никакой мудрости не существует.
     Никто  не  воспринимал  всерьез   честного   невежества,   которым   он
прикрывался. Человек -- животное политическое и общественное и, как правило,
предпочитает фантастические ответы полному их отсутствию.
     -- Можно  ли  научиться  добродетели  или  можно  лишь достичь ее путем
упражнений?-- спросил Менон.
     На что Сократ ответил:
     -- А что такое добродетель?
     Вскоре Менон уже протестовал, исполнясь благоговейного обожания:
     -- Я, Сократ, еще до встречи с тобой слышал, будто ты только и делаешь,
что сам путаешься и людей путаешь. А еще, по-моему, если можно пошутить,  ты
очень похож и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто
к  нему приблизится, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал
со мной то же самое -- я оцепенел. У меня в самом деле и душа  оцепенела,  и
язык  отнялся:  не  знаю,  как  тебе и отвечать. Ведь я тысячу раз говорил о
добродетели на все лады разным людям, и очень хорошо, как  мне  казалось,  а
сейчас я даже не могу сказать, что она такое.
     -- От него невозможно добиться прямого ответа, -- сказала жена Сократа,
Ксантиппа, блестящему Алкивиаду, которому хватило нахальства спросить у нее,
правда  ли  то, что он слышал о ней и Сократе. Ксантиппа не подтвердила, что
вылила мужу на голову ночной горшок, но и отрицать этого не стала.
     -- Ты даже не представляешь, что он на самом деле собой представляет.
     -- Так расскажи.
     -- Стоит задать ему вопрос, -- затараторила Ксантиппа, -- и он примется
выяснять, что ты имеешь в виду. Стоит попросить его сделать что-то,  он  тут
же  притворится  непонимающим и попросит объяснений. Когда все объяснишь, он
потребует новых объяснений. А когда решишь, что теперь-то уж все  объяснила,
он задаст новый вопрос и заставит тебя объяснять дальше.
     Алкивиаду не составило труда ей поверить.
     -- А вот послушай, чего стоит добиться от него, чтобы он вынес отбросы.
"Что такое   отбросы?"  --  спросит  Сократ.  Если  я  начну  объяснять,  он
притворится глухим. Если я обзову его тупицей,  он  назовет  меня  софистом.
Попробуй-ка  сам  заставить его вылить ночной горшок. Тогда и тебе захочется
показать ему, как это делается.
     Он ее на тот свет загонит бесконечными примерами из  жизни  сапожников,
пастухов, врачей и плотников.
     Друзьям,  дивившимся,  почему он не прогонит Ксантиппу, Сократ отвечал:
жизнь с женой, обладающей характером столь невыносимым, что другой  такой  и
отыскать  невозможно,  это лучшая школа для человека, который готовит себя к
жизни в реальном мире. Уж если он научился  терпеть  Ксантиппу,  все  прочее
человечество  ему  нипочем.  Наездник,  добавил он, прибегнув к одной из тех
неуклюжих аналогий, от которых стонала  его  жена,  учится  своему  ремеслу,
объезжая  коней  норовистых,  ибо  знает,  что с более смирными у него затем
хлопот уже не будет.
     Сократ страсть как  любил  приводить  в  пример  наездников,  пастухов,
сапожников  и  врачей, при этом его аналогии -- Аристотель понял это еще при
первом чтении Платона -- ни в какие ворота не лезли.
     -- Много раз мне хотелось увидеть его мертвым, -- сказал  близкий  друг
Сократа, Алкивиад, в своей хмельной похвале, приведенной в "Пире" Платона.
     В  юности  и в ранней молодости неотразимый Алкивиад был в Афинах одной
из самых  блестящих  фигур,  личностью  совершенно  непереносимой,  так  что
молодежь  подражала  его  поведению,  а  старики  места  себе не находили от
злости.  Сын  Алкивиада  и  прочие  молодые  люди  подражали  его   походке,
экстравагантной  манере  одеваться  и  даже картавости. Красивого, богатого,
родовитого, его преследовали женщины и баловали  мужчины.  Он  еще  увеличил
свое  богатство,  женившись на порядочной женщине, которой привычно изменял,
главным  образом  с  городскими  гетерами   --   ионийскими   проститутками,
отличавшимися   образованностью   и   светским   лоском,  коего  недоставало
афинянкам.  (Прославленная  подруга  Перикла,  Аспасия,  славилась,   помимо
прочего,  тем,  что  содержала  в Афинах прославленный дом гетер.) Не было в
Афинах человека более гордого, тщеславного и заносчивого, чем  Алкивиад,  не
было  человека  в большей мере пренебрегавшего приличиями или демонстративно
претенциозного, не было более самоуверенного и менее склонного к раскаянию.
     -- Ничего особенного не делая, --  продолжал  Алкивиад  рассказывать  о
Сократе  на  пиру,  на  который  его  не пригласили, но куда он тем не менее
явился с шумом, гамом и в стельку пьяный, -- он  заставляет  меня  стыдиться
того, что я пренебрегаю самим собой и, поддаваясь соблазну, занимаюсь делами
афинян.  Он  заставляет  меня  признаться, что нельзя больше жить так, как я
живу. А стоит мне покинуть его, я соблазняюсь почестями,  которые  оказывает
мне  толпа. И потому я пускаюсь от него наутек, удираю, как трус, когда вижу
его.
     Сократ был  неказист,  глаза  имел  выпученные,  губы  толстые,  а  нос
приплюснутый,  походкою  же смахивал на пеликана -- переваливался и озирался
по сторонам. У него лицо сатира, шутливо издевался над ним Алкивиад.
     Сократ был неказист по понятиям общества, ценившего в мужчине  приятную
внешность.   Миловидных   юношей   там   называли   красавцами,  а  отменных
мужественностью молодых людей вроде Алкивиада, Агафона и Эвтидема  воспевали
и  поклонялись  им  за  их  красивые  лица,  за  атлетические  и поэтические
дарования.
     Алкивиад, более  всех  из  молодых  людей  его  поколения  привычный  к
ухаживанию и раболепному поклонению, ощутил, как он признается, обиду, когда
Сократ  не  примкнул  к череде мужчин постарше, донимавших Алкивиада знаками
любовного внимания. В  голове  у  него  все  перемешалось,  и  он,  вывернув
принятый  порядок  наизнанку,  обратил  Сократа  в  возлюбленного, а себя во
влюбленного, стараясь лестью и уловками завоевать чувственную  привязанность
этого  эксцентричного средоточия своих желаний и своего любопытства. В конце
концов он смирился с неудачей и признавался, что в итоге проникся  уважением
к   характеру,  самообладанию  и  мужественному  поведению  этого  человека,
которого он прежде недооценивал и не понимал.
     -- Самое же в нем поразительное, что он не похож ни на кого  из  людей,
древних  или  ныне  здравствующих.  С  Ахиллом,  например, можно сопоставить
Брасида и других. С Периклом -- Нестора и Атенора, да  и  иные  найдутся;  и
всех  прочих  славных людей тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А
наш друг и в повадке своей, и в речах настолько  своеобычен,  что  ни  среди
древних,  ни  среди  ныне  живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно на
него похожего.
     Эти двое вместе столовались, служа в пехоте во время осады Потидеи, что
в Малой Азии, -- Алкивиаду было тогда восемнадцать лет. Алкивиада ранили,  и
Сократ  спас  ему  жизнь  -- "не захотев бросить меня, раненного, он вынес с
поля боя и мое оружие, и меня самого" -- отважное деяние, за которое Сократа
много превозносили в ту пору, но которое  не  сослужило  ему  доброй  службы
впоследствии, когда Алкивиад дезертировал сначала в Спарту, потом в Персию и
стал предметом всеобщего страха и всеобщих проклятий.
     Награду  за доблесть вручили Алкивиаду исходя из его высокого положения
и несмотря на уверения Алкивиада, что заслужил-то ее  Сократ.  Сократ  же  и
уговорил Алкивиада принять ее.
     -- Он  еще  сильней, чем они, ратовал за то, чтобы наградили меня, а не
его, тут он не сможет ни упрекнуть меня, ни сказать,  что  я  лгу,  покамест
сидит  здесь и слушает с этим его лицом, как у сатира. Или я неправду о тебе
говорю? Видите, молчит и, похоже, краснеет.
     Награда за доблесть несла с собой, разумеется, высокие  почести  --  из
тех, что приносят их подателям даже больше почестей, чем получателям, -- тем
более   почетно  было  присуждение  ее  человеку,  рождением  превосходящему
Сократа, например красивому  юноше  вроде  Алкивиада,  воспитанного  в  доме
Перикла,  который  принял его под свой кров после того, как благородный отец
мальчика пал в великой битве при Коронее.
     В великой битве при Коронее афинян разбили наголову.
     Люди, пересидевшие эту битву дома, просияют от гордости, когда  узнают,
что  блестящий  Алкивиад  получил награду за доблесть, и со всей присущей им
честностью подтвердят, что это и вправду большая честь.
     А если бы ее получил Сократ, они бы только удивились, и все.
     Ну может, еще пожали бы плечами и спросили -- за что?
     Алкивиад рассказывал, как в зиму той кампании Сократ босиком  ходил  по
льду  и  переносил  страшную стужу, даже не надевая добавочных одежд. Другие
воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними.
     Алкивиад  подтвердил  то,  что  знали  и  прочие  друзья  Сократа:  его
способность  впадать  в  оцепенение,  когда  им овладевала какая-то мысль, и
часами стоять без движения.
     Как-то утром во время того же похода, свидетельствует Алкивиад,  Сократ
о  чем-то  задумался  да так и остался стоять на месте до полудня. По лагерю
распространилась весть, что Сократ с самого утра стоит на месте и  о  чем-то
размышляет.  К  вечеру  ионийские  солдаты вынесли свои подстилки на воздух,
чтобы посмотреть, долго  ли  он  еще  простоит.  Смотрели,  смотрели,  да  и
заснули.  А  Сократ  так  и простоял всю ночь на одном месте. Шевельнулся он
лишь к утру. Когда же рассвело, он просто помолился Солнцу и  отправился  по
своим делам.
     В наше время такое состояние называют каталепсией.
     А  сверхъестественный голос, о котором рассказывает Сократ, мы называем
слуховой галлюцинацией.
     Еще восемь лет спустя состоялось вторжение афинян в Беотию  и  сражение
при Делие. При Делие афиняне потерпели очередное сокрушительное поражение --
разгром  настолько  ошеломляющий, что Периклу пришлось навсегда расстаться с
его грандиозной мечтой о материковой афинской империи. Алкивиад на  сей  раз
служил   в  коннице  и,  по  собственному  его  признанию,  подвергался  при
отступлении сравнительно меньшей опасности. Едучи верхом, он  хорошо  видел,
как  Сократ  отходит  вместе  с  другими после проигранной битвы. Сократ шел
пешком, но повадку сохранял столь  решительную,  что  преследовавшие  афинян
беотийцы, завидев его, приостанавливались и затем объезжали далеко стороной,
предпочитая  гоняться  за  теми,  кто  в  беззащитном  ужасе  улепетывал без
оглядки.
     -- Должен вас предупредить, -- говорил веселый во  хмелю  Алкивиад,  --
где  Сократ, там другой на красавца лучше не зарься. Вы видите, Сократ любит
красивых, всегда норовит побыть с ними, восхищается ими. Вот и сейчас он без
труда нашел убедительный предлог уложить Агафона возле себя. Смотри, Агафон,
не попадайся ему на удочку. В том-то весь и фокус. Всю свою жизнь он морочит
людей и играет с ними, а ведь ему совершенно не важно,  красив  человек  или
нет,  богат  ли  и  обладает  ли  каким-нибудь другим преимуществом, которое
превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы
сами -- ничто. Могу добавить, что не со мной одним он так обошелся. Он  и  с
другими  притворялся  влюбленным,  между  тем  как  сам был скорее предметом
любви, чем поклонником. Учитесь же на моем опыте и будьте начеку.
     Не следует забывать, что жена  Алкивиада  подала  прошение  о  разводе,
поскольку  он  проводил  слишком  много времени в постелях других женщин. Он
явился в суд во время выступления жены, перекинул ее  через  плечо  и  отнес
домой,  где,  по  его  разумению,  и полагалось находиться почтенной супруге
Алкивиада.
     Афинские законы о разводе женам потачки не давали.
     После разрушения Афинами нейтрального города Мелоса Алкивиад привез  из
него  красивую  рабыню,  прижил  с  ней  мальчика  и вырастил его как своего
законного сына.
     В Спарте,  вскоре  после  того,  как  он  туда  переметнулся,  Алкивиад
совратил жену царя; эта женщина потихоньку хвасталась подругам, что отцом ее
сына,  которого  она,  лаская,  называла  уменьшительным именем этого самого
отца, на самом деле является красавец Алкивиад из Афин, сбежавший из  города
своего рождения, чтобы стать лакедемонянином и военным советником Спарты.
     Сбежав  и  из  Спарты, Алкивиад в конце концов обосновался в персидском
городе, где и провел закат своих  дней.  Он  лежал  в  постели  с  известной
куртизанкой,  когда  посланные  убить  его  подожгли дом, в котором он с нею
лежал, принудив Алкивиада выскочить наружу с  обнаженным  для  своей  защиты
мечом,  и  тогда  те,  что  ждали  его,  чтобы убить, выскочили из засады и,
пользуясь значительным численным превосходством, закидали издали  копьями  и
стрелами.
     Алкивиад,  гордо  и  хвастливо провозглашавший свою не востребованную в
прошлом страсть к Сократу, вовсе не был человеком, неприязненно  относящимся
к соитию с женщиной.
     -- Всякому,  кто  решается  слушать  Сократа,  речи его на первых порах
могут показаться смешными, -- говорил  Алкивиад  в  своем  похвальном  слове
Сократу,  опубликованном  Платоном,  --  ибо  на языке у него вечно какие-то
вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и  кажется,  что  говорит  он
всегда  одними  и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и
недалекий человек готов поднять его речи на смех.  Но  если  раскрыть  их  и
заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом
-- что  речи  эти  почти божественны. Всякий раз, когда я слушаю его, сердце
мое бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов[1], то же самое,  как
я   вижу,   происходит  и  со  многими  другими.  Слушая  Перикла  и  других
превосходных ораторов, я ничего подобного не испытывал. Они хорошо говорили,
но душа моя не приходила в смятение и отчаяние от мысли, что  нельзя  больше
жить  так,  как  я  живу. Ведь только перед ним одним из всех людей на свете
испытываю я чувство стыда за себя и свои поступки. Я сознаю,  что  ничем  не
могу опровергнуть его наставлений, я знаю, что если не заткну ушей, то так и
состарюсь,  сидя  у  его  ног. Вот я и веду себя, когда вижу его, как беглый
раб, -- меня подмывает пуститься от него наутек. И много раз я понимал,  что
мне  хочется,  чтобы его вообще не стало на свете, хоть я, с другой стороны,
отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я
сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку. Мне просто ума на это  не
хватает.
     Когда он замолк, чтобы перевести дыхание, все посмеялись, потому что он
все еще был, казалось, влюблен в Сократа.
     Никто  никогда  не видел Сократа пьяным, едва ли не с завистью напомнил
Алкивиад, да и нынче не увидит, сколько его ни пои.
     -- Дайте-ка мне ленты, -- с насмешливым вызовом вскричал  Алкивиад,  --
чтобы  я  украсил  ими голову этого универсального деспота, который побеждал
своими речами решительно всех.
     Когда же Алкивиад закончил, поднялся страшный шум и пить  уже  пришлось
без всякого порядка, вино полилось рекой.
     Сократ,  однако  же,  не был пьян, когда почти все остальные, включая и
Алкивиада, разошлись по домам и  заснули.  На  рассвете,  сообщает  один  из
свидетелей,  только  Аристофан  да Агафон еще и бодрствовали с Сократом. Они
пили из большой чаши, передавая ее  по  кругу,  причем  Сократ  неотразимыми
доводами  подводил  этих  двух  премированных  драматургов  к признанию, что
человек, способный сочинить комедию, способен также сочинить  и  трагедию  и
что искусный трагический поэт является также и поэтом комическим.
     Аристофан, пока слушал, уснул, а вскоре задремал и Агафон.
     Что  до Сократа, то он, увидев, что поговорить больше не с кем, встал и
пошел в гимнасий, умылся там и провел остальную часть дня обычным образом, а
к вечеру отправился домой, отдохнуть.
     Сократу было лет десять, когда к власти пришел Перикл,  ликвидировавший
прерогативы  наследственного  Ареопага,  передавший  законодательную  власть
Народному собранию, в которое мог  теперь  войти  любой  взрослый  гражданин
мужского пола.
     Поскольку   он   происходил   из  патрициев  благородных  кровей,  его,
разумеется, назвали предателем своего класса.
     Когда Перикл умер, Сократу было около сорока, и он находил  в  афинской
демократии  достоинств  не  больше,  чем  в любой иной предварявшей ее форме
правления,  а  в  теоретическом  идеале,  к  которому  решительно  никто  не
стремился, находил их и того меньше.
     Благодаря   Платону   с   Сократом  мы  знаем,  что  при  наличии  двух
конфликтующих политических точек зрения можно  отвергать  одну  из  них,  не
хватаясь  за  другую,  и что даже когда этих точек больше двух, можно питать
отвращение к ним ко всем, вместе взятым.
     Самое  большее,  что  Сократ  мог  сказать  в  пользу   известной   ему
демократии, это то, что бывает и хуже.
     Он  избегал  занятий политикой, если только на него не указывал жребий.
При афинской  демократии  большую  часть  служителей  общества  избирали  по
жребию. Выборы, разумеется, были демократическими -- по причинам, которые мы
вправе назвать очевидными.
     Сократ  громко  выражал  свое  удивление,  почему  это люди, которые не
выбирают по жребию кормчего или строителя или иного ремесленника,  прибегают
к  жребию  при  выборе  судей  или руководителей государства, ошибки которых
чреваты куда более грозными последствиями. Удивляло его и то,  что  человек,
который  отыскивает  беглого  раба  или  потерянную  овцу,  отнюдь не желает
предаваться поискам добродетели либо достойных черт собственной натуры.
     Саркастические замечания подобного рода никак  не  располагали  к  нему
людей,  веровавших,  что  их  система  государственного устройства священна,
превосходит все прочие и не подлежит аналитическому рассмотрению кем  бы  то
ни было, кроме них самих.
     -- Кажется  ли вам, что я мог бы прожить столько лет, если бы занимался
общественными делами и стремился бы при  этом  принести  пользу  Афинам?  --
говорил  он  судьям,  отвечая на упрек, что как человеку, твердящему о своем
желании делать добро, ему следовало бы давным-давно поставить себя на службу
обществу. -- Подумайте хоть о том, сколь многие из вас желают убить меня  за
то  малое, что я сказал, будучи обычным человеком. И я уверен, что если бы я
попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы  погиб  и  не
принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, о мужи-афиняне,
если  я  вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если
бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому  большинству  и
хотел  бы  предотвратить  все то множество беззаконий, которые совершаются в
государстве. Нет, если кто в самом деле ратует за справедливость, тот,  если
ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а
вступать на общественное поприще не должен.
     При  Тирании,  напомнил  Сократ,  он  рискнул  жизнью,  не подчинившись
незаконному приказу арестовать Леонта Саламинского.
     Еще раньше,  при  демократии,  также  напомнил  он,  ему  выпал  жребий
председательствовать  в  Народном  собрании  в  тот  день, когда члены оного
пожелали огулом осудить на смерть восьмерых генералов, победивших в  морском
сражении при Аргинузах: генералы разгромили спартанцев, уничтожили множество
их  кораблей,  но  не  успели  в  неразберихе сражения и преследования врага
спасти собственных  воинов,  уцелевших  на  разбитых  афинских  триремах,  и
выловить  из  воды  тела  погибших.  Соответствующие  приказы  подзапоздали.
Внезапный шторм сделал их невыполнимыми.
     Афинская конституция запрещала судить людей скопом.
     Народ разгневался, когда  Сократ  отказался  поставить  на  голосование
незаконное предложение, всеобщий вопль требовал ареста генералов. Народ счел
возмутительным, что гражданам свободного общества не позволяют, проголосовав
большинством голосов, убить тех, кого им заблагорассудилось убить.
     На следу