ав  ее  рот  как  бы
более сочным и манящим. Она вспомнила о Дел, которая  воспитывала  в  себе
манеры соблазнительницы и репетировала, сидя в ванне и думая, что ее никто
не видит, сцены совращения мужчин во время праздника Окончания Жатвы.
   "Теперь я сама сумела бы поучить тебя кое-чему, Дел. Я могла бы научить
тебя, как надо выглядеть,  чтоб  залучить  мужчину...  Я  учусь  быстро...
можешь спросить любого, кто учил меня, - мисс Линн, Кэйти,  Селену,  Марту
Бабы Филы... Да, я учусь быстро, особенно быстро усваиваю чужие  уроки,  и
значит, Адонайя, у меня есть нечто, чем я поучу тебя так, что нескоро  это
забудешь".
   После всех тяжких уроков, которые Бекке преподнесла жизнь, узнать,  как
пользоваться револьвером, было совсем не трудно. Если  исключить  то,  что
она не знала, сколько времени она сможет пробыть в этой комнате наедине  с
мертвецом, а потому со страхом, берущим начало где-то в  желудке,  вертела
пистолет так и эдак, готовая  сунуть  его  под  юбку,  когда  ей  слышался
какой-то шорох у запертой двери, то все остальное было просто. Ее  немного
смутил вес оружия, но в книгах, которые ей давала Кэйти, были упоминания о
том, что мужчины держали подобное оружие  не  только  одной  рукой,  но  и
двумя. Самое трудное было загнать патроны на место, но и  это  получилось,
когда большой палец Бекки обнаружил небольшую защелку. Вращающийся магазин
открылся так легко, будто хотел приветствовать ее.
   Патроны были круглые, отверстия в барабане - тоже, а заостренные  концы
пуль следовало направить в ту сторону, куда эта пуля будет  лететь,  чтобы
попасть куда надо... Следовало быть идиоткой, чтоб напутать что-то с таким
простым делом, ясным для любого  человека,  у  которого  есть  глаза.  Она
заполнила каждое отверстие так  же  аккуратно,  как  высаживают  семена  в
землю, а затем закрыла  задвижку,  чтобы  барабан  удерживался  на  месте.
Спусковой крючок тоже как бы приглашал ее - сама форма требовала, чтоб  на
него положили палец и потянули. В рассказах на крючок всегда жали, и  жали
мягко, постепенно. Это надо  хорошенько  запомнить.  Тогда  все  будет  не
сложнее, чем испечь пирог.
   Шифра... Вес стали, покоящейся в подоле ее юбки, был легче  для  сердца
Бекки, чем имя ее сестренки. Держись,  дитя.  Я  иду  за  тобой.  Держись,
держись, Бекка идет за тобой, она принесет тебе кое-что получше этой соски
из старой тряпки. Удары сердца тяжело отсчитывали  время...  очень  долгое
время. Сколько его прошло с тех пор, как  она  спрятала  ребенка  в  самом
безопасном из всех известных ей мест и помолилась Пресвятой Деве, чтобы та
хранила девочку от всех напастей? Каждый удар пульса означал для Бекки еще
один придорожный столб на дороге, по которой шагало время, время,  которое
все увеличивало и увеличивало разрыв между девочкой и ее шансом выжить.
   Скоро, Шифра. Это обязательно будет скоро. Обязательно будет.
   И вот они снова стоят перед той же самой дверью в спальню. Тот, что был
помоложе, постучал и осклабился на Бекку как кот, когда  Адонайя  крикнул,
чтоб они ввели ее. Адонайя ждал Бекку, стоя у окна, одетый все  в  тот  же
халат. Постель  перестелена  наново,  простыни  белы  и  даже  скрипят  от
крахмала. Как положено, они отвернуты на стеганое одеяло, в котором  Бекка
узнала работу Тали.
   Бекка опустила голову, будто это был наполненный тяжелыми зернами колос
ячменя, склонившийся  к  серпу  жнеца.  Удовлетворенное  хмыканье  Адонайи
царапнуло ее по коже и заставило изо всех сил сжать ноги под юбкой,  когда
он подошел к ней поближе и жестом отослал обоих мужчин  заниматься  своими
делами. Она сложила руки перед собой,  ощутив  под  ладонью  успокаивающую
тяжесть револьвера.
   - Пришла охотно, как вижу,  -  сказал  он,  закрывая  задвижку  наверху
оконной рамы. - Стало быть, изменила свою точку зрения, а?
   Бекка ничего не ответила.  Глаза  опущены  вниз,  так  что  можно  лишь
слышать шарканье его ног по коврику и протестующий треск старых половиц  в
доме, который он захватил подлым обманом.
   - Ну? - Его голос слегка  поднялся,  и  в  нем  прозвучало  нетерпение.
Уловив это, Бекка ощутила странное удовлетворение. Это была азартная игра,
и ей было приятно сознавать, что она все еще может его провоцировать, даже
не сказав ни единого слова. А  затем  он  совершенно  неожиданно  оказался
возле нее, его пальцы сжали ее подбородок, старые ушибы и синяки вернулись
к жизни, оживив все виды боли - от тупой и ноющей до непереносимо острой.
   - Будешь отвечать? - Бекка почувствовала горячие брызги  его  слюны  на
своем лице. - Отвечай, или получишь вот это! - В поле ее зрения возник все
тот же крохотный кусочек металла. - И тогда  я  потом  отдам  тебя  тем  -
остальным.
   Ее вскрик не был притворным, а ужас не  был  поддельным.  Все,  что  он
сделал с ней в  той  маленькой  комнате  внизу,  вернулось  к  ней,  будто
вырванное из прохладной  безопасности  памяти  с  помощью  этой  маленькой
булавки. Ее язык стал шершавым как бумага, и она, заикаясь, прошептала:
   - Нет... пожалуйста...
   И тут же стыд перед собственным  испугом  поднялся  откуда-то  изнутри,
подобно вкусу желчи. Ведь то, чем он ей угрожал, было  ничто,  совершенное
ничто! Ее покорно сложенные руки вдруг рванулись вниз, прямо  к  потайному
карману, сжались на гладкой рукояти револьвера и с силой сунули его  ствол
в живот Адонайи.
   Она  чуть  не  расхохоталась,  когда  увидела,  как  белеет  его  лицо,
становясь похожим на рыбье брюхо, а глаза от  изумления  лезут  из  орбит.
Господи Боже мой, что, он думает, я прячу там? И только для того, чтобы он
знал, только для того, чтоб он лучше понимал,  какой  урок  ему  предстоит
получить, Бекка сказала тихо и нежно, как и положено говорить женщине:
   - У меня револьвер,  Адонайя.  Его-то  ты  и  чувствуешь.  Со  мной  не
произошло чуда, и я не отрастила Адамов признак, так что выбрось из головы
сказки о чудесах. Для меня достаточно и такого  чуда,  как  револьвер.  Ты
знаешь, что с тобой может  сделать  револьвер?  У  тебя  была  возможность
познакомиться с такой штукой у себя на хуторе Миролюбие?
   - Где ты его взяла...  -  Голос  Адонайи  говорил  о  глубоком  страхе.
Значит, о револьверах он знал, это ясно.
   - Заткнись! - Она опять ткнула его стволом. Адонайя откачнулся назад, и
Бекка вытащила оружие из его укрытия, дав возможность побелевшим от  ужаса
глазам Адонайи полюбоваться блеском и скрытой мощью револьвера.  -  Теперь
твоя очередь слушать.
   - Ты не можешь из него стрелять,  Бекка!  -  Его  голос  дрожал,  будто
Адонайя хотел подавить душащий его смех. Явно пытался скрыть свой страх  и
сделать вид, что ничего не боится. -  Выстрел  будет  столь  громким,  что
потолок  рухнет  на  нас  обоих,  как  когда-то  рухнул  на  Самсона  храм
филистимлян. Эти штуки стреляют с такой силой, что сюда сразу же  сбежится
весь хутор.
   - Готова рискнуть. А вот захочешь ли рисковать  ты,  это  вопрос.  Твой
череп разлетится на куски, Адонайя, его лицевые кости разлетятся и  вместе
с кровью врежутся прямо в мозг. - Бекка говорила это тем же  тоном,  каким
отвечала уроки Кэйти в случаях, когда точно  знала  правильный  ответ.  Ее
уверенность в себе не оставляла места для сомнений, лишая  Адонайю  всякой
надежды. - Конечно, они прибегут, но только  для  того,  чтоб  найти  тебя
мертвым, изуродованным хуже, чем если  бы  на  тебя  упал  храм.  Половина
твоего черепа будет снесена, с лица сорвется все мясо, так что им придется
поднапрячься, чтобы вспомнить,  как  ты  выглядел  раньше.  Как  тебе  это
нравится, Адонайя?
   Бекка говорила совершенно спокойно, убедительно, одновременно  поднимая
ствол револьвера так, чтобы ее взгляд совпадал с металлической шишечкой на
конце ствола. - Так что если ты очень попросишь, я тебе все это обеспечу.
   Адонайя ничего не ответил. Он только раз открыл рот, но словам так и не
удалось родиться на свет, и рот  остался  открытым.  Он  лежал,  время  от
времени сглатывая слюну, а его руки странно шевелились, трепыхаясь,  будто
крылья птицы.
   Пытается  отогнать  меня,  думает,   что   ему   надо   проснуться,   и
померещившийся ему кошмар исчезнет. Если бы Бекка улыбнулась хоть  чуточку
шире, ее щеки наверняка лопнули бы,  как  кожура  переспелого  фрукта.  Ее
передние зубы совсем обсохли - она со свистом втягивала в  себя  воздух  -
спокойная и холодная, как оружие в ее руках.
   Адонайя даже не пытался сказать что-нибудь. Он не двигался, не  моргал,
он почти не дышал - во всяком случае, Бекка не  видела,  чтобы  его  ребра
подымались при вдохе. Молчание и неподвижность спустились на него  подобно
покрывалу,  сползающему  с  колыбели  как  бы  само  собой,  под  влиянием
собственной тяжести.
   - Ладно. - Слова Бекки были тихи, как падение пушинки. Она не рисковала
говорить громко, чтобы не разрушить чары, сковавшие Адонайю.  -  А  теперь
слушай. Слушай внимательно и делай, как  я  прикажу.  Тогда  я,  возможно,
оставлю тебе жизнь. - Она заметила сомнение, мелькнувшее в его  глазах,  и
ее лицо снова ощутило боль при усилии сдержать улыбку.  Вместо  этого  она
слегка кивнула. - Я сказала это, Адонайя, ты расслышал верно. Я  поклянусь
тебе именем Господа нашего и Пресвятой Девы Марии, если  хочешь,  что  так
оно и будет. Если ты исполнишь то, что я прикажу, именно так оно и  будет.
Я обещаю, я клянусь. Я покидаю Праведный Путь, и мне  плевать,  кто  будет
тут альфом, после того как я уйду. Я не хочу новой Чистки, если  ее  можно
избежать. Когда я получу то, что мне  нужно,  ты  можешь  взять  все,  что
останется.
   Его губы дрогнули, как будто он колебался между желанием спросить ее  о
чем-то и страхом перед тем,  что  может  случиться,  если  его  вопрос  не
понравится. Бекка слегка кивнула,  чтобы  он  понял:  может  быть,  она  и
ответит на один вопрос.
   - Куда? - Его слова были похожи  на  звук,  который  производит  песок,
пересыпающийся в песочных часах. - Куда ты пойдешь?
   Спрашивать он мог, а вот заставить ее отвечать было не в его  силах,  и
понимание этого было как укрепляющее для ее сердца. Как будто жар ее  тела
внезапно зажег нечто, вспыхнувшее ярким белым светом. Он больше не  сможет
принудить  меня  ни  к  чему!  Понимание  этого  вызвало  воспоминание   о
причиненной ей боли и одновременно подняло ее настроение  на  недосягаемую
высоту. Радость  переполняла  какую-то  часть  Бекки  от  пальцев  ног  до
макушки. Благодарность била в ней через  край,  благодарность  тому  давно
исчезнувшему торговцу Коопа, который так пленился Елеазаром,  что  оставил
ее па этот револьвер. Тот человек, кто бы он ни был, дал куда больше,  чем
сам мог предположить. Если  бы  был  способ  узнать  его  имя,  когда  она
принесет Шифру к вратам города, она от  всего  сердца  предложила  бы  ему
Поцелуй и Жест в благодарность за полученную свободу.
   Но другая часть Бекки все еще кровоточила.  Эта  часть  получила  такую
глубокую рану, что она проникла до самых костей,  так  что  вряд  ли  даже
благодетельное лекарство радости сможет когда-нибудь  залечить  ее.  Бекка
заставила эту боль уйти, а  сама  целиком  сконцентрировалась  на  стоящей
перед ней задаче.
   - Туда, куда мне надо попасть сначала, ты сам отведешь меня, Адонайя.


   Как странно ощущать этот холодный бриз на склоне холма и знать, что  ты
здесь в последний раз. Как странно стоять здесь, прислушиваясь, когда  еще
недавно исходившие отсюда звуки приводили ее в такой  ужас.  Бекка  пожала
плечами и внимательно вгляделась в ночную тьму, одновременно изо всех  сил
напрягая слух. Как ей  казалось,  материя  ее  платья  шелестит  и  шуршит
слишком громко. Сверток за  спиной  увязан  довольно  плохо  -  у  Адонайи
тряслись руки, но когда они с Шифрой будут в безопасности, у нее  найдется
время, чтоб перевязать этот узел.
   Луна стояла уже высоко на рано  потемневшем  небе.  Жаль,  что  она  не
полная, Бекке не помешало бы побольше света. Когда она  прибежала  сюда  в
последний раз, времени было в  обрез.  Необходимость  спешить  сделала  ее
неосторожной. Ей надо было спрятать Шифру и вернуться на ферму, пока никто
не  обнаружил  ее  отсутствия  и  не  заметил  направления,   откуда   она
возвращалась. Холм был небольшой,  но  довольно  широкий,  так  что  Бекка
запуталась и никак не могла сразу определить то место,  где  она  спрятала
девочку.
   Адонайя стоял возле нее на коленях, лицом к вершине,  как  ему  и  было
приказано. Не было смысла разрешить ему стоять, раз у него мог  возникнуть
соблазн сорваться с места и бежать, надеясь, что плохая видимость помешает
ей попасть в цель. Ей очень хотелось связать ему руки,  но  она  никак  не
могла сообразить, как это сделать, не отложив в сторону  свой  драгоценный
револьвер. На это она никогда не решится. Всю дорогу сюда, после того, как
они миновали хуторские постройки, она держалась рядом с Адонайей, прижимая
дуло револьвера к самой его спине. Часть рассудка Бекки объясняла это тем,
что ей приятно заставлять Адонайю страдать от  ужаса,  чувствуя  револьвер
так близко от своей шкуры. Но где-то в глубине души  Бекка  понимала,  что
правда в другом - она так же боялась неизвестной ей  силы  оружия,  как  и
Адонайя.
   "Я многого не знаю! А от знания зависит сейчас  все!"  Она  смотрела  в
затылок  Адонайи,  представляя,  как  легко  было  бы   приставить   ствол
револьвера прямо туда,  где  череп  соприкасается  с  шеей,  и  нажать  на
спусковой крючок так, как об этом сказано в книге.
   А что потом? Она не знает, ни как  громко  прозвучит  выстрел,  ни  как
велики будут разрушения вокруг, ни того, переживет ли она сама этот взрыв?
Ходили разговоры о людях, которые овладевали револьверами для того,  чтобы
обратить это оружие против своих господ, - это она точно знала. Говорили и
о других видах оружия, которые уносили как жизни  тех,  против  кого  были
направлены, так и жизни тех, кто этим оружием пользовался.
   Но если я убью его, то что станется с Праведным Путем? Отсюда  с  холма
она не видела спален, но представляла, где они находятся. Дети,  спасшиеся
от Чистки, к этому времени уже,  наверное,  вернулись  домой.  Они  лежали
рядом   с   опустевшими   кроватями   своих   менее   удачливых   родичей,
прислушивались к биению собственных сердец, пока усталость и истощение  не
погружали их в тяжелое забытье. Их память все еще  кровоточила,  но  время
залечивает  раны,  оно  превратит  погибших  родичей  в  ангелов,   сладко
распевающих под сенью развевающегося,  как  крылья,  голубого,  как  небо,
покрывала Богоматери. Воля Господина нашего Царя  должна  быть  исполнена,
умершие были взяты, ибо  они  были  избраны,  чтобы  пройти  трудный  путь
спасения. Они станут  ангелами-хранителями  выживших,  их  смерть  служила
Добру, теперь окропленные кровью поля станут благословенным  садом.  Таков
извечный ход событий. Выжившие дети излечатся.  Никто  не  уцелеет,  кроме
тех,  кто  сумеет  превратить  горькую  правду  в  сладкую   ложь,   такую
приторно-сладкую, что разум в конце концов проглотит ее целиком.
   Но что если вторая Чистка последует сразу же по следам  первой?  А  она
обязательно последует, не дожидаясь того, как минует срок, священный срок,
предназначенный для залечивания ран, если новый альф  умрет  до  истечения
времени обязательного перемирия.
   Нет, она не может позволить, чтоб ее собственный страх  потребовал  так
много от ее маленьких  братьев,  которых  она  оставит  за  своей  спиной.
Адонайя должен жить.
   Приглушенный расстоянием  крик  донесся  до  слуха  Бекки.  Тихий  плач
привлек все ее чувства к вершине холма, как будто вел ее туда на  ременном
поводу.
   - Не двигаться! - приказала она Адонайе. - Если я  позову,  придешь.  -
При свете луны она увидела, что  он  слегка  кивнул  -  единственный  знак
согласия, который он  осмелился  подать.  Осторожно  переставляя  ноги  по
тропе, вьющейся меж разбитых кувшинов  и  сломанных  корзин,  Бекка  пошла
туда, откуда раздавался одинокий плач ребенка.
   Идти было трудно. Временами под ноги попадались кости; иногда - кое-что
похуже. Не все хутора из тех, что пользовались этим холмом, заботились  об
останках тех младенцев, которых они бросали  здесь,  и  далеко  не  всегда
возвращались за ними, когда раздавался последний в жизни ребенка плач.  Да
и не каждый альф относился к соседям так дружелюбно,  как  отец  Бекки,  и
следил за тем,  чтобы  тела  умерших  доставлялись  домой  для  достойного
захоронения. Бекка старалась  не  заглядывать  в  открытые  корзины,  мимо
которых проходила, или в  углубления  в  глинистой  почве.  Старалась,  но
какие-то отвратительные свидетельства  того,  что  тут  происходило,  сами
лезли в  глаза:  маленькие  пальчики  ног,  подогнутые,  как  лапы  паука,
схваченного  внезапным  морозом;  крошечная  коричневая  ручка,  сухая   и
сморщенная, как стручок, ухватившаяся за кусок истлевшей  пеленки;  пустые
глазницы на крошечном объеденном черепе там, где мелкие шмыгари  добрались
до ребенка, избранного Господином  нашим  Царем,  раньше,  чем  кто-нибудь
пришел за его костями.
   Только знание, что хищные шмыгари слишком трусливы, чтобы подобраться к
живому ребенку, позволило Бекке оставить  Шифру  на  холме.  То  безумное,
стремительно летящее время снова встало перед ее глазами...  Волны  памяти
обрушивались на нее с каждым ударом пульса. Бегство из хутора с Шифрой  на
руках, а в ушах уже звенят вопли,  уже  мчится  за  ней  шквал  освященных
обычаем убийств... Кража скатерти на кухне... завернуть в  нее  ребенка...
потуже, потеплее... еще тряпичную соску с сахарной водой, чтобы  заглушить
плач... Небо над  холмом...  и  все  время  оглядываться,  оглядываться  в
судороге самого примитивного, самого  откровенного  страха...  Карабкаться
среди обломков корзин и костей... Корзина, в  которой  еще  лежат  останки
другого маленького тельца, уже  давно  бездыханные...  выкинуть  их  вниз,
чтобы уложить в этом гнездышке Шифру,  чтобы  она  выдержала  здесь  день,
необходимый Бекке для подготовки неизбежного теперь бегства... ибо  именно
столько потребуется, чтобы вернуться сюда, схватить сестренку и бежать без
оглядки из хутора.
   Но прошло гораздо больше дня. Слишком много  мужчин  прочесывали  земли
вокруг  хутора...  Страх  Бекки  превратился  в  неистовое  желание  стать
невидимой,  он  загнал  ее  в  погреб  хранилища.  Слишком  много  времени
потеряно. Крик Шифры тонок и слаб - безнадежный вопль, совсем  не  похожий
на громкозвучный  требовательный  плач  здорового  ребенка.  Казалось,  он
вонзается в бок Бекки остро отточенным клинком вины,  невзирая  на  шумные
протесты разума, что не Бекка повинна в той ужасной задержке.
   Ребенку упреки не ведомы. Он просто голоден. Бекка помчалась бегом.  По
пути она отшвырнула несколько предметов, попавшихся ей под ноги,  приказав
сердцу верить, что это всего лишь камни, в изобилии валяющиеся на  склоне.
Крик ребенка, становившийся  громче,  заставлял  ее  бежать  еще  быстрее.
Позаимствованная у мертвеца  корзина  при  свете  луны  отбрасывает  тень,
похожую на живот беременной женщины.
   - О Боже!
   Бекка рухнула на колени, положив револьвер на холодную землю. Ее  руки,
намертво сцепив пальцы, прижались к груди, заставив зашелестеть спрятанные
там бумаги. Ей просто надо было  за  что-то  ухватиться,  иначе  последние
крохи ее рассудка взорвут мозг и вылетят  наружу,  оставив  пустой  череп,
сквозь который со свистом мчится холодный ветер безумия. Даже гнездившийся
в уме Бекки Червь умолк, не выдержав представившегося ему зрелища.
   Корзина была перевернута. Шифра была крупная, здоровая  девочка.  Когда
она выспалась и высосала досуха свою тряпичную  соску,  она  рассердилась,
почувствовав,  что   о   ней   забыли.   И   начала   брыкаться.   Корзина
предназначалась для куда менее крупного ребенка. Такой рослой девочке, как
Шифра, понадобилось  совсем  немного  времени,  чтобы  раскачать  корзину,
несмотря на то, что девочка была спел