и  папа
замолчали...
   - А Флем? - сказал я.
   - Он тоже был при этом - не все время, но достаточно долго...
   - Но он-то что делал? - сказал я.
   - Ничего, - сказала она. - А что он должен  был  делать?  Что  еще  ему
нужно было делать?
   - Ага, - сказал я. - "Достаточно долго" - для чего именно?
   - Для того чтобы мы с Манфредом могли обо всем договориться: мы  с  ним
просто решили уехать, уехать вдвоем, он и я, - мы должны были  бы  сделать
это восемнадцать лет назад...
   - Что? - сказал, крикнул я. - Уехать, бежать?
   - О да, все было условлено; он сел тут же, при папе, который стоял  над
ним и ругался - ругал его, ругал Флема, трудно  было  разобрать,  кого  он
ругал, с кем разговаривал, про кого говорил, - сел и написал купчую.  Папа
был, как это называется - нейтрален. Он хотел их обоих  выжить  из  банка,
решил непременно обоих выставить, приехал  за  столько  миль  из  дому,  в
четыре часа утра, чтобы их обоих выкинуть из Джефферсона, из  Йокнапатофы,
из  штата  Миссисипи  -  Манфреда  за  то,  что  он  был  моим  любовником
восемнадцать лет, Флема за то, что он восемнадцать лет не вмешивался. Папа
ничего не знал про Манфреда до этого утра.  То  есть  делал  вид,  что  не
знает. По-моему, мама знала. По-моему, она все эти  годы  знала.  А  может
быть, и нет. Понимаете, ведь люди все-таки добрые. Ведь все люди в  округе
Йокнапатофа могли бы, ради ее же блага, сделать так, чтобы мама  наверняка
знала про нас и чтобы она могла рассказать об этом папе, ради  его  блага,
ради общего блага. Но я не думаю, чтобы папа знал. Он вроде  вас.  Я  хочу
сказать, что вы тоже так можете.
   - Как "так"? - сказал я.
   - Можете сделать так, чтобы не надо было чему-то верить, даже тому, что
возможно, даже если кто-то говорит, что это так,  даже  если  это  так  на
самом деле.
   - Погодите, - сказал я. - Какую купчую, на продажу чего?
   - Своих банковских акций. Акций Манфреда. Купчую на  имя  Флема.  Чтобы
Флему передать банк, ведь из-за этого и начался весь шум и скандал.  А  за
это Флем должен был подписать чек, датированный за неделю вперед, чтобы  у
Флема было время приготовить деньги к тому дню, как мы предъявим этот  чек
в Техасе, - кстати, почему это, когда люди не женаты или  должны  были  бы
быть женаты, но до сих пор не женаты, они считают, что уехать  в  Техас  -
это уже достаточно далеко? А может, Техас просто такой большой? Или  же  в
Калифорнии, в Мексике, словом, там, куда мы уедем.
   - Но Линда, - сказал я. - Линда.
   - А что? - сказала она. - Что Линда?
   - Неужели вы не понимаете? И в том  и  в  другом  случае  она  погибла.
Поедет ли она с вами, если только это возможно, раз вы  бросаете  ее  отца
ради другого человека, останется ли она тут, в этом болоте, и вас  тут  не
будет, и некому будет ее защитить, объяснить, наконец, что он и не был  ее
отцом, - ведь у нее никого, никого на свете нет.
   - Для того я вам и писала, - сказала она. - Женитесь на ней.
   - Нет. Я уже вам это говорил. Кроме того, это ее не спасет.  Спасти  ее
может только Манфред. Пусть он просто продаст Флему свои акции, отдаст ему
этот проклятый банк; неужели это слишком высокая цена за то, что он... что
он... он...
   - Я пробовала, - сказала она. - Нет.
   - Я с ним поговорю, - сказал я. - Я ему объясню. Он должен согласиться.
Ему придется, другого выхода...
   - Нет, - сказала она. - Только не Манфред. - Я посмотрел на ее руки, на
то, как она открыла сумку,  не  торопясь,  вынула  пачку  сигарет  и  одну
большую спичку, вытащила сигарету, положила пачку назад в  сумку,  закрыла
ее, потом (нет, я не двинулся) чиркнула спичкой о подошву туфли,  закурила
сигарету, бросила спичку в пепельницу и снова положила руки  на  сумку.  -
Только не Манфред. Вы не понимаете Манфреда. А может, и я его не  понимаю.
Может быть, я была совершенно не права тогда,  в  то  утро,  когда  я  вам
сказала, что женщин интересуют только факты, потому что  вполне  возможно,
что и мужчин интересуют только факты, и разница лишь в том,  что  женщинам
все равно - факт это или нет, лишь бы все сходилось, а мужчинам все  равно
- сходятся ли факты или нет, лишь бы это были  факты.  Если  вы  настоящий
мужчина, вы можете валяться в канаве,  без  сознания,  истекая  кровью,  с
выбитыми зубами, и кто-то может  забрать  ваш  бумажник,  а  вы  очнетесь,
смоете кровь, и все будет в порядке; всегда можно и зубы вставить, и  даже
завести раньше или позже новый бумажник. Но  не  может  настоящий  мужчина
стоять, смирно склонив голову, не пролив капли  крови,  с  целыми  зубами,
пока кто-то забирает его бумажник, потому  что,  если  он  после  этого  и
сможет встречаться по-прежнему с друзьями, которые его любят,  он  никогда
не сможет смотреть в глаза чужим людям, которые до этого ничего о  нем  не
знали. Манфред не такой. Если я с ним не уеду, он  должен  будет  драться.
Может быть, он будет убит в этой драке, может, он все и всех  погубит,  но
драться он станет обязательно. Потому что он мужчина. Понимаете, он прежде
всего мужчина. То есть я хочу сказать, ему важнее всего быть мужчиной.  Он
может отдать Флему Сноупсу свой банк в обмен на жену Флема Сноупса, но  он
не может стоять и смотреть, как Флем Сноупс отбирает у него банк.
   - Значит, Линда пропала, - сказал я. -  Кончена.  Погибла.  Пропала!  -
сказал, нет, крикнул я. - Но вы-то хоть спасетесь! Вы-то хоть, по  крайней
мере, отсюда уедете и больше никогда не...  никогда  не  будете  с  Флемом
Сноупсом, больше никогда, никогда...
   - Ах, вы вот о чем, - сказала она, - вы об этом. Это не  важно.  Мне  с
этим никогда не приходилось сталкиваться. Он... не может.  Он  -  как  это
называется? - импотент. Всегда был. Может, все и пошло из-за этого, в этом
и причина. Понимаете? Только будьте осторожнее, не то вам еще  станет  его
жаль. Придется его пожалеть. А этого он не  вынесет,  и  незачем  человека
обижать, если это тебе ничего не даст. Он не вынес бы, если бы его жалели.
Выходит, вроде как у В.К., с именем "Владимир". Рэтлиф может жить с именем
Владимир, и вы можете жить, зная, что Рэтлифа зовут Владимир.  Но  нельзя,
чтобы он мог изменить это имя, имел право его изменить, выбрать другое.  И
он тоже может жить  со  своей  импотенцией,  но  нельзя  дать  кому-нибудь
возможность помочь ему жалостью. Вы обещали молчать про Владимира,  теперь
обещайте и про это молчать.
   - Обещаю, - сказал я. Потом сказал: -  Да.  Значит,  сегодня  ночью  вы
уезжаете. Так вот зачем вы днем ходили в парикмахерскую. Не для меня.  Для
Манфреда. Нет: даже не для Манфреда,  после  восемнадцати-то  лет;  а  для
отъезда,  для  того,  чтобы  сесть  в  поезд.  И  на  прощание  показаться
Джефферсону во всей красе. Правильно, так? Вы уедете этой ночью?
   - Женитесь на ней, Гэвин, - сказала она.
   Восемнадцать  лет  подряд  я  видел  ее,  конечно,  не  считая   войны;
восемнадцать  лет  она  снилась  мне  каждую  ночь,  считая  и  войну.  Мы
разговаривали с ней  дважды:  здесь,  в  моем  кабинете  однажды  вечером,
четырнадцать лет назад, и в ее гостиной, однажды утром, два года назад. Но
ни разу она не назвала меня ни по имени, ни  даже  мистером  Стивенсом.  А
теперь она сказала "Гэвин". - Женитесь на ней, Гэвин.
   - Дать ей свою фамилию, чтобы она не жалела  о  потере  доброго  имени,
когда вы ее бросите?
   - Женитесь на ней, Гэвин, - сказала она.
   - Считайте, что я не только слишком стар для нее, но что  я  ей  просто
противопоказан; если уж я стану ее мужем, так я даже из-за гроба не  отдам
свою вдову другому. Считайте так, что ли.
   - Женитесь на ней, Гэвин, - сказала она.
   И  я  замолчал,  а  она  сидела  за  столом,  и  сигарета  дотлевала  в
пепельнице, и над ней - онемелый  тонкий  безветренный  дым