ольства.
     Они заказали официальный групповой портрет наподобие тех, что висели по
всему  городу,  портрет,  на  котором  фигуры представлены формально, как на
игральных картах, а  лицо  каждого,  кто  для  портрета  позирует,  выглядит
большим, ярко освещенным, бросающимся в глаза и мгновенно узнаваемым.
     Получили  же  они  картину  огорчительно  театральную,  на  которой  их
разодели, будто актеров, и заставили суетиться, как батраков.  Лица  у  всех
маленькие,  повернутые  в  сторону,  у  кого  заслоненные, у кого скраденные
тенями. Даже два центральных, выходящих на  передний  план  офицера  --  сам
капитан Франс Баннинг Кок и его лейтенант, Вильям ван Рейтенбюрх, -- слишком
подчинены   желаньям  художника,  как  выразился  один  современный  критик,
предсказавший, впрочем, что картина переживет всех своих соперниц.
     "Ночной дозор" их пережил.
     Это произведение, на которое чаще всего указывают в подтверждение гения
Рембрандта, даже по барочным стандартам  совершенно  ужасно  почти  во  всех
достойных  упоминания  отношениях, включая и замысел художника, направленный
на разрыв с  традицией.  Краски  здесь  кричащие,  позы  оперные.  Контрасты
смазаны,  акценты  беспорядочны. Караваджо, доживи он до возможности увидеть
эту картину, перевернулся бы в гробу.
     Она  является   самой   популярной,   благо   единственной,   приманкой
Государственного музея в Амстердаме.
     В  1915  году  некий  сапожник,  ставший  жертвой  безработицы, вырезал
квадрат из правого сапога лейтенанта ван Рейтенбюрха.
     Специалисты,   починив   сапог,   восстановили   картину.   Предложение
раскаявшегося сапожника сделать ту же работу бесплатно власти отклонили.
     А  в  1975  году  бывший  школьный  учитель  набросился на нижнюю часть
картины с зазубренным хлебным ножом, прихваченным  им  из  расположенного  в
деловой  части  Амстердама ресторана, в котором он только что позавтракал, и
проделал  в  телах  капитана  Баннинга   Кока   и   лейтенанта   Рейтенбюрха
вертикальные надрезы. Картина оказалась рассеченной в дюжине мест. Из правой
ноги  капитана  была  выдрана  полоска  холста  размером двенадцать на два с
половиной дюйма. Злоумышленник  заявил  свидетелям  происшедшего,  будто  он
послан Господом.
     -- Мне  было приказано сделать это, -- сказал, как уверяют, учитель. --
Я должен был это сделать.
     Газеты объяснили его поступок умственным расстройством.
     Десять лет спустя учитель наложил на себя руки.
     Описание полученных картиной повреждений читается как  отчет  судебного
патологоанатома.  Картина  получила двенадцать ударов ножом, причем, судя по
характеру повреждений, колющие и режущие удары наносились с  большой  силой.
Вероятно,  вследствие  этого  лезвие  ножа  несколько  уходило влево, отчего
разрезы  получили  наклон,  направленный  вовнутрь  полотна,   а   края   их
размахрились.  Из бриджей Баннинга Кока был вырезан треугольной формы кусок,
каковой и выпал из картины на пол.
     Бриджи  починил  портной  из  Лейдена,  а  все  остальные   повреждения
устранили профессиональные реставраторы наивысшего калибра.
     В запустелых церковках Амстердама суеверные кумушки и поныне шепчутся о
том, что  в  этого  вандала  вселился  дух  одного из безутешных мушкетеров,
заплатившего сотню гульденов, чтобы его на  память  потомству  изобразили  в
достойном  виде,  и  обнаружившего,  что он обращен в мелкую деталь писанной
маслом безвкусной иллюстрации, годной разве что в афиши для оперетки.
     Есть и другие, кто уверяет, будто то был сам Рембрандт.
     Саския умерла в год "Ночного дозора", 1642-й, и  Рембрандт  наделил  ее
чертами  резвую  девочку,  бегущую  с  освещенным лицом слева направо сквозь
толпу мушкетеров. Она умерла тридцатилетней.
     То обстоятельство, что именно в год утраты  жены  состояние  Рембрандта
пошло  на  убыль, следует, видимо, считать не более чем совпадением -- вот и
биографы его не приводят свидетельств в пользу противного.

3

     Аристотель, изгнанный из Афин в последний год его жизни,  поселился  во
владениях  своей  матери  в  Эвбее  и  писал  завещание. Ему было без малого
шестьдесят два. Аристотель чувствовал, что это последний год  его  жизни,  и
часто  размышлял  о Сократе, за три четверти века до того сидевшем в тюрьме,
ожидая дня казни. Аристотель сбежал из Афин, спасаясь от суда.
     Снова и снова его беспокоил желудок. Аппетит шел на убыль. Он,  знавший
так  много,  не  знал,  в  чем  тут  дело.  Его  отец,  умерший  еще  в  дни
Аристотелевой    молодости,    был     врачом.     Аристотель     же     был
ученым-первопроходцем,  написавшим  больше научных трудов, чем имелось в его
распоряжении для исследовательской работы.
     Среди многого, что он узнал к концу жизни, было и то, что не  знает  он
куда больше.
     Он,   разумеется,   не   знал   также,  что  в  Голландской  республике
семнадцатого века, в Амстердаме, Рембрандт напишет его портрет и  что  почти
две  сотни  лет практически никто в мире не будет знать, чей это, собственно
говоря, портрет.
     Зато о Сократе у Аристотеля имелось ясное представление.
     При этом практически все, что он знал о Сократе, исходило  от  Платона,
который,  как  он  часто  теперь  думал,  отличался скорее умением принимать
желаемое за истинное, нежели глубиной, и не  всегда  был  надежен  по  части
приводимых им фактов.
     Почти    все   остальное   было   изложено   историком,   биографом   и
воином-наемником Ксенофонтом, который, проведя  последние  сорок  лет  жизни
изгнанником из демократических Афин, тоже не всегда был надежен, в том числе
и как воин.
     Ксенофонт  также  описал суд над Сократом и его казнь. Однако когда все
это стряслось, Ксенофонт находился в Персии. Прежде чем он  смог  вернуться,
его изгнали за службу спартанцам в кое-каких военных предприятиях, в которых
Афины поддерживали другую сторону.
     У  нас  имеются  еще  фрагменты из писаний Эсхина Сократика и Антисфена
Киника,  которые  подтверждают,  что  Сократ  действительно  существовал,  и
которые вполне могут быть подделкой.
     Затем  имеются "Облака" Аристофана, в которых Сократ осмеян как софист,
-- это самое раннее из упоминаний о нем, какие мы знаем. Комедия, написанная
за четверть века до того, как Сократ предстал перед судом, свидетельствует о
том, что он был широко известен в Афинах еще в те времена,  когда  Платон  и
Ксенофонт пребывали в дитятях, слишком малых, чтобы уразуметь, кто он такой.
     Аристофан  же, с другой стороны, был его современником и другом, он мог
писать  о  Сократе,  основываясь  на  личном  знакомстве,   которым   другие
похвастаться не могли.
     Но с другой опять-таки стороны, Сократ никогда не был софистом.
     Однако  судьи  помнили  пьесу,  а в философии не разбирались, вот они и
приговорили Сократа к смерти, полагая, что он софист.
     Хотя не это было главной причиной.  Горестные  последствия  капитуляции
перед  Спартой включали в себя и чад политической неприязни, оставленный его
прежней  дружбой  с  Алкивиадом,  изменником,  и  Критием,  тираном,  да   и
терпимость к сатирическому инакомыслию, которым славился Сократ, истощилась,
благо   многим   оно   представлялось   не  менее  предательским,  чем  само
предательство, только еще более неприятным.
     Софисты учили за деньги. Сократ, выступая в суде,  привел  оригинальное
доказательство  того,  что  он никогда за деньги не учил и всю жизнь радел о
благе общества: свою бедность.
     На судей оно впечатления не произвело.
     К той поре, как мы теперь знаем, блеск и величие Греции, олицетворением
коих более века служили  Афины,  пришли  к  концу.  Война  со  Спартой  была
проиграна, империя распалась, Эсхил, Софокл и Еврипид умерли.
     Ко  времени,  когда  Платон основал свою Академию, а молодой Аристотель
приехал на юг, чтобы стать его учеником, от этого  блеска  осталось  и  того
меньше,  собственно говоря, от него мало что уцелело уже к рождению Платона.
Первые свои двадцать четыре года Платон прожил в городе, втянутом  в  войну,
которой   он  выиграть  не  мог  и  в  которой  большинство  людей,  блеском
происхождения равных Платону, сражаться не желали.
     Когда Платон родился, Сократу уже перевалило за сорок.
     Ему было за шестьдесят, когда они познакомились, так что Платон не  мог
дольше  десяти  лет  знать  человека,  коему  предстояло  вдохновить  его на
пожизненное служение мысли, человека, гибели которого  предстояло  наполнить
его  горьким, граничащим с ненавистью разочарованием в политических свободах
и материалистической ориентации демократического города, накрепко связанного
с двумя этими именами.
     Век Перикла, ныне почитаемый нами золотым  веком  Афин,  завершился  --
буквальным  образом  -- со смертью Перикла на втором году двадцатисемилетней
войны, в ходе которой этот самый разумный и конструктивный  из  политических
лидеров  неуклонно  вел  свой  город  к  полному  поражению,  безоговорочной
капитуляции и утрате мощи и империи. То был  год  моровой  язвы,  завезенной
морем  с  верхнего  Нила  в  обнесенный  стеною  город,  второе  лето подряд
осаждаемый с суши войсками  Спарты  и  ее  союзников.  Перикл,  и  без  того
истомленный    парламентскими   препонами,   чинимыми   ему   консервативной
аристократией, с одной стороны,  и  радикальным  деловым  сообществом  --  с
другой,  не  говоря  уже  о  череде  личных  трагедий,  в конце концов и сам
оказался среди десятков тысяч жертв этой болезни и умер.
     Придерживаясь разумной военной стратегии, которой, по его соображениям,
предстояло всего за год  привести  город  к  победе  и  почетному  миру,  он
распорядился  согнать  всех,  кто жил в окрестностях Афин, за Длинные стены,
что окружали город и тянулись на четыре  мили,  к  портам  Пирея.  Множество
людей  ютились  в  палатках,  разбитых на улицах, и помирали в них. Со стен,
защищавших их от спартанцев, эти люди видели  на  многие  мили  вокруг,  как
предают  огню  их дома и посевы. Радости никто не испытывал. Периклу было от
чего томиться.
     Перикл, аристократический лидер радикальной демократической партии,  не
принадлежал  к тем фигурам греческой истории, на которые Платон, аристократ,
или Аристотель, представитель профессиональной элиты, могли бы  оглядываться
без значительной доли неприязни и неодобрения.
     В последний свой час, лежа в постели, Перикл слушал, как родственники и
друзья,  думая,  что  он уже впал в беспамятство, перебирают его возвышенные
достижения: девять трофеев, установленных им как стратегом в  честь  военных
побед,  здания  и  скульптуры  великой  красоты, подобной которой мир еще не
знал, расцвет  литературы  и  интеллектуальной  жизни,  расширение  империи,
развитие  торговли  и  увеличение  дани  от  подчинившихся  Афинам городов и
островов. Перикл открыл глаза.
     -- Почему же вы ничего не говорите о самом прекрасном и  самом  великом
из  моих  притязаний  на славу? -- неодобрительно прервал он их разговор. --
Ведь из-за меня никто из афинян не облачился в траур!
     Они не стали ему возражать, потому что это было неправдой.

4

     Аристотелю было лет семнадцать-восемнадцать, когда он  приехал  с  юга,
где  отец  его состоял царским врачом при дворе в Пеллах, в Македонии, чтобы
поучиться у Платона в городе-государстве Афинах.
     Академия Платона была основана двадцатью одним годом раньше. Уже  вышли
в  свет  платоновские  диалоги  Сократа, которые молодой человек проглотил с
восторгом и пылом. Ему хотелось узнать больше.
     Платону перевалило за шестьдесят, он уже махнул рукой на поиски истины.
     Время шло, аналитическая мощь Аристотеля зрела, и он  с  разочарованием
начинал понимать, что Платон произволен и причудлив в своих пристрастиях: им
владела  мистическая  вера  в  божественность  чисел  и  в  теорию  идей как
реальностей, не зависящих от человеческого сознания,  теорию,  ведшую  туда,
куда Аристотелю идти никак не хотелось.
     Этим  двоим было далеко не всегда так уютно друг с другом, как поначалу
надеялся Аристотель, хоть он и остался в Академии на двадцать лет, до  самой
смерти  Платона,  постигшей  того  в  восьмидесятилетнем  возрасте. Затем он
покинул Афины. Руководителем школы -- пост, который, возможно, желал  занять
Аристотель,  --  стал  родственник Платона, мыслитель весьма посредственный.
Аристотель вернулся двадцать лет спустя, чтобы основать свой Ликей. К  этому
времени в городе правили македоняне, сначала Филипп, потом Александр.
     Платон  чрезвычайно  ценил  Аристотеля.  Он  прозвал  его  "умником"  и
"чтецом". Платон питал слабость к  прозвищам.  "Платон"  --  это  ведь  тоже
прозвище:  он был широколоб, широкогруд и в молодости, говорят, преуспевал в
борьбе. Так что Платон -- никакой не Платон, а вовсе Аристокл, сын Аристона.
Отец  Платона  уверял,  будто  род  их  идет  от  Кодра,   царя   афинского,
существовавшего  только  в  преданиях.  Мать  Платона происходила по боковой
линии от законодателя Солона.
     В семье, породившей также его дядю, не то двоюродного дедушку,  Крития,
не было недостатка в богатстве. За один-единственный год пребывания у власти
дядюшка  Платона, Критий, сумел заслужить почетное звание самого кровавого и
корыстолюбивого тирана за всю историю города.
     Когда-то давно Критий ходил в учениках Сократа.
     С  тех  пор  как  харизматический  Алкивиад  обратился  в  изменника  и
переметнулся  в Спарту, не было афинянина, которого столь откровенно боялось
и ненавидело столь подавляющее большинство населения города.
     Алкивиад тоже считался последователем Сократа.
     Прошло немалое время, прежде чем Аристотель понял, что в прозвищах,  до
которых  был  так  падок  Платон,  таится  раздраженное  неодобрение, весьма
отличное от добродушной иронии, каковой он наделил личность Сократа в  своем
"Государстве" и в многочисленных скетчах.
     Аристотель  с  Платоном разнились и в философии, не только в возрасте и
темпераменте.
     Глава Платона витала в облаках, мысли его блуждали по небесам,  похоже,
он  проповедовал,  что единственные вещи, в которые человек может проникнуть
взглядом,  суть  те,  относительно   которых   ничего   другого   установить
невозможно.
     Аристотель  твердо  стоял  на  земле,  и взгляд его проникал всюду. Ему
хотелось побольше выяснить обо всем, что он видел.
     Платон отвергал видимое: достигнуть знания можно лишь в отношении вещей
вечных, а на земле ничего вечного не обретается. Он  напирал  на  геометрию.
Над  входом  в  его  Академию было начертано: "Да не войдет сюда никто из не
знающих геометрии".
     Аристотель  же  тяготел  к  определению,  объяснению,  систематическому
исследованию и доказательству, даже в геометрии.
     Платон, человек пожилой, предпочитал проводить уроки сидя.
     Аристотель,  человек  молодой,  будучи  увлеченным  новой идеей, не мог
удержаться от ходьбы и подскакиваний. "В движении есть движение", -- выпалил
он  однажды,  когда  Платон  с  саркастической  вежливостью  предложил   ему
попробовать  посидеть  спокойно.  Есть также и восторг. Движение, объявил он
однажды о своем открытии, убыстряет  пульс,  да  и  сердце  начинает  биться
быстрее.
     Интерес  Аристотеля  к  биологии, физике и прочим естественным наукам и
наукам об обществе, возможно, произрастал из научных склонностей его отца.
     -- Вот у меня в ладони жук, -- заявил  он  как-то  раз,  --  с  цельным
овальным  покровом и восемью сочлененными лапками, а здесь, в другой ладони,
я держу второго жука, светлее оттенком, с двенадцатью лапками,  и  покров  у
него  подлиннее  и  разделен  на  части. Можешь ли ты объяснить мне различие
между ними?
     -- Да, -- ответил Платон. -- Не существует такой вещи, как  жук,  ни  в
одной твоей ладони, ни в другой. Не существует и такой вещи, как ладонь. То,
что  ты полагаешь жуком и ладонью, суть лишь отражения твоего осознания идей
жука и ладони. Существует только идея, она существовала еще до того, как эти
вещи обрели бытие. Иначе как бы они его обрели? А  форма  идеи,  разумеется,
всегда  является вечной и реальной и никогда не меняется. То, что ты держишь
в том, что представляется тебе твоими ладонями, суть лишь тени этой идеи. Ты
разве забыл пример с пещерой, приведенный в  моем  "Государстве"?  Перечитай
его  еще раз. Различие двух твоих жуков есть достаточно ясное доказательство
того, что ни тот, ни другой реальными  не  являются.  Отсюда  вытекает,  что
исследованию  доступна лишь форма или идея формы, она же есть нечто такое, о
чем мы никогда не сможем узнать больше того, что уже знаем.  Только  идеи  и
достойны  размышлений.  Ты  нереален,  мой  юный Аристотель, я нереален. Сам
Сократ был лишь подражанием себе самому.  Все  мы  --  только  несовершенные
копии формы, которая и есть мы. Я знаю, ты меня понимаешь.
     Аристотель  не стал в тот раз выспрашивать, сколько ног у идеи жука, на
которую сослался Платон, -- восемь или двенадцать, или была ли идея Сократа,
копией коей он являлся, идеей Сократа молодого или старого. Если  обоих,  то
платоновская    теория    идей,    предвидел   он,   развалится   вследствие
самопротиворечивости и немедля растворится в пустоте невразумительности.
     Под конец жизни Платон стал аскетом во всем -- на пирах он из презрения
к Диогену ел лишь оливки и  фиги.  Он  снисходительно  взирал  на  увлечение
Аристотеля одеждами, перстнями и женщинами.
     Аристотель  не  хотел  обнаруживать несогласие с учителем, пока тот еще
жив,  вот  ему  и  пришлось  двадцать  лет,  почти  до  сорока  собственных,
дожидаться смерти Платона.
     К   тому   времени   Аристотель   осознал,   что  идеал  царя-философа,
проповедуемый в "Государстве", попросту глуп, и его огорчало, что Платон  до
самой  старости  преследовал  совершенно  непрактичную  цель  -- посредством
образования  обратить  деспота  в   философа.   Ради   этого   донкихотского
предприятия  Платон  трижды ездил в Сицилию. Две поездки из трех закончились
тем, что он едва унес из Сицилии ноги.
     Платон сильно переоценивал преобразующую силу образования, равно как  и
спрос на знание и разумение в общественных делах.
     Платону   следовало  бы  помнить,  думал  в  изгнании  Аристотель,  что
нравственное учение Сократа не оказало благого влияния ни на  Алкивиада,  ни
на  Крития  и что взгляды, которые он пытался внушить этим зловредным людям,
едва ли  не  легли  в  основу  враждебности,  пробужденной  Сократом  в  его
согражданах из среднего класса.
     Аристотель  не  оказал  большого  влияния  на Александра, да и не питал
философической уверенности в том, что сумеет оное оказать.
     Однако Платон не изменил своей мечте.
     До знакомства с Аристотелем Платон побывал на  Сицилии  дважды.  И  вот
теперь,  уже  семидесятилетним  стариком, с изумлением увидел Аристотель, он
снова отправился в Сиракузы ради все той же безнадежной  затеи  --  вторично
попытаться  внушить  царственную  добродетель  развратному  тирану-правителю
Дионисию II.
     Едва прибыв туда, он стал объектом  подозрений  и  скрытых  насмешек  в
революционной  дворцовой интриге, которая зрела вокруг, оставаясь незаметной
лишь для него, философа из Афин.
     Прежде чем ему разрешили уехать,  он  несколько  месяцев  просидел  под
домашним арестом.
     Самое большее, чего Платон достиг за три своих путешествия, это то, что
он выпестовал  в  Сицилии  недолгую  моду  на  геометрию. Жившие в Сиракузах
сицилийские греки баловались геометрией, прежде чем напиться,  завалиться  в
постель и предаться блуду.
     Потерпев это окончательное фиаско, Платон впал в еще большую меланхолию
и подавленность.  Аристотель  помалкивал, но понимал, что его теперь обучает
философии человек, лишившийся иллюзий и озлобившийся, отказавшийся  в  конце
концов от надежд на улучшение рода людского.
     Перед    смертью   Платон   трудился   над   "Законами"   --   мрачным,
мизантропическим проектом тоталитарног