ала шаг назад. Только одно  слово  произнесли  ее
губы, произнесли тихо, почти беззвучно:
   - Демон...
   - Возможно. Но может, это не так уж  плохо,  если  приходится  выбирать
между дьяволом и такой, как ты.
   Теперь Хэтти отступала уже всерьез. Ее дрожащий палец был нацелен туда,
где билось сердце ее дочки.
   - Ты заплатишь за это. Как точно то, что  Господин  наш  Царь  возлюбил
меня, так точно и то, что ты заплатишь за это. Думаешь,  Адонайя  потерпит
твои причуды? Раз у тебя течка, это спасет тебя от смерти,  но  ненадолго.
Еще день, другой, и с тобой будет покончено. Ты не сможешь скрыть крови, а
это будет означать, что ты мертва. Господин наш Царь запомнит мои слова. -
Хэтти покачала головой,  будто  сожалела  о  непроходимой  глупости  своей
дочери. - Он женился на тебе перед свидетелями, сделав тебя  своей  первой
избранной им самим женой. Твое положение в Праведном Пути  было  бы  самым
высоким. Но у тебя не хватило ума, чтоб понять это. Все,  чего  он  хочет,
это покончить с прошлым. А ты со своим упрямым молчанием стоишь между  ним
и тем, чего он добивается... И ради чего? Ради младенца, который все равно
обречен на смерть! Где бы ты ни спрятала Шифру, она все равно нуждается  в
людях, которые принесут ее сюда, будут ее кормить,  ухаживать  за  ней,  а
ведь ты в это время уже будешь мертва. Он возьмет тебя так  же,  как  взял
Рушу, использует тебя, а когда течка кончится, он от тебя отделается.
   Бекка почувствовала, что  сейчас  выплюнет  в  лицо  матери  тот  уголь
ненависти, который, обжигая все на своем пути, вышел из ее глотки.
   - Меня не так-то легко убить, Хэтти.
   Улыбку ее матери трудно было назвать приятной.
   - Нет, убить тебя легко. А вот смерть твоя будет тяжелой. Думаю, я умру
с более легким сердцем, зная, какие страдания предстоят той, которая  меня
убила. Адонайя - это для тебя, только пока ты в поре, а потом... а потом -
все остальные.
   Она резко отвернулась от Бекки и с треском захлопнула за собой дверь.
   Бекка осталась одна в большой комнате, так и не сдвинувшись с места, на
котором стояла во время последнего разговора. Каждая жилка внутри ее  тела
дрожала. Слишком много правды,  перемешанной  с  желчью,  было  в  словах,
сказанных матерью. Женщина не в поре не может  принять  мужчину  и  выжить
после  этого...  во  всяком  случае,  не  может  жить  долго.  Она   будет
растерзана, будто это  жертвоприношение  во  искупление  женской  гордыни,
наказание за греховность свою...
   "...Истерзана и умирала долго..."
   Из окон быстро уходил дневной свет. Бекка подошла к  окнам,  выходившим
на восток, и прижалась носом к стеклу. Через пузырчатое и волнистое стекло
она видела множество столбов дыма, поднимающихся к  небу.  Чистка,  должно
быть, закончилась, старые жены Пола ушли той  же  дорогой.  Она  пересекла
комнату и подошла к окнам, выходящим на запад. Кэйти и Рэй шли по дороге к
девичьей спальне, каждая несла  корзинку  со  свежими  белыми  простынями.
Мужчины тащили к кухне козлы и доски, готовились к ужину.  Среди  них  она
узнала и своего родича Тома.
   Том... Такой большой, такой сильный и все же не  сделал  ничего,  чтобы
встать между Адонайей, прошлой ночью и днем  убийств.  Почему?  Ответ  был
столь ясен, что заставил Червя громко расхохотаться.
   Потому что таков закон, таковы обычаи, таковы заповеди Писания:  только
что пришедший к власти альф сметает со своего пути то, с чем была  связана
жизнь прежнего альфа, все ее приметы и особенности,  а  то,  что  остается
после этого, делает своей собственностью. И никто не  имеет  права  в  это
вмешиваться! Костяк остается нерушимым. А если мы попробуем нарушить  этот
обычай, произойдет нечто худшее. В каком смысле  худшее?  Только  грешники
способны задавать подобные вопросы, ибо  предали  они  забвению  память  о
Голодных Годах.
   "Я ничего не знаю о Голодных Годах, - думала Бекка, - но  я  их  боюсь.
Это ужас моего сердца, черный сон оледенелой души. И все же что я  знаю  в
действительности об этих Годах такого, что не связано с  женским  знанием,
что появляется страшными сказками или чистой выдумкой?"
   Она снова пересекла комнату и  подошла  к  восточным  окнам.  Восточная
сторона неба уже выцвела до серого цвета, дым костров скрыл  все  то,  что
лежало за ними. Бекка напрягала зрение и память, вглядываясь  в  горизонт.
Когда  она  была  маленькой,  то,  бывало,  она  и  ее  маленькие   родичи
становились на цыпочки и хвастались,  будто  видят  серебряные  и  голубые
башни города. После отъезда Елеазара Бекка всегда хвалилась, что видит там
и своего брата, который стоит на самом  верху  невероятно  высокой  башни,
сотканной из лунного света, и машет ей рукой. Этот взмах руки мог означать
все что угодно - приветствие, приглашение, зов, призыв...
   "В городах Наука, а не обычай, - сказал серьезно Червь.  -  Горожане  -
они знают".
   Цепь украшенных башнями и амбразурами стен вставала там  далеко  по  ту
сторону оконного стекла - фантом, рожденный жаждущим  умом  Бекки.  Теперь
она уже не воображала, будто видит лицо  брата,  -  слишком  взрослой  она
стала для таких фантазий, лишенных всякого подобия вероятности, но все  же
за миражем сверкающих башен, рожденных горячей надеждой, лежало прозрачное
видение лица ее па, а в ушах звучало эхо мечтательного, слегка завидующего
и благоговейного тона, с которым он говорил о далеком городе, как о земном
рае.
   Боль пронзила сердце Бекки. Лицо ее отца, отраженное в оконном  стекле,
исчезло вместе с дневным светом, а за ними уходил в небытие  и  призрачный
город. Она отвернулась от уже сгущавшихся сумерек  к  плохо  различимой  в
темноте двери, расположенной на середине длинной стены  комнаты.  Закрыта,
подобно двери, ведущей на лестницу и на верхние этажи, но  не  заперта  на
засов и не охраняется, как дверь, ведущая во двор. Тому, кто захочет  туда
войти, достаточно повернуть дверную  ручку.  Неизбежно  -  возможно,  даже
завтра, - кто-то так и поступит. А до этого - никто.  За  этой  дверью  не
было ничего, что могло кого-то заинтересовать.
   Ничего - для большинства людей, но Бекка, она  другая.  Она  решительно
выкинула из головы окна, а заодно и новый облик своей матери... нет,  нет,
не матери, во всяком случае в эту минуту... а просто Хэтти... Она забыла и
о себе, и о постоянно живущей в ней памяти о Шифре. Другие фантомы  манили
ее. Она решительно открыла дверь и вошла в комнату, где лежал мертвец.
   Он лежал на временном похоронном настиле из досок, положенных прямо  на
письменный стол. Тело было закрыто  саваном.  Присутствие  холодного  тела
ощущалось в комнате еще до того,  как  Бекка  зажгла  лампу.  Когда-фитиль
вспыхнул, он бросил острые тени на впалые щеки и глазницы Пола.  Никто  не
подвязал ему нижнюю челюсть  и  даже  не  позаботился  набросить  на  лицо
тряпку. Рот был широко открыт,  будто  Пол  открыл  его  во  сне,  пытаясь
втянуть глоток воздуха, да так и не смог этого сделать.
   Бекка постояла рядом с трупом отца, а потом положила руку на его навеки
умолкшее сердце.
   - О па, почему? -  Слова  падали  осколками  боли.  Ее  руки  были  так
холодны, что она не ощутила никакой разницы в температуре  своей  плоти  и
отца. - Почему ты не сумел проявить свою силу в этот раз?  Что  случилось?
Почему ты проявил нерешительность сейчас, а не тогда, когда держал в руках
жизнь Джеми? Почему Адонайя проскользнул у тебя сквозь  пальцы?  Ты  же  с
такой легкостью оттрепал его  во  время  праздника  Окончания  Жатвы?  Что
помешало тебе убить  его?  -  Из  глаз  Бекки  текли  слезы,  хотя  добела
раскаленный костяк внутри нее приказывал им  остановиться.  Из  носа  тоже
побежала тонкая  жидкая  струйка,  которую  она  небрежно  отерла  тыльной
стороной ладони.
   Из груди Бекки вырвался всхлип, за ним другой, третий.  Никакие  усилия
не могли их сдержать. И напрасно протестовал Червь в ее голове, совершенно
справедливо указывая, что ее отец на  пути  к  власти  прошел  по  той  же
усыпанной пеплом тропе, по которой  сейчас  шел  Адонайя.  То,  что  знала
Бекка, сейчас не имело значения - ни то, что в свое время он  тоже  провел
Чистку стариков и детей, ни то, что по его приказам  добавилось  множество
слепых детских черепов к  длинному  ряду  тех,  что  хранятся  в  глубинах
Поминального холма, ни то, что он предал Джеми  милосердной  смерти.  Все,
что она сейчас помнила,  -  это  счастливые  игры  с  детьми  да  то,  как
смягчался при этом его голос, то, как он любил их.
   Невзирая на испытываемую боль, разум Бекки не спал, он был  нацелен  на
действия. В городах... и внезапно все стало просто и ясно. Здесь,  под  ее
рукой, в этом самом столе лежит секрет ее па, который он доверил ей одной.
В нижнем ящике, под  фальшивым  дном,  хранится  коричневая  металлическая
шкатулка, а в ней - сокровище па. Револьвер и  пули  -  могучая  сила  для
защиты, как она читала в старинных рассказах. Но это еще не все. Там лежит
еще бумага, которая, возможно, для ее па была столь же важна, как и  самое
оружие, раз он держал их в одном и том же месте столько лет. Револьвер был
нужен, чтоб доставить Елеазара в  город  в  целости  и  сохранности,  если
горожанам не удастся вернуться за ним; вероятно, и бумага  имела  к  этому
какое-то отношение. Она еще узнает об этом.  То,  что  могло  привести  ее
брата в город несколько лет назад, сможет помочь и ей достигнуть того же.
   Она заберет шкатулку, во что бы то ни  стало  найдет  способ  выйти  из
дому, заберет Шифру  из  ее  убежища  и  убежит  с  ребенком.  Вместе  они
доберутся до города. А оказавшись там, разыщут Елеазара. Он встанет на  их
защиту против Адонайи, тут  сомнений  быть  не  может.  Горожане  сильнее,
умнее, их боятся и  на  хуторах,  и  в  имениях.  Как  только  они  найдут
Елеазара, все будет хорошо. Вот такой план был у Бекки.
   "Как? - шептал Червь. - Как долго, как далеко  придется  идти,  как  ты
потащишь на себе малышку по дороге, о которой не имеешь представления?"
   Бекка  заставила  его  умолкнуть,  ее  глаза  высохли,  они  сияли  той
надеждой, с которой она когда-то слушала истории из Писания о Руфи, Иоали,
Истер и Мириам. Она решила не вникать в  нудные  вопросы  Червя.  Все  это
только сон. Но если она сейчас  не  воспользуется  возможностью,  если  не
ухватится за тоненький лучик надежды, то уверена - она  свалится  в  такую
пропасть, из которой уже никогда не найдет выхода. Вера стала неотъемлемой
частью ее плоти и крови, чтобы ее можно было так вот  небрежно  отбросить.
Бекке было необходимо верить хоть во что-то.
   Сейчас она заберет все нужное из потайного ящика и уйдет, но  до  этого
ей надо совершить еще кое-что. Она встала на колени перед  смертным  ложем
отца и молитвенно сложила руки.
   - Господь всемилостивый и Дева Мария, дайте  ему  покой.  Простите  ему
дела его. Пусть не ляжет на него вечным грехом смерть Сьюзен и других.  Он
не ведал, что творил, он поступал так,  как  поступали  до  него.  Он  был
хорошим человеком, когда освобождался от ярма Господина нашего  Царя.  Раз
вы стоите несравненно выше нас, простите его.
   "Слова", - насмехался Червь, но сердце Бекки вкладывало в  них  гораздо
больше, чем просто звук. Она кончила молиться, и с того места, где  стояла
на коленях, протянула руку к ящику, чтобы вытянуть его.
   - О, какая очаровательная картинка...
   Адонайя боком протиснулся в дверь и тут  же  захлопнул  ее.  Большим  и
указательным пальцем правой руки он придерживал манжету  на  левом  рукаве
рубашки. Свет лампочки играл  на  небольшой  прямой  булавке,  которую  он
только что вытащил из манжеты. Острый конец  булавки  был  тускл  и  более
темен, чем полированная поверхность стерженька. Адонайя поднес  булавку  к
глазу, как будто хотел проткнуть себе зрачок.
   - Твоя мама приходила и ушла. Наступило время поговорить, Бекка. Только
теперь ты будешь беседовать со мной.



18

                   Иаков служил Лавану семь  лет  за  Рахиль,  которую  он
                любил. Но Лаван обманул его и хитростью заставил  жениться
                на Лие, которую тот не любил. После чего  Иаков  прослужил
                ему еще семь лет за Рахиль, которую он любил  куда  больше
                сестры ее, потому что была она красива.  По  этой  причине
                Рахиль стала презирать свою сестру Лию и сказала ей:  "Вот
                видишь! Иаков с охотой прослужил ради  меня  семь  и  семь
                лет. Да, и он рад был бы проработать ради меня и  семь,  и
                семь, и еще семь лет".
                   Лия укорила свою сестру, сказав: "Неправильно это,  так
                говорить о нашем господине". Но Рахиль не  могла  удержать
                языка своего, и случилось так, что слова ее дошли до  ушей
                Иакова. И Иаков этим очень огорчился.
                   Обратился тогда Иаков к Господу своему и  сказал:  "Мое
                сердце склоняется к Рахили, но она в речах  своих  не  так
                сдержанна, как положено женщинам. Потому что я  нахожу  ее
                красивой и ценю выше сестры ее Лии, которая некрасива, она
                возгордилась и перестала меня бояться. Скажи, как  научить
                ее  правильному  женскому  поведению  и  излечить  ее   от
                гордыни?"
                   "Не бойся, -  ответил  Господь  Иакову.  -  Гордыня  не
                украшает женщину, она готовит ей падение. Я исправлю ее".
                   И тогда Лия родила Иакову десять  сыновей,  но  Бог  не
                отверз  врат  чрева  Рахили,   так   что   она   оказалась
                бесплодной. Более того, Господь наказал  ее  еще  и  таким
                образом, что, несмотря на всю любовь, которую  чувствовало
                сердце Иакова к Рахили, он не смог познать ее до тех  пор,
                пока не минует время ее наказания.
                   И узрела Рахиль, что она бесплодна, и что муж не  может
                ее познать, и что гордость завела ее  далеко  в  скорбь  и
                грех. И стала она унижена и воззвала к  Господу  в  печали
                своей. И Господь услышал ее и разверз чрево ее, и муж смог
                познать ее. Рахиль родила Иакову двух сыновей, но чтоб она
                больше не впадала в грех  гордыни,  Господь  в  милосердии
                своем взял Рахиль к себе при рождении  второго  сына.  Она
                похоронена   в   Вифлееме,    который    является    домом
                неисчерпаемого изобилия.

   Бекка послушно сложила руки на коленях. Когда проклятые  глаза  Адонайи
впивались в нее вот так, как сейчас, ей казалось, что он  обладает  силой,
способной сорвать с ее черепа весь толстый слой кости и  читать  ее  мысли
прямо  с  поверхности  обнаженного  мозга...  Школьные  книги,  в  которых
говорилось об оружии, были полны  рассказами  о  людях,  знавших,  как  им
пользоваться. Это, видимо, было Мужское Знание - как овладеть оружием, оно
являлось частью самой мужской природы, чуждым  и  греховным  для  женщины.
Сила заключалась в самом оружии. Вот, пожалуй, и все, что она помнила.
   Он не должен найти револьвер, не должен его отыскать. Ее  мысли  бешено
метались, подстегиваемые страхом перед тем, что  Адонайя  благодаря  своей
дьявольской  проницательности  способен  догадаться  о  цели  ее  прихода,
обнаружить второе дно у ящика  и  найти  то,  что  там  лежит.  "Горожанин
оставил револьвер моему па. Адонайя не должен заполучить его в  дополнение
к тому, что он уже украл. Я не допущу этого. - И в сердце своем Бекка дала
безмолвную клятву мертвецу, лежавшему на столе. - Это будет  наш  с  тобой
секрет, па. Только наш. Я заплачу сколько придется, чтоб сохранить его".
   - Где Хэтти, Адонайя? - Она заговорила, только  чтобы  отвлечь  его  от
мысли о том, что она искала в этом ящике. А кроме того, она  говорила  для
того,  чтобы  ослабить  свой  безумный  и  мгновенный  страх  перед   этим
человеком. - Ушла с остальными, которых ты убил?
   - Хэтти? - передразнил он ее. - Неужели так в  Праведном  Пути  обучают
девочек величать своих матерей? - Острая булавка в его  пальцах  дрогнула,
когда он расхохотался. - А его ты тоже называла по  имени?  -  Он  воткнул
обмазанный чем-то липким конец булавки в труп и снова расхохотался. - Нет,
Бекка.  У  твоей  матери  впереди  еще  годы  жизни  -  хорошей  работы  и
плодовитости. Мы заставили вашу хуторскую вещунью порыться в своей  сумке,
поискать, что там у нее есть, чтоб отпугнуть  молоко  из  грудей  Хэтти  и
поскорее подготовить ее  для  меня.  Зелье,  приготовленное  этой  каргой,
сработало отлично, освободив чрево Тали, но если у нее ничего не выйдет, я
пошлю за Линн. У нее тоже найдутся кой-какие способы.
   Бекка тихо сказала:
   - Грешно нарушать покой беременных или кормящих матерей.
   Каменные глаза Адонайи сверкнули.
   - Хуже, чем грешно. Это противозаконно. Но если Хэтти - кормящая  мать,
то где ее дитя, а? Может, ты мне скажешь, Бекка?
   Бекка упорно смотрела на свои сложенные руки.
   - А что касается брюха Тали, - продолжал Адонайя, - что  ж,  та  бедная
жалкая старушонка сказала мне,  что  зелье,  которое  она  дала  ей,  было
предназначено совсем для другого. Вот бывают же такие  несчастные  случаи!
Да, наш мир - очень суровый мир. Но если мы будем беспрекословно следовать
Слову Божию, то мы как-нибудь выживем.
   - Когда же кончится ложь, Адонайя? Что это  -  грех,  или  преступление
перед законом, или несоблюдение того, что  предписывают  обычаи?  Ты  лгал
Хэтти. Ты внушил ей, что убьешь ее, если она не заставит меня заговорить.
   Адонайя присел рядом с ней.
   - Я скажу ей, что все обстоит иначе, когда мы с тобой покончим  с  этим
делом.
   - Ты хочешь сказать, что она об этом еще не знает? - Бекка еле обуздала
боль, пронизавшую  ее  сердце  при  мысли  о  той  пытке,  которую  сейчас
переживает Хэтти. "Она ценит свою жизнь выше жизни Шифры, выше, чем  жизнь
рожденного ею ребенка, и все же я  не  могу  не  жалеть  ее.  О  Пречистая
Богоматерь, как могла ты  позволить  появиться  на  свет  такому  бездумно
жестокому человеку, как Адонайя?"
   Булавка теперь танцевала перед глазами Бекки, точно голова свернувшейся
в кольцо змеи. Во рту у нее пересохло, смелость начала  увядать.  Ей  были
хорошо видны два-три беловатых зернышка, приклеившихся к  чему-то  серому,
как дым, чем был обмазан конец булавки.
   - О, она узнает, узнает, -  гнусил  Адонайя.  -  Я  ей  это  постепенно
расскажу. - Он  задумчиво  вертел  булавку  в  подушечках  пальцев.  -  Не
сердись, что я так затянул это дело. Чего-чего, а времени у нас много. Мне
же надо было испытать ее, верно? Отличная  женщина  -  твоя  мать.  Вполне
оправдает затраты на свою кормежку. Но мой родитель говорил мне,  что  она
всегда была любимой женой Пола. Так как же я  мог  пустить  ее  к  себе  в
постель, так сказать, подставляя  спину  собственной  смерти  (которой  я,
безусловно, не заслуживаю), не будучи уверен,  что  Хэтти  служит  мне  от
всего сердца. - Его свободная рука мгновенным движением зажала руку Бекки.
- Но теперь я знаю. - Булавка вонзилась ей в  руку  так  быстро,  в  самый
разгар обманчиво мягкой речи Адонайи, что Бекка не успела отдернуть ее.
   Бекка вряд ли расслышала его последнюю фразу. Ее слабый испуганный крик
заглушил ее. Она откинулась назад,  прижавшись  спиной  к  столу,  зажимая
другой рукой  больное  место.  Адонайя  своими  шершавыми  губами  выводил
длинное заботливое о-о-о!
   - Да простит меня Господин наш Царь, я, кажется,  сделал  тебе  больно,
Бекка? - Он даже не  пытался  скрыть  всю  фальшивость  своей  заботы.  Он
отшвырнул булавку куда-то в темноту за своей спиной. - Впрочем, это  всего
лишь булавочный укол и ничего больше. Ну-ка,  дай  твое  бо-бо,  и  я  его
хорошенько поцелую. - Он снова потянулся за ее рукой.
   Бекка  отшатнулась.  Вернее,  попыталась  отшатнуться.  От   крошечного
пятны