потому что вы так и не дали мне рекомендации, и мне было стыдно возвращаться домой, вот я и приехала в Лондон...
     - Приехала в Лондон, чтобы просить милостыню, - резко сказал отец.
     - Папа! - закричала Шарлотта.
     - Шарлотта, ты не понимаешь...
     - Я отлично все понимаю...
     Тут появилась мамочка и приказала:
     - Шарлотта, отойди подальше от этого существа!
     - Это не существо, это Энни. - Энни! - мама даже взвизгнула. - Она же падшая женщина!
     - Ну, хватит, - сказал папа. - Наша семья не устраивает споров на улице. Немедленно пройдем в дом.
     Шарлотта обняла Энни.
     - Она нуждается в ванне, новой одежде и горячем завтраке.
     - Не говори глупостей, - сказала мама. При виде Энни она почти уже впала в истерику.
     - Хорошо, - сказал папа. - Проведи ее на кухню. Служанки должны уже к этому времени встать. Вели им позаботиться о ней. А потом приходи поговорить со мной в гостиную.
     Мама проговорила:
     - Стивен, это же безумие.
     - Войдем в дом, - произнес отец. И они пошли в дом.
     Шарлотта отвела Энни вниз на кухню.
     Одна из служанок чистила кухонную плиту, а другая нарезала к завтраку бекон. Было только начало шестого: Шарлотта и понятия не имела, что они начинают работать так рано. Обе прислуги изумленно уставились на нее, когда она, в своем бальном платье и в сопровождении Энни, вошла на кухню.
     Шарлотта сказала:
     - Это Энни. Она раньше работала в нашем поместье Уолденов. Ей не повезло, но она добрая девушка. Ей нужна ванна. Раздобудьте ей новую одежду, а старую сожгите. А потом покормите завтраком.
     На какое-то время прислуга онемела, затем кухонная девушка сказала:
     - Хорошо, миледи.
     - Навещу тебя попозже, Энни, - сказала Шарлотта.
     Энни схватила руку Шарлотты.
     - О, благодарю вас, миледи.
     Шарлотта вышла.
     Поднимаясь наверх, она подумала про себя: ну, теперь не избежать неприятностей. Но особенного беспокойства она не испытывала. У нее было почти полное ощущение, что ее родители предали ее. Какой смысл было столько лет учиться, чтобы в один прекрасный вечер обнаружить, что самые важные вещи от нее скрывались? Несомненно, они говорили, что таким образом защищают юных девушек, но Шарлотта полагала, что самым подходящим здесь будет слово "обман". Думая о том, какой несведущей она была до сегодняшнего вечера, она чувствовала себя такой одураченной, и от этого ужасно злилась.
     Она уверенным шагом вошла в гостиную.
     Папа с бокалом в руке стоял у камина. Мама, сидя за фортепьяно, со страдальческим выражением на лице, играла что-то очень грустное. Шторы на окнах были раздвинуты. Комната в холодном утреннем свете выглядела необычно, в пепельницах еще лежали окурки вчерашних сигарет. Гостиная предназначалась для вечерней жизни, сейчас в ней не хватало света и тепла, лакеев, разносящих напитки, толпы принаряженных гостей.
     Сегодня все здесь выглядело по-иному.
     - Итак, Шарлотта, - начал папа, - ты не понимаешь, что за женщина эта Энни. Знаешь, мы ведь уволили ее не без причины. Она совершила нечто очень дурное, чего я не могу тебе объяснить...
     - Я знаю, что она такое совершила, - сказала Шарлотта, усаживаясь. - И знаю, с кем. С младшим садовником по имени Джимми.
     Мама изумленно вскрикнула. А папа сказал:
     - Не думаю, что ты понимаешь, о чем говоришь.
     - А если и не понимаю, то чья тут вина? - взорвалась Шарлотта. - Как же я умудрилась дожить до восемнадцати лет, не зная, что есть такие бедняки, которым приходится спать на улице, что служанок, если они ждут ребенка, просто увольняют, и что - что - мужчины устроены не так, как женщины? Только не пытайся убедить меня, что я не в состоянии понять эти вещи, и что мне предстоит многому учиться. Всю свою жизнь я только и делаю, что учусь, и вот вдруг обнаруживаю, что большая часть из выученного мной - просто ложь! Как вы смели! Как вы смели! - Она разрыдалась и возненавидела себя за то, что не смогла сдержаться.
     Она услышала слова мамочки:
     - О, как это глупо.
     А папа сел рядом и взял ее за руку.
     - Мне очень жаль, что ты так реагируешь, - сказал он. - Всех молодых девушек стараются держать в неведении по поводу некоторых вещей. Это делается для их же блага. Мы никогда тебе не лгали. А если не рассказывали тебе, как груб и жесток мир, то только потому, что хотели, чтобы ты как можно больше наслаждалась беззаботностью детства. Возможно, мы допустили ошибку.
     - Мы не хотели, чтобы ты попала в беду подобно Энни, - резко бросила мать.
     - Я бы не стал так говорить, - мягко произнес отец.
     Ярость Шарлотты улетучилась. Она вновь почувствовала себя ребенком. Ей захотелось положить голову на папочкино плечо, но гордость не позволила ей сделать это.
     - Так может, мы простим друг друга и снова станем друзьями? - сказал папа.
     К этому моменту в голове у Шарлотты ясно сформулировалась мысль, которая до сих пор лишь тихо созревала, и она, не раздумывая, заговорила:
     - А вы разрешите мне сделать Энни своей личной горничной?
     - Ну... - произнес папа.
     - Даже и не думай! - истерично воскликнула маман. - Об этом не может быть и речи! Чтобы восемнадцатилетняя дочь графа взяла бы себе в горничные падшую женщину! Нет, нет, решение окончательное и бесповоротное!
     - Что же ей тогда делать? - спокойно спросила Шарлотта.
     - Ей следовало бы думать об этом, когда... Ей следовало подумать об этом раньше.
     Тут снова заговорил папа.
     - Шарлотта, безусловно, мы не можем допустить, чтобы женщина дурного поведения жила в нашем доме. Даже если бы я согласился на это, слуги были бы просто шокированы. Половина из них тут же бы уволилась. Мы еще услышим недовольное ворчание только из-за того, что девушку пустили на кухню. Вот видишь, дело ведь не только в нас с мамой - все общество держит таких людей на расстоянии.
     - Тогда я куплю ей дом, - сказала Шарлотта, - буду платить ей пособие и стану ей другом.
     - Но у тебя нет денег, - заметила мама.
     - Мой русский дедушка оставил мне что-то.
     Папа сказал:
     - Но пока ты не достигнешь совершеннолетия, этими деньгами распоряжаюсь я, а я не допущу, чтобы их тратили подобным образом.
     - Тогда что же с ней делать? - в отчаянии спросила Шарлотта.
     - Я заключу с тобой сделку, - произнес папа. - Я дам ей денег, чтобы снять приличное жилье, и позабочусь, чтобы она получила работу на фабрике.
     - А с моей стороны что требуется?
     - Ты должна обещать мне никогда не пытаться общаться с ней.
     Шарлотта почувствовала ужасную усталость. У папочки на все был ответ. У нее больше не было сил спорить с ним и не было воли настаивать на своем. Она вздохнула с горечью.
     - Хорошо, - сказала она.
     - Молодец. А теперь пойди к ней и сообщи наши условия, а потом попрощайся.
     - Боюсь, что не смогу посмотреть ей в глаза.
     Папа похлопал ее по руке.
     - Вот увидишь, она будет тебе очень благодарна. Когда поговоришь с ней, отправляйся спать. Я позабочусь о деталях.
     Шарлотта никак не могла понять, победила она или проиграла, был ли папа жесток или же великодушен, спасли ли она Энни или пренебрегли ею.
     - Очень хорошо, - устало проговорила она. Ей захотелось сказать папочке, как сильно она его любила, но слова словно застряли у нее в горле. Спустя мгновение она встала и вышла из гостиной.

***

     В середине следующего дня после своего фиаско Феликс был разбужен Бриджет. Он ощущал жуткую слабость. Бриджет стояла у его постели с большой чашкой в руке. Феликс приподнялся и взял чашку. Содержимое ее было чудесным. Горячее молоко с сахаром, растопленным маслом и кусочками хлеба. Пока он пил, Бриджет расхаживала по комнате, прибирая и напевая сентиментальную песенку о парнях, отдавших жизнь за Ирландию.
     Она вышла и вернулась с еще одной ирландкой такого же возраста, как и она сама. Эта женщина оказалась медицинской сестрой. Она зашила ему рану на руке и наложила повязку на рану в плече. Из разговора Феликс понял, что она в этой округе занималась абортами. Бриджет объяснила ей, что Феликс подрался с кем-то в баре. Взяв шиллинг за визит, сестра сказала:
     - Умереть вы не умрете. Но если бы обратились к врачу сразу, то не потеряли бы столько крови. А так еще долго будете чувствовать слабость.
     Когда она ушла, Бриджет завела с Феликсом разговор. Бриджет была полной, добродушной женщиной лет под шестьдесят. По ее словам, у мужа ее в Ирландии случились неприятности, и они решили скрыться в Лондоне, где он и умер от пьянства. У нее было два сына, служивших полицейскими в Нью-Йорке, и дочь, работавшая прислугой в Белфасте. В ней чувствовалась какая-то горечь, иногда проявлявшаяся в саркастических замечаниях, обычно по поводу англичан и их поведения.
     Пока она объясняла, почему Ирландия должна стать независимой, Феликс заснул. Вечером она снова разбудила его и накормила супом.
     На следующий день его телесные раны явно начали заживать, но тут он стал страдать от ран душевных. Вновь к нему вернулось все то отчаяние и недовольство собой, которое он пережил, убегая из парка. Он убегал! Как вообще такое могло случиться?
     ЛИДИЯ!
     Она стала леди Уолден.
     Он почувствовал приступ тошноты.
     Огромным усилием воли он заставил себя размышлять холодно и здраво. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Вполне очевидно, что англичанин, за которого она вышла, скорее всего принадлежал к аристократическому кругу и имел значительные интересы в России. Также очевидно, что человек, ведущий переговоры с Орловым, был из высших слоев общества и являлся знатоком в российских делах. Догадаться, что это окажется один и тот же человек, я не мог, думал про себя Феликс, но я должен был предвидеть такую возможность.
     Совпадение не было столь уж удивительным, как казалось поначалу, но все равно не менее потрясающим. Дважды в своей жизни Феликс пережил безоглядное, слепое, безумное счастье. Первый раз в возрасте четырех дет, когда, еще до смерти матери, ему подарили красный мяч. Второй раз - когда в него влюбилась Лидия. Но красный мяч у него никто не отбирал. Он не мог себе представить большего счастья, чем то, что он испытал с Лидией, но и более страшного отчаяния, чем после расставания с ней. С тех пор в эмоциональной жизни Феликса не случалось подобных взлетов и падений. После того, как она уехала, он, облачившись в монашеское одеяние, стал бродить по российским селам и проповедовать анархические идеи. Он был прекрасным проповедником, и у него появилось много друзей, но влюбляться он больше не влюблялся и надеялся, что этого с ним никогда не случится.
     Его проповедническая деятельность оборвалась в 1899 году, когда во время всеобщей студенческой забастовки он был арестован как агитатор и сослан в Сибирь. Годы хождений по селам уже приучили его к холоду, голоду и боли, но теперь, на каторге, скованный цепью, допотопными орудиями добывающий золото на прииске, работающий рядом с упавшим замертво и прикованным к нему таким же каторжанином, видя сцены избиения кнутом детей и женщин, он познал мрак, горечь, отчаяние и, наконец, ненависть. В Сибири он научился суровой правде жизни: красть, чтобы не умереть с голоду, прятаться, чтобы не быть избитым, драться, чтобы не погибнуть. Там научился он изворотливости и безжалостности. Там он узнал, в чем главная суть тирании: в том, что она натравливает свои жертвы друг на друга, чтобы они не обратились против своих тиранов.
     Он сбежал с каторги и после этого началась его длинная путь-дорога в безумие, закончившаяся убийством полицейского под Омском, вслед за чем он понял, что больше не испытывает страха.
     В цивилизованную жизнь он вернулся законченным революционером. Теперь ему даже не верилось, что когда-то он колебался, бросать ли бомбы в хозяев тех сибирских каторжных рудников. Еврейские погромы, инсценированные властями на западных и южных окраинах России, приводили его в бешенство. Распри большевиков и меньшевиков на втором съезде социал-демократов вызывали у него отвращение. А анархистский журнал "Хлеб и свобода", издаваемый в Женеве, воодушевлял его. В конце концов, полный ненависти к властям, разочаровавшись в социалистах и уверовав в анархизм, он поехал в Белосток и создал там группу единомышленников под названием "Борьба".
     То были славные годы. Затем он перенес свою деятельность в Санкт-Петербург и организовал там еще одну боевую группу анархистов, осуществивших убийство великого князя Сергея. В том, 1905 году казалось, что революция неминуема. Затем наступила реакция, жестокая и кровавая.
     Однажды ночью в дома, где жили члены анархистской группы, ворвалась тайная полиция и арестовала всех, кроме Феликса, который, убив одного жандарма и ранив другого, убежал и скрылся в Швейцарии. К тому времени никто уже не мог бы остановить его - столько в нем было решимости, воли, гнева и беспощадности.
     И все те годы, и в последующие, проведенные в тихой Швейцарии, он никогда никого не любил. Встречались люди, к которым он относился с симпатией - грузинский свинопас, старый еврей из Белостока, делавший бомбы, Ульрих в Женеве - но, появляясь, они затем уходили из его жизни. Встречались ему и женщины. Многие из них чувствовали неистовость его натуры и отшатывались, но те, кому он был по душе, находили его чрезвычайно привлекательным. Временами он поддавался соблазну, за которым почти всегда следовало разочарование. Родители его умерли, а свою сестру он не видел уже лет двадцать. Ему стало казаться, что вся его жизнь после встречи с Лидией напоминала забытье. Ему удалось выжить, пережить тюрьму, пытки, каторгу и долгий, страшный побег из Сибири только потому, что он почти потерял всякую чувствительность. Даже к самому себе он стал совершенно безразличен, и этим, по его мнению, и объяснялось отсутствие у него чувства страха; если тебе все безразлично, то и страху неоткуда взяться.
     Его устраивал такой оборот дела.
     Он любил не отдельных людей, а человечество в целом. Сочувствовал голодающим крестьянам вообще, больным детям, запуганным солдатам и искалеченным шахтерам вообще. Ненавидел не кого-либо конкретно, а всех князей вообще, всех помещиков, всех капиталистов и всех генералов.
     Таким выковала Феликса жизнь, и из неопределенности юности он вышел зрелым, с устоявшимися взглядами мужчиной. А тот крик Лидии, подумалось ему, был ужасен тем, что напомнил о возможности существования другого Феликса, теплого, чувственного и любящего, способного ощущать ревность, алчность, тщеславие и страх. Предпочел бы я быть тем человеком, спрашивал он сам себя. Тот человек жаждал бы вглядываться в ее огромные серые глаза, гладить ее прекрасные светлые волосы, слушать ее беспомощный смех при попытках научиться свистеть, мечтал бы вести с ней споры о Толстом, поедать черный хлеб с селедкой, видеть, как морщится ее хорошенькое личико после первого глотка водки. Тот человек был веселым.
     А еще он не был бы равнодушным. Его бы интересовало, счастлива ли Лидия. Он бы побоялся нажать на курок из страха, что и ее может ранить рикошетом. Он мог бы не захотеть убивать ее племянника, знай он, что она привязана к этому юноше. Из того человека получился бы очень плохой революционер.
     Нет, думал он, засыпая, я бы не хотел быть тем человеком. Он даже и не опасен.
     Ночью ему приснилось, что он застрелил Лидию, а когда проснулся, то не мог вспомнить, испытывал ли он при этом сожаление.
     На третий день он вышел на улицу. Бриджет отдала ему рубашку и пальто, принадлежавшие ее мужу. Они оказались мешковаты, так как ее муж был пониже и пошире Феликса. Его же собственные брюки и сапоги еще вполне можно было носить, а кровь с них Бриджет смыла.
     Велосипед, сломавшийся от падения на ступеньки, он починил. Выпрямил согнувшийся руль, залатал шину, склеил треснувшее кожаное сиденье. Забравшись на него, проехал немного, но быстро понял, что слишком слаб для длинных поездок. Вместо этого пошел пешком.
     Стоял великолепный солнечный день. В лавке на Морнингтон-Креснт он отдал старьевщику полпенни и старый пиджак мужа Бриджет, получив взамен более легкий и по размеру. Идя по лондонским улицам, залитым летним теплом, он ощущал себя необычно счастливым. Но мне нечему радоваться, думал он; мой хитроумный, прекрасно продуманный, дерзкий план провалился, и все из-за того, что закричала женщина, а пожилой мужчина вытащил шпагу. Какое фиаско!
     Это Бриджет ободрила меня, решил он. Она сразу поняла, что он попал в беду и не раздумывая, помогла. Это напомнило ему о широте души тех, ради которых он стрелял из револьвера, бросал бомбы и был порезан шпагой. Мысль об этом придала ему силы.
     Добравшись до парка Сент-Джеймс, он занял свое обычное место напротив дома Уолденов. Всматриваясь в белокаменное здание с высокими, элегантными окнами, он думал про себя: меня можно сбить с ног, но меня невозможно уничтожить; знай вы, что я снова здесь, вы бы так и затряслись от страха.
     Он приготовился к длительному наблюдению. Беда состояла в том, что после неудачного покушения жертва, безусловно, насторожилась. Теперь будет гораздо труднее убить Орлова, потому что он предпримет меры предосторожности. Но Феликс обязательно узнает, что это за меры, и постарается обойти их.
     В одиннадцать часов утра со двора выехал экипаж, и Феликсу показалось, что в нем мелькнула борода лопаткой и цилиндр; значит, Уолден. К часу экипаж вернулся. И снова отъехал в три, на этот раз в нем промелькнула женская шляпка, вероятно то была Лидия, или же ее дочь; в любом случае, она вернулась в пять. К вечеру прибыло несколько гостей, и семейство, по всей видимости, ужинало дома. Орлова видно не было. Скорее всего, он выехал из этого дома.
     Все равно я разыщу его, решил он.
     Возвращаясь в Кэмден-Таун, он купил газету. Дома Бриджет предложила ему чая, так что он просматривал газету в ее гостиной. Но ни в придворных, ни в светских новостях об Орлове ничего не писали.
     Бриджет заметила, какие колонки он читает.
     - Интересные сведения для такого парня, как ты, - с насмешкой сказала она. - Теперь, конечно, ты станешь выбирать, на какой бал сегодня отправиться.
     Феликс улыбнулся и ничего не ответил. Бриджет продолжала:
     - А знаешь, мне известно, кто ты. Ты анархист. Феликс так и замер.
     - И кого же ты собираешься убить? - спросила она. - Надеюсь, что этого чертового короля. - Она шумно отхлебнула чай. - Ну, нечего на меня так смотреть. Можно подумать, ты вот-вот перережешь мне горло. Не беспокойся. Я не выдам тебя. Мой муженек в свое время тоже посчитался кое с кем из англичан.
     Феликс был потрясен. Она догадалась - и одобрила! Он просто не знал, что сказать. Встал и сложил газету.
     - Вы добрая женщина, - только и проговорил он.
     - Будь я лет на двадцать помоложе, я бы расцеловала тебя. А теперь уходи, пока я не потеряла голову. - Спасибо вам за чай, - сказал Феликс и вышел.
     Остальную часть вечера он провел, сидя в унылой подвальной комнате, уставясь на стену и размышляя. Безусловно, Орлов где-то прячется, но где?.. Если его не было в особняке Уолденов, он мог оказаться в русском посольстве, либо в доме одного из сотрудников посольства, либо в отеле, либо у одного из друзей Уолдена. Он вполне мог покинуть Лондон и расположиться в каком-нибудь загородном доме. Невозможно было проверить все варианты.
     Задача предстояла не из легких. Он уже начинал волноваться.
     Сначала он подумал о том, чтобы следить за Уолденом. Но это не дало бы нужного результата. Хотя велосипедист вполне мог угнаться на лондонских улицах за экипажем, это было бы крайне утомительно, и Феликс понимал, что еще несколько дней он не сможет этого осилить. Ну, а положим, что потом, в течение трех дней Уолден посетит несколько частных домов, две-три конторы, пару отелей и еще заедет в посольство, как тогда Феликсу узнать, в каком из этих зданий жил Орлов?
     Разузнать, конечно; можно, но на это ушло бы много времени.
     А пока переговоры бы продолжались, и война бы приближалась.
     А если допустить, что несмотря ни