ля о защите, искали убежища остатки
олигархической  партии, не менее четырехсот человек. Около полусотни из этих
людей они уговорили предстать перед судом и всех осудили на смерть.
     Большая часть остальных, увидев, что происходит, решилась расстаться  с
жизнью  прямо  на  этой священной земле. Одни повесились на деревьях, другие
тоже управились с собой как сумели.
     Все семь дней, которые оставался на острове командующий эскадрой с  его
шестьюдесятью   кораблями,   жители  Керкиры  продолжали  резать  тех  своих
сограждан, в которых видели личных врагов.
     Смерть здесь царила  во  всех  ее  видах,  и  все  ужасы,  которым  еще
предстояло  продолжиться  в  те времена, все произошли тогда на Керкире -- и
даже худшие.
     Трудно поверить в это, но отцы убивали своих сыновей.
     Легче поверить в то, что людей выволакивали из храмов и убивали  на  их
ступенях, а то и резали на алтарях. Иных же замуровали в святилище Дионисия,
где они и погибли.
     Ответственность  за  окончательную  резню,  говорит Фукидид, следует во
многом  возложить  на  афинских  военачальников:  во-первых,  они  позволили
обмануть  себя  и  отдать  населению пленных, сдавшихся под обещание, что им
сохранят жизнь и судить их будут в Афинах; а во-вторых, они  сочли  разумным
глядеть в другую сторону.
     Керкиряне заперли пленных в большом здании. Затем они стали выводить их
оттуда по двадцать человек, пропуская между двумя рядами гоплитов; связанные
попарно  пленники шли, получая удары дубинками и кинжалами от стоявших в два
ряда людей, особенно усердствовали те,  кто  узнавал  в  проходящем  личного
врага.  Следом  шли  люди  с  бичами,  хлеща  ими тех, кто, по их мнению, не
слишком спешил.
     Так из здания вывели около шестидесяти человек и всех убили без  ведома
тех,  кто  оставался  внутри,  полагая,  что их товарищей отводят в какое-то
другое место отсидки.
     Когда же они поняли, что происходит, они воззвали к афинянам о  помощи,
говоря,  что,  если  тем  хочется  видеть их мертвыми, пусть убьют их своими
руками.
     И они отказались выходить  из  здания  и  внутрь  никого  не  впускали,
насколько это им удавалось.
     Керкиряне  не  стали  ломать  дверей.  Взамен они забрались на крышу и,
разобрав ее, стали швырять сверху черепицу и пускать стрелы.
     Люди внизу пытались обороняться, как могли, и в то же время  многие  из
них  стали  убивать  себя,  вонзая  в  горло  стрелы,  пущенные врагами, или
удавливаясь шнурами от каких-то нашедшихся в здании кроватей либо  полосками
ткани, нарезанными из собственных одежд.
     И  пока  длилась  ночь  --  ибо  ночь  пала на их несчастья, -- все они
погибли, кто убив себя тем или иным способом, кто -- пораженный снарядами  и
стрелами, которые пускали в них засевшие на крыше люди.
     Когда же настал день, керкиряне свалили тела на фуры, бросая их и вдоль
и поперек, и сволокли за город, в общую могилу.
     Захваченных женщин продали в рабство.
     Так народная партия завершила затянувшуюся на долгое время революцию --
по крайней  мере  в  том,  что  касается  этой войны; ибо в городе больше не
осталось олигархов, которых стоило брать в расчет.
     Афиняне же, увидев со своих кораблей, что порядок восстановлен, отплыли
на Сицилию, дабы продолжить военные действия  плечом  к  плечу  с  тамошними
своими союзниками.
     Война -- учитель насилия, говорит Фукидид.
     Ни  одна  из  сторон  не совершала жестокостей, которых не повторила бы
другая.
     Горло резали и там и тут.
     В Афинах же жизнь текла  обычным  своим  чередом.  Несмотря  на  летние
вторжения   спартанцев,   редко  продолжавшиеся  дольше  сорока  дней,  были
поставлены "Царь Эдип" и "Электра" Софокла, а также "Ипполит" Еврипида.  Без
перерывов  проводились  в  греческом  мире Олимпийские игры. Послы, шпионы и
вожди террористов съезжались на спортивные соревнования,  чтобы  вступить  в
новые  коалиции.  Несколько  позже  Алкивиад  устроил грандиозный спектакль,
выставив на состязания квадриг семь экипажей, обошедшихся  ему  в  небольшое
состояние,  и  завоевав  три  из четырех первых призов. Празднуя эту победу,
Алкивиад закатывал пиры и, желая показать, какое высокое положение  занимает
он  у  себя  дома,  использовал на них, как свою собственную, принадлежавшую
Афинам серебряную посуду.




Х. С деньгой нигде не пропадешь




21

     Аристотель мог видеть, после того как Рембрандт приделал ему глаза, что
человек, позирующий для него, ни в малой мере не похож  на  того,  каким  он
себя помнил: низкорослого, кривоногого, лысого, с отчасти самодовольной, как
у всякого денди, физиономией.
     Этот  человек был высок, желтолиц, с длинной черной бородой, черными же
меланхоличными глазами и чертами не то славянскими, не то восточными, не  то
и вовсе семитскими.
     Ему  уже  приходилось  позировать Рембрандту. Так что они разговаривали
как старые знакомые.
     Они разговаривали о недвижимости.
     Соседство  меняется.  Все  больше   евреев-сефардов   перебирается   на
Бреестраат  из квартала, расположенного совсем рядом, за углом. Неофициально
и без какого-либо неодобрения улицу уже называют Юденбреестраат -- это имя и
закрепится за ней к концу столетия.
     Рембрандта  интересовало,  не  пойдут  ли  в   итоге   вниз   цены   на
недвижимость.  Его  знакомый  ничего  об  этом сказать не мог. Аристотель же
полагал, что блокада  и  экономическая  депрессия  скажутся  на  ценах  куда
сильнее.
     Аристотель,  размышляющий  над  бюстом  Гомера, кое-что уже понял в том
мире, в каком оказался, и пришел к заключению, что со времени его изгнания и
смерти особых перемен к лучшему здесь не  случилось.  Шустрые  страны  вроде
Голландии  и  Англии  с  их невеликими границами и все возрастающими флотами
напоминали ему алчные Афины со множеством их шныряющих  там  и  сям  трирем.
Обеим этим странам он предсказывал самый прискорбный конец.
     Превращение     городов-государств     в    государства    национальные
просто-напросто увеличило масштабы войн между ними, и те же  прозаические  и
скучные  катаклизмы,  которыми  отличались  платоновские  Афины, происходили
спустя две тысячи лет и в рембрандтовских Нидерландах, где Аристотель  начал
неожиданно  для  себя самого воплощаться на мольберте Рембрандта, убедившись
-- отчего в глазах его  появилось  испуганно-изумленное  выражение,  которое
Рембрандт  не  обинуясь  пригасил  и  ослабил,  --  что  живописец нимало не
сомневается,  будто  это  его,  Аристотеля,  и  не  кого  иного,   он
возвращает к жизни.
     В  самом  начале,  когда  Рембрандт,  используя  только  черную краску,
наносил прямо  на  холст  очертания  будущих  фигур,  Аристотель  не  мог  с
уверенностью  сказать,  кто  тут появится. Когда же уверенность его окрепла,
Аристотеля стало обуревать нетерпение, ему очень хотелось увидеть, на что он
будет похож. Теперь он не взялся бы утверждать,  что  увиденное  его  сильно
порадовало.
     Протестантская   Англия   воевала   с   протестантским   правительством
Нидерландов. Католическая Испания воевала с католической Францией, между тем
как католики истребляли евреев, живущих в Польше и на Балканах, а английские
и шотландские  протестанты  истребляли  католиков,  живущих  в  католической
Ирландии.
     Зато крестовых походов никто больше не затевал.
     Если  все  они дрались из-за денег, Аристотель мог бы им объяснить, что
дело того не стоит. Истинные последователи Аристотеля сразу бы  поняли,  что
дерутся  эти  люди  из-за того, что, как он мог доказать логически, не имеет
внутренней ценности. Правда, теперь он  знал,  что  ни  единый  из  истинных
последователей Аристотеля ему бы не поверил.
     Его  "Политику"  игнорировали  и  "Этику" тоже. Его научные выкладки, в
течение многих веков принимавшиеся за святую истину,  оказывались,  одна  за
одной,  ложными. Ему оставалось только дивиться, что кое-кто в Голландии все
еще сохраняет о нем высокое мнение.
     Аристотелю, размышляя о Рембрандте, пишущем "Аристотеля,  размышляющего
над  бюстом Гомера", оставалось только дивиться, с какой стати Рембрандт, не
знающий по-гречески ни аза, вообще взялся его писать и почему он  пишет  его
не  как-нибудь,  а размышляющим над бюстом Гомера, смертельно ему надоевшего
уже ко времени, когда он завершил редактирование  "Илиады"  для  Александра.
Спасибо  Богу  и  за  то,  что  Рембрандт  не  стал писать Гомера поющим или
диктующим, как сделал он лет десять спустя,  получив  новый  заказ  от  дона
Антонио.  Аристотель,  как всякий взрослый человек, не любил, когда ему пели
либо читали вслух.
     Больше того, в  своей  "Поэтике"  он  неуважительно  понизил  Гомера  в
звании,  поставив  эпос  ниже  трагедии, как понизил в звании и Платона, что
впервые было проделано им в сочинении, озаглавленном "О философии".
     "Поэтики" он ныне стеснялся,  и  не  только  потому,  что  не  смог  ее
закончить.  Зачем,  да  простят  его  небеса,  он расхаживал по Ликею, читая
лекции об Эсхиле, Софокле и Еврипиде, когда Эсхил был мертв уже сто двадцать
пять лет, а Софокл с Еврипидом -- почти семьдесят пять?
     Не обратился ли он, сам того не замечая, спрашивал себя  Аристотель,  в
одного  из  тех  напыщенных  и  пренеприятных людей, которыми кишели Афины и
которые обладали столь же истовыми, сколь и авторитетными мнениями по любому
предмету и не менее истовой потребностью эти мнения высказать?
     Аристотель писал о  поэзии  по  тем  же  причинам,  по  каким  писал  о
насекомых   и   звездах,  составляющих  предмет  анализа,  подведомственного
философскому исследованию, -- по причинам, не лучшим тех, которые заставляли
его писать о риторике. Он от всей души надеялся, что другие  не  вспомнят  о
том,  о  чем  сам  он  сокрушенно  старался  забыть:  о том, что царственный
создатель "Этики" и "Метафизики" не поднялся в своей "Риторике" выше  людей,
прибегающих   к  разного  рода  фокусам  ради  иллюзорной  победы  в  споре,
достигаемой, в сущности, посредством искусной игры словами, то есть тем,  за
что  Аристофан  осмеял Сократа в своих "Облаках", -- попыткой придать жалким
доводам вид достойный, а достойным -- жалкий.
     Разве это этично?
     По  мере  того  как  работа  у  пишущего  его  Рембрандта  подвигалась,
Аристотель все больше мрачнел. Мглистая, серенькая европейская погода вполне
отвечала  его  настроению.  Когда  опускался  туман,  влажный  воздух города
пропитывался смрадом селедки, пива и табака. Теперь, в Голландии,  он  порою
впадал в пессимизм, достойный Платона.
     От "торгашества", которое его здесь окружало, Платона, пожалуй, вырвало
бы.
     Странный  он был человек, этот Платон, -- так много написал о других, а
о себе не оставил ни слова. Весь  юмор,  присущий  ему,  он  отдал  Сократу.
Аристотель  пытался  представить,  как  на  самом  деле  отнесся бы Сократ к
Платону и его  философии.  Вероятно,  не  лучше,  чем  циник  Диоген.  И  уж
наверняка куда хуже, тут Аристотель готов был побиться о заклад -- денежный,
разумеется,  --  чем легковерный св. Августин, который, Аристотель в этом не
сомневался, из чистого простодушия принял на веру гораздо больше  Платоновых
писаний, чем смог бы принять Сократ.
     Сократ,  театрализованный Платоном в большинстве его писаных подражаний
живому подражанию человеку, был, в сущности говоря, скептиком и прагматиком.
     Нужно было близко знать Платона, чтобы понять,  какую  любовь,  хоть  и
подавленную  самым  пуританским  манером, питал он к музыке, поэзии и драме,
которые порицал в  своей  философии  и  отдал  во  власть  цензуре  в  своем
образцовом обществе. Уж слишком они его волновали.
     В  Голландии  отсутствовали рабы -- Аристотеля это открытие повергало в
оторопелый ужас до тех пор, пока он не уяснил, что голландцам никаких  рабов
и  не  нужно:  им  всегда доставало бедняков, которые пахали, точно ниггеры,
получая ровно столько, сколько требуется, чтобы кое-как протянуть  до  новой
получки,  выходя  в  море и воюя на стороне тех, кто больше платил. Взятые в
плен английские моряки поступали на голландскую службу  за  плату  лучшую  и
выдаваемую  с  большей  регулярностью,  нежели та, какую они могли надеяться
получить из истощенной казны короля Карла II.
     Африканских  же  ниггеров  перевозили   туда,   где   в   них   имелась
необходимость,  --  в  скудно населенный, изобильный новый мир обеих Америк.
Аристотель завидовал рабовладельцам Бразилии, Виргинии и Каролин.  В  мечтах
он  рисовал  себе  растящих  тростник  жителей  Испанской  Америки,  а также
растящих  табак  и  хлопок  жителей  Северной  как  людей,  обладающих  всем
потребным  для  счастья (он когда-то составил подробный реестр) и проводящих
все дни своей идиллической, мирной, исполненной  достатка,  душеутешительной
жизни в непрестанных размышлениях о науке и философии.
     Каждому  человеку, написал Аристотель, от природы присуща потребность в
знании.
     Рембрандт был первым из обнаруженных им исключений.
     Все, что хотелось знать Рембрандту в один из вечеров 1653  года,  когда
он   выставил   на  рабочий  стол  ряды  принадлежащих  ему  бюстов  римских
императоров и прославленных греков, это  --  много  ли  они  принесут,  если
продать их под видом коллекции.
     Может, при штучной продаже удастся выручить больше?
     Высокий   темнобородый   мужчина   с  грустными  глазами,  позировавший
Рембрандту для Аристотеля, не меньше Аристотеля  удивился,  узнав,  что  ему
предстоит  изображать  Аристотеля.  Теперь его еще пуще озадачила логическая
непоследовательность и  то,  что  он  счел  несообразностью  в  отношении  и
искусства,  и  хода Рембрандтовой мысли. Аристотель исподтишка поглядывал на
этого человека, как тот скребет в затылке и попыхивает  трубкой,  недоуменно
уставясь  на  два ряда бюстов, выставленных Рембрандтом, дабы он оценил их и
поразмыслил над ними. Наконец мужчина  сказал  басом,  в  котором  неизменно
слышалась хрипотца и извиняющиеся нотки:
     -- Знаете,  Рембрандт,  я что-то не пойму. Вы говорите, здесь есть бюст
Аристотеля?
     -- Да,  и  может  быть,  я   его   продам,   --   Рембрандт   улыбнулся
удовлетворенно,  словно  торговец,  уверенный  в своем товаре. -- Есть также
Гомер с Сократом. У меня  и  императоров  больше  дюжины.  Вот,  пожалуйста,
Август,  Тиберий,  Калигула,  Нерон,  Гальба, Отон, Вителлий, Веспасиан, Тит
Веспасиан, Домициан, а вон того зовут Силий Брут. Потом  еще  есть  Агриппа,
Марк Аврелий, снова Вителлий, ну а это и вовсе не поймешь кто -- безымянный.
     -- Тогда разрешите я вас спрошу. Зачем вы пишете меня?
     -- Как это зачем?
     -- У  вас  же  есть  бюст  Аристотеля.  Зачем  вам  понадобилось писать
Аристотеля с моим лицом, когда у вас есть лицо Аристотеля?
     Рембрандт посуровел.
     -- Ваше мне больше нравится. Оно выглядит более настоящим.
     -- Более настоящим, чем его?
     -- Да.
     -- Мое лицо больше походит на лицо Аристотеля, чем его собственное?
     -- Вот именно. Вы хоть не слепой.
     -- Но как же...
     -- Я знаю, что делаю.
     -- Но разве это честно?
     Рембрандт не понял, о чем он толкует.
     -- Это же искусство. Что вы волнуетесь? Это не портрет.
     -- По-моему, это нелогично. Вы пишете меня, а  говорите,  что  это  он.
Стали бы вы писать его и уверять, будто это я?
     -- Да  я  мог  его  на  этой  картине  назвать  кем угодно. Лишь бы был
философ.  Я  считаю,  что  должен  дать  этому  сицилийцу,  за  его  пятьсот
гульденов,   картину,  изображающую  философа,  который  выглядит  настоящим
человеком.
     -- Это вы обо мне? Так ведь я не настоящий философ.
     -- А я вас малость изменил. Вы вон и улыбаетесь  чаще.  И  в  бороду  я
рыжины добавил. Да вы хоть на одежду свою посмотрите.
     -- Разве это его одежда?
     -- А разве ваша?
     -- Нет,  я  на  одежду не жалуюсь. Я спрашиваю о картине, на которой вы
меня изображаете.
     -- Я не вас изображаю. Я изображаю Аристотеля.
     -- Что ж, хорошо хоть она не останется в Амстердаме, а то люди  глядели
бы  на меня и думали, будто я -- Аристотель. Должен признаться, сама картина
мне нравится, хоть вы и вставили в нее меня, а говорите,  будто  это  кто-то
другой. Но я все равно не понимаю, зачем вам понадобилось для него мое лицо,
когда  у  вас прямо здесь есть его собственное. Вы могли и его одеть в такой
же костюм.
     -- Лицо у него не очень.
     -- Мы вот с вами говорим о нем, а он становится все грустнее, грустнее.
Почему он у вас такой печальный?
     Рембрандт довольно хмыкнул.
     -- Под этой шляпой да при такой одежде  лицо  Аристотеля  выглядело  бы
ненатуральным. Кстати сказать, только ваше натуральным и выглядит. Не хотите
же  вы, чтобы я отправил сицилийцу-заказчику картину, на которой одна статуя
размышляет над бюстом другой?
     Мужчина тоже рассмеялся.
     -- Да еще подписав ее -- "Рембрандт"?
     -- Вы опять передвинули мой медальон.
     -- Он не ваш. И здесь он мне больше нравится.
     -- Так вы никогда не закончите. На нем еще и лицо появилось. Вы  небось
даже знаете, чье оно?
     -- Александра, естественно.
     -- Кого?
     -- Александра Великого.
     Рентгеновское исследование картины Рембрандта "Аристотель, размышляющий
над бюстом  Гомера"  обнаружило  множество  раз  повторявшиеся  изменения  в
расположении медальона с лицом Александра, а  также  постепенное  увеличение
печени Аристотеля, несомненно связанное с кишечным расстройством, на которое
он жаловался под конец жизни.
     С  точки  зрения  Аристотеля сам Рембрандт не был человеком ни особенно
интересным, ни сколько-нибудь  приятным,  однако  Аристотель  раз  за  разом
дивился   тому,   что  он  творит  со  светом  и  тенью,  и  его  совершенно
непостижимому алхимическому  колдовству  по  части  золота.  Все  трое  были
совершенно  очарованы  изменениями,  которые  Рембрандт  произвел  с одеждой
натурщика, прилаживая ее на Аристотеля.
     -- Ему она идет больше, чем мне, -- обиженно сказал натурщик.
     -- Я просто добавил  цвета,  --  сказал  Рембрандт.  --  Не  мог  же  я
раскрашивать одежду прямо на вас, верно?
     Он  нанес  тонкий  слой краски на другой, плотный, покрывавший шелковую
мантию, и, добавив минерального лака, обогатил игру теней. Он позолотил свет
на пышных рукавах Аристотеля и рассеял  лучи  золотых  рефлексов  по  другим
белым  участкам.  Смешав  зеленое  с сине-зеленым, он добавил их к волнистым
складкам рукавов.
     Золотая цепь стала почти рельефной, он густо нанес на нее белую  краску
и  затем,  слой  за  слоем,  стал  покрывать ее желтой, коричневой и черной.
Именно так Рембрандт изготавливал золото для Аристотеля.
     -- Золото выглядит почти настоящим, -- сказал натурщик.
     -- Оно и есть настоящее, -- пробурчал Рембрандт. Он не отводил  взгляда
от  холста.  Теперь  он  немного менял розоватый перстень, нанося на плотные
белые   точки,   покрывавшие   его   поверхность,   другие   --   крохотные,
беловато-желтые,  отчего  поверхность  начинала блестеть, словно он и впрямь
творил золото из запахов краски, пользуясь тонкой  кистью,  будто  волшебной
палочкой. -- То, что на вас, -- поддельное.
     -- Не понимаю.
     -- Я пишу чистое золото.
     -- Черной, коричневой и белой краской?
     -- А  ваши  украшения,  они из золота накладного. Перстень, серьга, все
остальное. Цепь так и вовсе медная. Подойдите поближе. Посмотрите на цепь  и
посмотрите на картину. Видите разницу? Это золото -- настоящее.
     Золото на полотне выглядело более подлинным.
     -- Я  вообще-то  не  об  этом  хотел поговорить, -- подавленно произнес
натурщик. -- Вот вы упомянули о  подражании,  --  нерешительно  начал  он  и
примолк,  неуверенный,  стоит  ли продолжать. -- Вы знаете, что Говерт Флинк
пользуется  все  большим  успехом  благодаря  картинам,  которые   пишет   в
подражание вашим, вам и вашей манере?
     -- Флинк  был  моим  лучшим учеником, -- кивнув, снисходительно ответил
Ре