олевское величество узнает об этом, нас отлучат от двора.
     - Ах, вот в чем дело.
     Щека Шарлотты все еще горела.
     - Значит, ты беспокоилась не о моей безопасности, а о репутации семьи, - произнесла она с желчью.
     Лицо маман приняло обиженное выражение. Тут встряла Марья:
     - Мы беспокоились и о том, и о другом.
     - Замолчи, Мария, - оборвала ее Шарлотта. - Твой длинный язык и так уже навлек беду.
     - Марья поступила совершенно правильно, - воскликнула маман. - Она не могла не рассказать мне!
     - А ты разве не считаешь, что женщины должны иметь право голоса? - задала вопрос Шарлотта.
     - Конечно, нет, и у тебя не должно быть таких мыслей.
     - Однако, они есть, - ответила Шарлотта. - Вот так-то.
     - Ты ничего не понимаешь - ты же еще ребенок.
     - Мы всегда возвращаемся к одному и тому же, не правда ли? Я - ребенок и ничего не понимаю. Но кто в ответе за мое невежество? Пятнадцать лет моим воспитанием занималась Марья. А что до моего возраста, ты прекрасно знаешь, что я уже не дитя. Ты бы с огромной радостью выдала меня замуж уже к Рождеству. А некоторые девушки становятся матерями и в тринадцать, и неважно, замужем они или нет.
     Мать пришла в неописуемый ужас.
     - Кто наговорил тебе такое?
     - Конечно, уж не Марья. Она никогда ничего важного мне не объясняла. Точно так же, как и ты.
     Тон матери стал почти умоляющим.
     - Тебе и не нужны подобные знания - ты ведь леди.
     - Вот видишь? Ты хочешь, чтобы я оставалась невеждой. Но я этого не желаю.
     Мать запричитала:
     - Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.
     - Нет, вовсе нет, - упрямо проговорила Шарлотта. - Ты хочешь, чтобы я была такой, как ты.
     - Нет, нет, нет! - закричала мать. - Не хочу, чтобы ты была похожа на меня! Не хочу!
     Разразившись слезами, она выбежала из комнаты дочери.
     Удивленная и пристыженная, Шарлотта глядела ей вслед.
     - Вот видишь, что ты наделала, - промолвила Марья.
     Шарлотта окинула ее взглядом: серое платье, бесцветные волосы, уродливое лицо, хитроватое выражение глаз.
     - Уйди прочь, Марья.
     - Ты не представляешь, сколько горя и волнений ты сегодня нам причинила.
     Шарлотту так и подмывало сказать: "Если бы ты держала язык за зубами, то никаких волнений бы не было". Но она лишь произнесла:
     - Уходи отсюда.
     - Выслушай меня, Шарлотта, малышка...
     - Для тебя я леди Шарлотта.
     - Нет, ты все еще малышка, и...
     Схватив ручное зеркальце, Шарлотта швырнула его в Марью. Та завизжала. Снаряд не попал в цель и вдребезги разбился о стену. Марья пулей вылетела из комнаты. "Теперь я знаю, как с ней обращаться", - подумала Шарлотта.
     Тут она вдруг осознала, что одержала нечто вроде победы. Довела маман до слез и выгнала из своей комнаты Марью. "Это уже что-то", - решила она. - "Я оказалась сильнее их. Они получили по заслугам, ведь Марья донесла на меня маман, а та ударила меня по щеке. Но я не расхныкалась, не стала просить прощения и не пообещала впредь вести себя примерно. Я ответила им той же монетой. Я должна испытывать гордость.
     Тогда почему же я испытываю стыд?"
     "Ненавижу себя", - думала Лидия.
     "Понимаю, что сейчас чувствует Шарлотта, но не могу признаться ей в этом. Я перестаю владеть собой. Раньше такого не случалось. Я всегда выглядела спокойной и сдержанной. Когда она была маленькой, я смеялась над ее шалостями. Теперь же она взрослая женщина. Боже, что я наделала? Без сомнения, в ней говорит дурная кровь ее отца, Феликса. Что же мне делать? Я полагала, что если сделаю вид, что она дочь Стивена, то Шарлотта и в самом деле станет такой, какой должна быть дочь Стивена - наивной английской барышней. Но все напрасно. Все эти годы та, дурная кровь спала в ней, а теперь проснулась, и вот ее одолевают беспутные гены крестьянских предков из России. Я прихожу в ужас от этого; не знаю, что делать. На мне, на всех нас лежит проклятье, грехи отцов отражаются на детях даже в третьем и четвертом поколениях Когда же я обрету прощение? Феликс анархист, а Шарлотта стала суфражисткой. Феликс аморален, а Шарлотта рассуждает о тринадцатилетних девочках, становящихся матерями. Она не понимает, как ужасно, когда тебя поглощает страсть. Моя жизнь погублена, то же самое будет и с нею. Вот чего я страшусь, вот что доводит меня до слез и истерики. Боже милостивый, не допусти, чтобы она погубила себя! Ведь я живу только ею.
     Мне надо спрятать ее. Только бы она поскорее вышла замуж за порядочного юношу прежде, чем собьется с пути и прежде, чем все поймут, что с ней что-то не так. Надо постараться, чтобы до конца светского сезона Фредди сделал ей предложение. Я должна как можно скорее выдать ее замуж! Тогда она не успеет погубить себя, а с парой детишек у нее не останется на это времени. Надо устроить так, чтобы они с Фредди почаще виделись. Она хорошенькая, и из нее выйдет хорошая жена для достаточно волевого человека, который сможет держать ее в руках, для порядочного и сдержанного мужчины, чья любовь не разбудит в ней темных страстей, и кто раз в неделю будет делить с ней ложе, не зажигая света. Фредди это то, что ей надо. С ним ей не придется пройти через то, что довелось испытать мне. Она никогда не узнает, что страсть порочна и разрушительна. Ее дети не унаследуют ее грехов. Она не станет, подобно мне, дурной женщиной. А она ведь думает, что я хочу, чтобы она была похожа на меня. Если бы только она знала. Если бы только знала!"

***

     Феликс не мог остановить слез.
     Прохожие оборачивались и смотрели на него, когда он шел через парк за своим велосипедом. Рыдания сотрясали его, слезы градом текли по лицу. Такого с ним никогда не бывало; он не понимал, в чем дело. Горе поглотило его.
     Он нашел велосипед там, где и оставил его, под кустом. Вид знакомого предмета успокоил его. "Что со мной происходит? - подумал он. - У множества людей есть дети. Теперь и я знаю, что у меня есть ребенок. Ну и что из этого?"
     Тут он вновь разразился слезами.
     Он уселся рядом с велосипедом на сухую траву. "Как она прекрасна", - думал он. Но сейчас он оплакивал не обретенное им, а навсегда потерянное. Целых восемнадцать лет он был отцом, не зная об этом. Все то время, что он бродил по унылым деревням, сидел в темнице, бежал через Сибирь и готовил бомбы в Белостоке, она подрастала. Училась ходить и разговаривать, сама держать ложку и завязывать шнурки на сапожках. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном. Как-то раз упала с пони и заплакала. Ее "отец" подарил ей этого пони, в то время, как сам Феликс отбывал каторгу. Летом она носила белые платьица, а зимой надевала шерстяные чулочки. С детства говорила по-русски и по-английски. Но кто-то другой читал ей сказки и играл с ней в пряталки, кто-то другой учил ее здороваться за руку и произносить при этом "Как вы поживаете?", кто-то другой купал ее и расчесывал ей волосы.
     Много раз наблюдал Феликс русских крестьян с их детьми и всегда поражался, как те, при такой мрачной, полной лишений жизни, проявляли столько любви и заботливости к своим малышам. Теперь он понял, в чем тут дело: любовь приходила сама, желал ты этого или нет. Вспоминая других людей, Феликс представил себе Шарлотту в разные периоды ее юной жизни: вот она совсем малышка, ковыляющая животиком вперед, вот уже семилетняя сорвиголова, рвущая платья и обдирающая коленки, вот долговязая, неуклюжая десятилетняя девица с пальчиками, перепачканными чернилами, и в коротковатых платьях, а вот уже стеснительная девочка-подросток, хихикающая при виде мальчишек, тайком пользующаяся мамиными духами, безумно любящая лошадей, а потом...
     А потом вот эта красивая, смелая, живая, любознательная молодая женщина.
     "И я ее отец", - пронеслось у него в голове.
     Ее отец.
     Что она там такое сказала? "Вы самый интересный человек, которого я когда-либо встречала? Могли бы мы снова увидеться?"
     Он уже было приготовился попрощаться с ней навсегда. Когда же понял, что этого не случится, то потерял самообладание. А она подумала, что он простудился. Да, она еще слишком молода и только поэтому может так жизнерадостно щебетать, не замечая, что у человека разрывается сердце.
     "Я становлюсь сентиментальным, - подумал он. - Надо взять себя в руки".
     Он встал и поднял велосипед. Вытер лицо тем носовым платком, что она дала ему. В углу был вышит колокольчик; ему ужасно захотелось узнать, сама ли она вышивала его. Сев на велосипед, он поехал в Олд-Кент-Роуд.
     Наступило время ужина, но он знал, что ничего не сможет есть. Это было к лучшему, так как денег у него оставалось совсем мал, а сегодня вечером он не мог бы заставить себя украсть. Он лишь с нетерпением ждал, когда вновь окажется в своей мрачной, темной комнатушке наедине со своими мыслями. И всю ночь будет переживать каждое мгновение той встречи, от ее выхода из дома до прощального знака рукой.
     Он подумал, что ему бы сейчас не помешала бутылка водки, но позволить ее себе не мог.
     "Интересно, дарил ли кто-нибудь Шарлотте красный мячик?" - вдруг мелькнула в мозгу мысль.
     Вечер выдался теплый, но в городе ощущалась духота. Пабы на Олд-Кент-Роуд уже начали заполняться разряженными женщинами из рабочего сословия и их мужьями, дружками или отцами. У одного из пабов Феликс остановился. Из дверей доносились звуки старенького фортепиано. "Мне просто необходимо, чтобы кто-нибудь улыбнулся мне, - подумал Феликс. - Пусть даже барменша. Полпинты пива мне по карману". Привязав у входа велосипед, он вошел в заведение. Внутри было душно, накурено и пахло особым запахом, типичным для любого английского паба. Вечер еще только начинался, но повсюду раздавался громкий смех и женский визг. Казалось, всем присутствующим было ужасно весело. "Никто так не умеет развлекаться, как бедняки", - подумал Феликс. Он подошел к стойке. Тут музыкант заиграл на пианино новую мелодию, и все запели.
     Слова этой глупой, сентиментальной песенки об одиночестве и потерянной любви вновь довели Феликса до слез, и он, так и не заказав себе пива, выскочил из паба.
     Он мчался прочь, а вслед ему неслись звуки музыки и раскаты смеха. Но подобное веселье никогда не было ему по душе. Вернувшись в меблирашки, он втащил велосипед в свою комнатенку на верхнем этаже. Снял пальто и кепку и улегся спать. Через два дня он снова с ней увидится. Они пойдут в картинную галерею. "А перед этим надо посетить городскую баню", - решил он. Потерев подбородок, понял, что за два дня приличной бородой ему не обзавестись. Еще раз мысленно вернулся к тому моменту, когда увидел ее, выходящей из дома.
     "О чем я тогда думал?" - спросил он сам себя.
     И тут он вспомнил.
     "Я задавал себе вопрос, знает ли она, где находится Орлов.
     Но весь тот день я и не вспоминал потом об Орлове.
     Возможно, она действительно знает, где тот прячется. А если нет, то, вероятно, смогла бы это узнать.
     Она может помочь мне убить его.
     Но способен ли я воспользоваться ею для подобной цели?
     Нет, ни за что. Я этого не сделаю. Нет, нет, нет!
     Что же со мною происходит?"
     В полдень Уолден встретился с Черчиллем в Адмиралтействе. Его сообщение произвело на военно-морского министра сильное впечатление. - Итак, Фракия, - произнес он. - Безусловно, мы могли бы отдать им половину Фракии. Даже если бы они завладели всей Фракией, кому, черт побери, дело до этого!
     - Я тоже такого же мнения, - проговорил Уолден. Реакция Черчилля его обрадовала.
     - А ваши коллеги согласятся с вами?
     - Думаю, согласятся, - ответил Черчилль задумчиво. - Сегодня вечером я увижусь с Греем и Асквитом.
     - А как же кабинет министров? - спросил Уолден. Ему вовсе не хотелось, чтобы министры наложили вето на их с Алексом договоренность.
     - Переговорю с ними завтра утром. Уолден поднялся.
     - Тогда я смогу завтра же вернуться в Норфолк.
     - Отлично. А этого чертового анархиста уже поймали?
     - Я обедаю сегодня с Безилом Томсоном из специального отдела полиции - вот и выясню у него.
     - Держите меня в курсе.
     - Непременно.
     - И благодарю вас за успешный шаг в переговорах. За предложение - по поводу Фракии, я имею в виду.
     С мечтательным выражением Черчилль посмотрел в окно.
     - Фракия, - произнес он едва слышно. - Кто вообще когда-либо слышал о ее существовании?
     Уолден оставил его, погруженного в свои мысли.
     Он был в прекрасном расположении духа, шагая из Адмиралтейства в свой клуб. Обычно он обедал дома, но ему не хотелось утруждать Лидию гостями из полиции, в особенности при ее довольно странном настроении в последнее время. Но она ведь так переживала из-за Алекса. И сам Уолден тоже переживал. Молодой человек был им почти сыном, и если с ним что-нибудь случится... Придя в клуб, он отдал шляпу и перчатки лакею. Беря их у него, тот заметил:
     - Прекрасная стоит погода, милорд.
     "Погода действительно все эти месяцы отличная, - подумал про себя Уолден, поднимаясь в обеденный зал. - А потом, наверняка, начнутся грозы. Мы еще услышим в августе гром".
     Томсон уже ждал его. Вид у инспектора был весьма довольный. "Какое было бы облегчение, если бы террорист был уже пойман", - подумалось Уолдену. Они пожали друг другу руки, Уолден сел. Официант принес меню.
     - Итак, - промолвил Уолден. - Вы поймали его?
     - Почти, - ответил Томсон.
     "Значит, не пойман", - пронеслось в голове Уолдена. У него упало сердце.
     - О, черт, - не сдержался он. Подошел официант, подающий вина.
     - Не хотите ли коктейль? - спросил Томсона Уолден.
     - Нет, благодарю.
     Уолден тоже отказался от коктейля, от этой дрянной американской привычки.
     - Может быть, стакан шерри?
     - Не возражаю.
     - Два шерри, - сказал Уолден официанту.
     Они заказали суп по-виндзорски и лососину, и Уолден еще попросил принести бутылку рейнвейна. Затем он сказал:
     - Понимаете ли вы, насколько важное это дело? Мои переговоры с князем Орловым близки к завершению. Если его сейчас убьют, то все развалится - и с серьезными последствиями для безопасности Британии.
     - Я прекрасно все понимаю, милорд, - проговорил Томсон. - Послушайте же, чего мы добились. Имя нашего человека - Феликс Кшессинский. Это весьма труднопроизносимо, так что будем просто называть его Феликсом. Ему сорок лет, он сын деревенского священника, родом из Тамбовской губернии. У полиции Санкт-Петербурга на него имеется обширное досье. Три раза арестовывался, а теперь разыскивается в связи с полудюжиной убийств.
     - Боже всемогущий, - прошептал Уолден.
     - К тому же, по словам моего коллеги из Петербурга, он умеет изготовлять бомбы и отлично дерется.
     Тут Томсон на секунду умолк.
     - Вы проявили большое мужество, когда схватили эту бутылку.
     Уолден на это лишь едва заметно улыбнулся: ему не хотелось вспоминать тот инцидент.
     Подали суп, некоторое время мужчины молча ели. Томсон, не спеша, прихлебывал рейнвейн. Обстановка клуба нравилась Уолдену. Кормили здесь похуже, чем дома, но зато вся атмосфера была успокаивающей. Старые, удобные кресла в курительной, старые, медлительные официанты, выцветшие от времени обои, потускневшая краска. Здесь по-прежнему пользовались газовым освещением. Мужчины, подобные Уолдену, приходили сюда, потому что в их собственных домах все блестело и сверкало, и еще из-за того, что там не хватало мужского общества.
     - Вы, кажется, заметили, что почти поймали его, - проговорил Уолден, когда принесли заказанную лососину.
     - Я еще не все вам рассказал.
     - Ах, вот как.
     - В конце мая он пришел в клуб анархистов на Джубили-стрит в Степни. Его там не знали, поэтому он смог наврать им с три короба. Человек он осторожный, и правильно делает, если посмотреть на все его глазами, ведь парочка этих самых анархистов - мои люди. Они и сообщили о его появлении, но тогда я не обратил на это внимания, так как он не вызвал в тот момент особых подозрений. Сказал, что собирается писать книгу. А потом украл пистолет и исчез.
     - Не сказав никому, разумеется, в каком направлении.
     - Верно.
     - Хитрый парень.
     Официант собрал тарелки и спросил:
     - Не желаете ли по ломтику жаркого, джентльмены? Сегодня у нас баранина.
     Они заказали баранину под соусом из красной смородины, жареный картофель и спаржу.
     - Составные части для своей бомбы он купил в четырех разных аптеках в Кэмдон-Тауне. Мы спросили там жильцов всех домов, - сказал Томсон и отправил в рот порядочный кусок баранины.
     - Какое-то время он жил в доме девятнадцать по Корк-стрит, у вдовы по имени Бриджет Кэллэхэн.
     - Но потом переехал.
     - Да.
     - Черт возьми, Томсон, разве вы не видите, что парень гораздо сообразительнее, чем вы.
     Томсон холодно взглянул на него, но промолчал.
     - Извините, - сказал Уолден, - мою невежливость, но этот мерзавец не дает мне покоя.
     Томсон продолжил:
     - Миссис Кэллэхэн утверждает, что выставила Феликса из своего дома, заподозрив что-то неладное.
     - Почему же она не сообщила в полицию?
     Томсон доел баранину и положил на стол нож и вилку.
     - Говорит, что не видела причин. Мне это показалось подозрительным, поэтому я навел о ней справки. Оказывается, ее муж был ирландским мятежником. Возможно, она знала, кто такой наш друг Феликс и проявила к нему сочувствие.
     Уолден предпочел бы, чтобы Томсон не называл Феликса "нашим другом".
     - Вы полагаете, она знает, где он прячется? - спросил он.
     - Если и знает, то не скажет. Правда, я не думаю, что он известил бы ее об этом. Но главное в том, что он может туда вернуться.
     - За домом ведется наблюдение?
     - Самое тщательное. Один из моих людей уже въехал в нижний этаж под видом жильца. Там он случайно наткнулся на стеклянную палочку, вроде тех, какими пользуются в химических лабораториях. Видимо, этот Феликс готовил свою бомбу прямо в раковине.
     Уолден весь так и похолодел при мысли, что в самом сердце Лондона любой человек просто так может купить нужные химикаты, смешать их в раковине и приготовить бутылку адской жидкости, а затем отправиться с ней в люкс отеля в Вест-Энде.
     Вслед за бараниной подали порцию сочной печенки.
     - Каким будет ваш следующий шаг? - спросил Уолден.
     - Портрет Феликса висит в каждом полицейском участке лондонского графства. Рано или поздно его обязательно заметит какой-нибудь наблюдательный бобби, если только преступник не запрется где-нибудь в четырех стенах. Но чтобы ускорить дело, мои люди обходят сейчас все дешевые пансионы и гостиницы и всюду показывают его портрет.
     - А если он изменит внешность?
     - Для него это будет сложно.
     Тут Томсона перебил официант с предложением десерта. Оба собеседника выбрали мороженое. Уолден заказал к нему полбутылки шампанского.
     Тем временем Томсон продолжал:
     - Он не сможет скрыть ни роста, ни русского акцента. Да и вся внешность у него весьма примечательная. Бороды отрастить он не успеет. Правда, можно сменить одежду, побриться наголо или надеть парик. На его бы месте я предпочел воспользоваться какой-нибудь форменной одеждой - моряка, священника, лакея, например. Но полицейских таким маскарадом не обманешь.
     Вслед за мороженым им подали стилтонский сыр, сладкое печенье и клубный марочный портвейн.
     У Уолдена было впечатление, что все буквально висело на волоске. Феликс на свободе и Уолдену не будет покоя, пока этого человека не запрут в каталажку, приковав цепями к стене.
     Томсон продолжил объяснения:
     - Совершенно очевидно, что Феликс один из самых опасных международных террористов. Он прекрасно осведомлен, так, например, он знал, что князь Орлов прибудет в Англию. К тому же, умен и обладает огромной силой воли. Однако, Орлова мы спрятали.
     Уолден не совсем понимал, к чему Томсон клонит.
     - А вот вы, в противоположность ему, - развивал свою мысль Томсон, - продолжаете, как ни в чем не бывало, разгуливать по лондонским улицам.
     - А что тут такого?
     - Я бы на месте Феликса занялся сейчас вашей персоной. Следова