то мой папа, - сказала Белинда. - Он выгуливал собак.
     К счастью, из бильярдной на западную террасу выходили два французских окна. Выбравшись наружу, Шарлотта и Белинда осторожно закрыли их за собой. Огненное солнце стояло низко, отбрасывая длинные тени на лужайку.
     - А как же нам вернуться в дом? - спросила Белинда.
     - По крышам. Иди за мной!
     Обогнув дальнюю часть дома, Шарлотта через огород пробежала к конюшне. Те две книги она засунула под платье и, чтобы они не выпали, покрепче стянула пояс.
     С угла манежа она могла взобраться на крышу по нескольким рядам пологих ступенек, как раз оказавшись над комнатами слуг. Сначала она встала на крышку невысокого железного бункера, в котором держали дрова, а оттуда подтянулась на рифленую, из жести, крышу пристройки, где хранились инструменты. Пристройка соседствовала с моечной. Встав во весь рост на рифленой жестяной поверхности, она взобралась на шифер моечной. Затем обернулась и увидела, что Белинда следует за ней.
     Лежа лицом вниз на шиферных плитках, Шарлотта зигзагообразными движениями, опираясь лишь на ладони и края туфель, добралась до точки, где крыша упиралась в стену. Забравшись повыше, Шарлотта уселась на конек.
     Догнав ее, Белинда спросила:
     - А это не опасно?
     - Я делаю это с девятилетнего возраста.
     Как раз над ними находилось окно мансардной спальни, занимаемой двумя горничными. Окно располагалось очень высоко, верхние его углы касались крыши, имевшей скат по другую сторону мансарды. Выпрямившись, Шарлотта заглянула в окно. Внутри было пусто. Подтянувшись, она встала на оконный карниз.
     Перекинув левую руку и ногу через гребень крыши, она повалилась на шиферные плиты. Потом обернулась и помогла проделать то же самое Белинде.
     Они немного полежали, пытаясь отдышаться. Шарлот-та вспомнила: про замок Уолденов говорили, что одних только крыш в нем целых четыре акра. В это трудно было поверить, если не оказаться самой на этой верхотуре, тогда только понимаешь, что можно просто непросто заблудиться среди всех этих хребтов и долин. С того места, где они находились, можно было добраться до любой точки крыши с помощью переходов, лесенок и туннелей, специально предназначенных для ремонтных рабочих, приходивших каждую весну чистить желоба, красить водосточные трубы и заменять сломанные плитки.
     Шарлотта поднялась:
     - Пойдем же, остальное уже легко, - сказала она.
     На соседнюю крышу вела лесенка, затем широкий переход, а потом несколько деревянных ступенек, упиравшихся в маленькую, квадратную дверцу в стене. Отперев дверцу, Шарлотта забралась внутрь и оказалась в тайнике.
     Убежище представляло собой комнату без окон, с низким потолком и полок из досок, о которые, если не проявлять осторожности, можно было здорово занозиться. Вероятно, раньше комнату использовали как склад, но теперь о ней совсем забыли. В одном ее углу была дверь в чулан, примыкавший к детской. Шарлотта открыла это убежище лет в восемь или девять, и время от времени пользовалась им во время своих игр - в которые, как ей казалось, она играла всю жизнь - чтобы спрятаться от назойливого присмотра. На полу были набросаны подушки, в банках стояли свечи, тут же коробка спичек. На одной из подушек валялась потрепанная, бесформенная игрушечная собака, которую пришлось спрятать здесь лет восемь назад, когда Марья, гувернантка, пригрозила выбросить ее. На крошечном случайном столике стояла треснувшая вазочка с цветными карандашами, и лежал красный сложенный несессер для письменных принадлежностей. В поместье Уолденов каждые несколько лет проводили инвентаризацию, и Шарлотта хорошо помнила, как их экономка, миссис Брейтуэйт, говаривала, что пропадают самые странные вещи.
     Белинда забралась в комнатушку, и Шарлотта зажгла свечи. Вынув обе книжки из-под платья, она прочитала названия. Одна называлась "Домашняя медицина", а вторая "Романтика сладострастья". Медицинская книга как будто обещала больше. Усевшись на подушку, она открыла ее. С виноватым видом Белинда села рядом. Шарлотте стало казаться, что вот сейчас она раскроет тайну самой жизни.
     Она начала перелистывать страницы. В книге содержались подробные описания и советы по поводу ревматизма, переломов, кори, но когда дело дошло до деторождения, все вдруг стало необычайно туманным. Описывались какие-то непонятные схватки, отход вод, пуповина, которую следовало перевязать в двух местах, а потом перерезать ножницами, предварительно окунув их в кипящую воду. Совершенно очевидно, что эта глава была написана для людей, хорошо осведомленных в данном деле. Был там и рисунок обнаженной женщины. Шарлотта заметила, но постеснялась сказать об этом Белинде, что у женщины на рисунке не было волос в том месте, где у самой Шарлотты их была масса. Тут же прилагалась и диаграмма, изображающая младенца в животе у женщины, но не указывалось способа, каким младенец мог выйти наружу.
     Белинда сказала:
     - Должно быть, доктор разрезает тебя.
     - А что же делали в старину, когда не было никаких докторов? - спросила Шарлотта. - Нет, эта книга никуда не годится.
     Наугад она открыла вторую и прочитала первую же попавшуюся на глаза строчку: "Она оседала медленно и сладострастно, пока не оказалась полностью пронзенной моим твердым древком, после чего и начала свое восхитительное раскачивание взад и вперед".
     - Интересно, что бы это значило? - спросила Белинда.

***

     Феликс Кшессинский сидел в купе и ждал, пока поезд отойдет от вокзала в Довере. В купе было холодно. Он сидел совершенно неподвижно. Снаружи было темно, и он мог видеть свое отражение в окне: высокий мужчина с аккуратными усиками, в черном пальто и котелке. В сетке над головой лежал маленький чемоданчик. Он мог бы сойти и за коммивояжера, торгующего швейцарскими часами, однако при более пристальном взгляде становилось ясно, что пальто у него дешевое, чемоданчик картонный, а лицо и вовсе не могло бы принадлежать торговцу часами.
     Он был погружен в мысли об Англии. Он помнил, как в молодости считал английскую конституционную монархию идеальной формой правления. Это воспоминание позабавило его, и плоское, белое лицо, отраженное в стекле, изобразило нечто, похожее на улыбку. С тех пор его взгляды относительно идеальной формы правления переменились.
     Поезд тронулся, и уже через несколько минут Феликс наблюдал, как над кентскими садами и полями хмеля садилось солнце. Он никогда не переставал удивляться, какой же красивой была Европа. Увидев ее впервые, он испытал глубокое потрясение, так как подобно любому русскому крестьянину, он просто не мог себе представить, что мир может так выглядеть. В тот раз он ехал в поезде, вспомнилось ему. До этого он проехал сотни миль по малонаселенным северо-западным окраинам России с их чахлыми деревцами, жалкими, утопающими в снегу, деревнями, петляющими, разбитыми дорогами. И вот в одно прекрасное утро он проснулся уже в Германии. Разглядывая ухоженные зеленые поля, мощеные дороги, изящные домики в чистеньких деревушках, он решил, что попал в рай. А потом в Швейцарии, сидя на веранде небольшого отеля, согреваемый лучами солнца и одновременно любуясь снежными вершинами, попивая кофе и откусывая от свежей, хрустящей булочки, он подумал: как же должны быть счастливы здесь люди.
     А теперь, наблюдая, как просыпаются ранним утром английские фермы, он вспоминал рассвет над его родной деревней - серое, облачное небо и резкий ветер; промерзшее поле с льдистыми лужами и комьями смерзшейся травы; сам он в изношенном зипуне и валенках, с почти отмороженными ногами; рядом с ним его отец в потертом одеянии бедного сельского священника, с жаром доказывающий, что Бог добр. Его отец любил русский народ, потому что его любил Бог. Но Феликсу давно было ясно, что Бог ненавидел этих людей, раз так жестоко к ним относился.
     Тот спор с отцом положил начало долгому путешествию, повлекшему Феликса от христианства к социализму, а затем к анархическому террору, долгому пути из тамбовской глубинки через Санкт-Петербург и Сибирь в Женеву. И уже, будучи в Женеве, он принял решение, толкнувшее его в Англию. Он вспоминал то собрание. Он чуть было не пропустил его...
     Он чуть было не пропустил то собрание. Он ездил в Краков на переговоры с польскими евреями, тайно переправлявшими в Россию журнал "Мьютини". Прибыв в Женеву затемно, он сразу же отправился в крошечную типографию Ульриха, расположенную на окраинной улочке. Редколлегия как раз была вся в сборе - четверо мужчин и две девушки сидели при свете свечи в самой глубине типографии позади поблескивающего печатного станка, вдыхая запахи типографской краски и машинного масла и обдумывая план будущей революции в России. Ульрих посвятил Феликса в суть их обсуждения. Дело состояло в том, что он виделся с Джозефом, агентом охранки, русской тайной полиции. В душе Джозеф сочувствовал революционерам и потому сообщал охранке ложные сведения за ее же деньги. Иногда анархисты и в самом деле снабжали его правдивыми, но совершенно безвредными обрывками информации, а в ответ Джозеф предупреждал их о всевозможных мероприятиях охранки.
     В этот раз Джозеф сообщил потрясающую новость.
     - Царь хочет заключить военный союз с Англией, - сказал Феликсу Ульрих. - Он посылает на переговоры в Лондон князя Орлова. Охранке это стало известно, потому что ей поручено охранять князя на пути через Европу.
     Сняв шляпу, Феликс сел, раздумывая, можно ли всему этому верить. Одна из девушек, по виду русская, грустная, плохо одетая, принесла ему стакан чая. Вынув из кармана надкусанный кусок сахара, Феликс положил его между зубов и стал прихлебывать чай так, как это делали простые крестьяне.
     - Суть в том, - продолжал Ульрих, - что в этом случае Англия сможет объявить Германии войну, но сражаться в ней будут русские.
     Феликс согласно кивнул. Невзрачная девушка сказала:
     - И убивать будут не князей и графов, а простых людей.
     Она права, подумал Феликс. Воевать на фронте будут крестьяне. Большую часть своей жизни он провел среди них. Это были грубые, суровые, малоразвитые люди, но их нелепая щедрость и взрывы изредка проявляемой неподдельной радости давали представление о том, какими они могли бы быть в нормальном обществе. Все их мысли были лишь о погоде, скоте, болезнях, деторождении, да о том, как обмануть помещика. Всего несколько лет своей жизни, до двадцатилетнего возраста, они бывали крепкими и здоровыми, улыбались, бегали наперегонки, гуляли с девушками, но вскорости становились согбенными, поседевшими, медлительными и угрюмыми. И вот теперь князь Орлов возьмет этих людей в расцвете их жизненных сил и отправит на войну в качестве пушечного мяса, чтобы они или погибли, или же остались калеками на всю жизнь, и, безусловно, все ради самых высших целей мировой дипломатии.
     Вот из-за подобных вещей Феликс и стал анархистом.
     - Что же делать? - спросил Ульрих.
     - Надо поместить сообщение об этом на первой полосе "Мьютини" - сказала невзрачная девушка.
     Они принялись обсуждать, какой должна быть статья. Феликс слушал их. Вопросы редакционной политики мало интересовали его. Сам он распространял журнал и писал статьи о том, как делать бомбы, но испытывал глубокое недовольство. Живя в Женеве, он слишком цивилизовался. Пил пиво вместо водки, носил воротничок и галстук, ходил на концерты симфонической музыки. Имел работу в книжном магазине. А тем временем вся Россия бурлила. Рабочие на нефтепромыслах сражались с казаками, дума была бессильной, миллионы трудящихся бастовали. Царь Николай II был самым некомпетентным и упрямым правителем, которого могла породить деградирующая аристократия. Страна представляла собой бочку с порохом, к которой только оставалось поднести спичку, и Феликс хотел стать этой спичкой. Но возвращаться было смерти подобно. Вот Иосиф Сталин вернулся, но только успел ступить на российскую землю, как тут же был сослан в Сибирь. Революционеров-эмигрантов тайная полиция знала лучше, чем тех, кто оставался на родине. Феликс задыхался в своем жестком воротничке, тесных кожаных туфлях и тех обстоятельствах, в которых оказался.
     Он окинул взглядом группку анархистов: типограф Ульрих, с седыми волосами, в запачканном чернилами переднике, интеллектуал, дававший Феликсу книги Прудона и Кропоткина, но одновременно и человек действия, однажды помогавший Феликсу ограбить банк; неказистая девушка Ольга, которая почти что влюбилась в Феликса, но, увидев, как тот сломал полицейскому руку, стала его бояться; Вера, ветреная поэтесса; Евно, студент-философ, многословно рассуждающий об очистительной волне крови и огня, часовщик Ганс, разбирающийся в душах людей так, словно видел их под своим увеличительным стеклом; и Петр, лишившийся состояния граф, автор блестящих экономических трактатов и ярких революционных передовиц. Это были искренние, много работавшие люди, и все очень умные. Феликс понимал, как много они значили, так как он жил в России среди всех тех отчаявшихся, кто с нетерпением ждал прибытия подпольных газет и брошюр, а, получив, передавал из рук в руки, пока они не зачитывались до дыр. И все же этого было недостаточно, потому что экономические трактаты не могли защитить от полицейских пуль, а гневными статьями нельзя было поджечь дворцы. Ульрих тем временем говорил:
     - Эту новость надо распространить гораздо шире, не только с помощью "Мьютини". Я хочу, чтобы каждый крестьянин в России знал, что Орлов втянет его в кровавую и бессмысленную бойню по причинам, совершенно этого крестьянина не касающихся.
     - Вопрос прежде всего состоит в том, поверят ли нам, - сказала Ольга.
     - Вопрос прежде всего в том, верны ли эти сведения, - сказал Феликс.
     - Это мы сможем проверить, - проговорил Ульрих.
     - Наши лондонские товарищи разузнают, приехал ли Орлов в назначенное время и встретился ли с теми, с кем предполагалось.
     - Совершенно недостаточно лишь распространять эту новость, - возбужденно воскликнул Евно. - Надо положить конец самим переговорам! - Каким образом? - спросил Ульрих, глядя на молодого Евно поверх своих очков в проволочной оправе.
     - Необходимо подготовить убийство Орлова - он предатель, несущий народу зло, и поэтому достоин казни.
     - Но остановятся ли из-за этого переговоры?
     - Вполне вероятно, - сказал граф Петр. - В особенности, если убийцей окажется анархист. Не забывайте, ведь Англия дает политическое убежище анархистам, что вызывает гнев царя. А если один из князей будет убит в Англии кем-то из наших товарищей, то, скорее всего царь так разгневается, что вообще откажется от переговоров.
     Евно сказал:
     - Какие можно будет статьи написать по этому поводу! Тогда мы можем объяснить, что Орлова убил один из нас за предательство русского народа.
     - Вся мировая пресса поместит сообщение об этом, - задумчиво произнес Ульрих.
     - Подумайте о том, какое это произведет впечатление на родине. Вы ведь знаете, как русские крестьяне относятся к рекрутчине - это подобно смертному приговору. Когда парня забирают в армию, там устраиваются поминки. Если только они узнают, что царь собирается отправить их воевать в крупнейшей европейской войне, польются реки крови...
     А он прав, подумал про себя Феликс. Евно всегда выражался так выспренне, но на этот раз он прав. Ульрих промолвил:
     - Ты фантазируешь, Евно. Орлов ведь приедет с секретной миссией - он не станет разъезжать по Лондону в открытом экипаже, приветствуя толпы зрителей. Кроме того, я хорошо знаю товарищей из Лондона - они никогда не совершали политических убийств. Не представляю, как это можно осуществить.
     - Я это сделаю, - сказал Феликс. Взгляды всех устремились на него. По лицам присутствующих забегали тени от неровного пламени свечи. - Я знаю, как это можно будет сделать, - он не узнавал своего голоса, горло его словно сдавило. - Я поеду в Лондон. Я убью Орлова.
     В комнате внезапно воцарилась тишина, все их слова о смерти и разрушении вдруг приобрели конкретность и осязаемость. В удивлении они глядели на него, все, за исключением Ульриха, многозначительно улыбавшегося с таким видом, будто он все заранее спланировал и точно знал, что именно так оно и обернется.

Глава 2

     Лондон был город необычайного богатства. До этого Феликсу приходилось видеть чрезмерность роскоши в России и зажиточность в Европе, но не до такой степени. Здесь же никто не ходил в тряпье. Хотя погода стояла теплая, на каждом было надето несколько слоев плотной одежды. Феликс видел извозчиков, уличных торговцев, подметальщиков, рабочих и мальчишек-посыльных - на всех на них были хорошие пальто фабричного пошива без дыр и заплат. Все дети носили сапожки. А все женщины были в шляпах - и в каких шляпах! Огромных, размером примерно с колесо высокого двухэтажного экипажа, украшенных лентами, перьями, цветами и фруктами. На улицах кипело движение. За первые пять минут он увидел больше автомобилей, чем за всю предыдущую жизнь. Казалось, что машин на улицах столько же, сколько и повозок с лошадьми. Все куда-то спешили, пешком ли, на колесах ли.
     На Пиккадилли Серкус все автомобили застыли по причине, типичной для любого города: упала лошадь, перевернув повозку. Кучка мужчин пыталась поднять животное и фургон, а стоявшие на тротуаре цветочницы и сильно накрашенные женщины подбадривали их и отпускали шуточки.
     По мере того, как он двигался в восточном направлении, его первоначальное представление о неимоверном богатстве несколько приглушилось. Он прошел мимо собора с куполом, называвшегося, судя по купленной им на вокзале Виктории карте, собором Святого Петра, и таким образом оказался в более бедных кварталах. И сразу великолепные фасады банков и контор уступили место рядам небольших домиков, каждый из которых нуждался в каком-либо ремонте. Автомобилей здесь был меньше, зато больше лошадей, но все они выглядели более тощими. Торговля в основном шла с уличных лотков. Не видно было мальчишек-рассыльных. Но босоногих детей попадалось много - правда, это было не так уж важно, ведь в таком климате, как казалось ему, детям и не нужна была особенно обувь.
     Чем дальше углублялся он в Ист-Энд, тем более убого все выглядело вокруг. Здесь уже были покосившиеся домишки, запущенные дворы и зловонные улочки, в которых одетые в лохмотья нищие рылись в мусоре, в поисках пропитания. Затем Феликс оказался на Уайтчепел Хай-стрит и увидел знакомые бороды, длинные волосы и традиционные одежды ортодоксальных евреев, крошечные лавки, торгующие копченой рыбой и кошерным мясом: впечатление, будто попал в Россию, в черту оседлости, с той, правда, разницей, что у здешних евреев не было запуганного вида.
     Он двинулся в сторону 136-го дома на Джубили-стрит, руководствуясь адресом, данным ему Ульрихом. Двухэтажное строение походило на лютеранскую церковь. Наружная табличка гласила, что "Клуб друзей рабочих и институт" открыты для всех трудящихся независимо от их политических взглядов, но другая табличка раскрывала суть этого заведения, указывая, что оно было основано в 1906 году Петром Кропоткиным. Интересно, сможет ли он встретиться с легендарным Кропоткиным, подумал Феликс.
     Он вошел внутрь дома. В вестибюле увидел пачку газет, также под названием "Друг рабочих", но уже на идиш: "Der Arbeiter Fraint". Объявления на стенках приглашали на уроки английского, на занятия в воскресной школе, поездку в Эппинг Форест и на лекцию о Гамлете. Феликс вошел в зал, архитектура которого лишь подтвердила его первоначальное предположение: когда-то это был неф нонконформистской церкви. Но его, однако, переделали, добавив с одной стороны сцену, а с другой бар. На сцене группа мужчин и женщин по всей видимости репетировала какую-то пьесу. Возможно, именно этим и занимались анархисты в Англии, подумалось Феликсу, вот почему им и разрешалось иметь свои клубы. Он подошел к бару. Спиртным там и не пахло, зато на прилавке он увидел фаршированную рыбу, маринованную селедку и, о, радость, самовар.
     Девушка за прилавком, взглянув на него, спросила:
     - Ну?
     Феликс улыбнулся.

***

     Неделю спустя, в день, когда Орлов