яние,
проживи он еще лет триста.
     В 1648 году  Нидерланды  осенил  мир,  а  между  тем  свара  Гертджи  с
Рембрандтом  дошла  до  последней  точки,  и  Испания признала независимость
Голландии в особом Мюнстерском мирном договоре, а православное  крестьянство
Европы  погрязло в буйстве еврейских погромов, намереваясь изничтожить всех,
кто не примет христианскую веру.
     Несколько позже в том же  1648  году  был  заключен  Вестфальский  мир.
Кончилась  Тридцатилетняя  война,  и  Польша  получила возможность предаться
эпическим погромам, продлившимся десять лет и  принесшим  смерть  более  чем
сотне тысяч евреев.
     В нынешней Польше их столько и не сыщешь.
     Не  существует ни единой картины Рембрандта, датированной 1649 годом, в
котором Гертджи Диркс потребовала его к суду за нарушение обещания жениться.
     Хендрикье  дала  на  суде  показания  касательно  истерических  выходок
Гертджи,  направленных против истца, а в Англии революционное правительство,
возглавляемое Оливером Кромвелем, отрубило Карлу голову.
     В инвентарной ведомости имущества покойного короля числится конюшня  на
сто  тридцать два жеребца и тридцать семь кровных кобыл, а также две картины
Рембрандта.
     Один из этих  ранних  шедевров  Рембрандта,  портрет  его  матери,  был
недавно  признан  исследовательским  проектом  "Рембрандт" написанным кем-то
еще, но безусловно не Рембрандтом, что привело к соответствующему уменьшению
стоимости королевских сокровищ, принадлежащих Елизавете II.
     -- И ведь советовали мне продать его, а я не продал,  --  каялся  после
падения  правительства  прежний  министр  финансов.  --  Теперь  за него уже
никогда таких денег не выручишь.
     Сэр Иан признался, что однажды при взгляде на эту картину его  охватило
"несколько странное" чувство.
     Теперь  эта  картина  стоит  не  многие  миллионы  долларов, как всякий
подлинный  Рембрандт,  а  всего-навсего  несколько  сот  тысяч,  как  всякая
подтвержденная подделка Рембрандта.
     Рассуждая логически, говорит кое-кто из торговцев картинами, она должна
бы стоить куда больше подлинника, поскольку подлинных Рембрандтов существует
больше, чем его подтвержденных подделок.
     Мы  знаем, что Кромвель сохранил Рембрандтов, избавившись от жеребцов и
кровных кобыл, кроме того, он привел к повиновению Ирландию и вновь допустил
в Англию евреев, которых за триста шестьдесят пять лет  до  него  изгнал  из
страны  король  Эдуард  I.  Вновь допустить в страну евреев склонил Кромвеля
ученый голландский сефард, писатель и  печатник  Менассе  бен  Израиль,  чья
"Надежда   Израиля",   написанная   и  первоначально  опубликованная  им  на
древнееврейском, произвела на Кромвеля столь глубокое  впечатление,  что  он
пригласил  Менассе  бен  Израиля в Англию, для разговора. Один из отпечатков
сделанного Рембрандтом в 1636 году офорта, изображающего Самуила Менассе бен
Израиля, скончавшегося от болезни на обратном пути домой, можно в  настоящее
время увидеть в Британском музее.
     В  1650  году,  через  два  года  после окончания Тридцатилетней войны,
Голландия обладала самым большим в мире  торговым  флотом,  а  также  мощным
военным,  вдвое превосходящим военные флоты Англии и Франции, вместе взятые.
Еще через два года Голландия оказалась в блокаде.

14

     Драка шла из-за денег.
     Аристотель скучал.
     Непосредственным  поводом  этой  первой  англо-голландской  войны  стал
навигационный  акт Кромвеля 1651 года, цель которого, вполне им достигнутая,
состояла в том, чтобы запретить голландским судам заходить в порты Британии.
     Законы такого рода часто приводят к войне.
     В 432 году до Р. Х. Перикл провел закон, закрывший для мегарских  судов
порты афинской империи. В итоге разразилась война.
     И война эта породила долгую череду событий, на протяжении которой Афины
потерпели  поражение; империя развалилась; Сократ и Асклепий предстали перед
судом, были признаны виновными и казнены; Платон придумал свою  философию  и
основал  школу;  Аристотель приехал в Афины в качестве ученика и удалился из
них в качестве беженца, а впоследствии, в ходе еще одной войны, был  написан
в Амстердаме Рембрандтом размышляющим над бюстом Гомера, который был копией,
и, как следствие всего сказанного, по завершении нескольких столетий опасных
странствий  перебрался  в 1961 году -- и уж это-то является фактом более чем
достоверным -- из галереи "Парк-Бернет", расположенной на углу Мэдисон авеню
и Семьдесят седьмой стрит в городе, который теперь называется Нью-Йорком,  в
Музей  искусств  Метрополитен,  что на углу Пятой авеню и Восемьдесят второй
стрит, в аккурат перед тем как Джона Ф. Кеннеди застрелили в передышке между
корейской и  вьетнамской  войнами  и  заменили  его  в  качестве  президента
Соединенных  Штатов  на  Линдона  Б. Джонсона, который, наслушавшись советов
внутреннего круга,  состоявшего  из  образованных  ослов,  вышедших  главным
образом  из Гарварда и прочих престижных университетов, наврал американскому
народу  и  американскому  Конгрессу  и  тайком  и  обманом  втянул  нацию  в
неприкрытую войну в Юго-Восточной Азии, которой нация выиграть не могла и не
выиграла,  причем  упрямо  придерживался  этого пагубного курса, проявляя не
меньше решимости, чем Перикл, ведший Афины по пагубному для них  пути  войны
со Спартой.
     -- Мы  воюем  ради  того,  чтобы жить в мире, -- заявил Линдон Джонсон,
цитируя Аристотеля,  который  при  этом  смутился,  и  перефразируя  Адольфа
Гитлера.
     Стремление некоторых людей к миру часто становится причиной войны.
     В  1652  году  Голландия потерпела поражение при Даунсе близ Фолкстона,
что в Дуврском проливе, а Рембрандт получил от дона Антонио Руффо из Сицилии
заказ на голландскую картину, изображающую  философа.  В  1653  году,  когда
"Аристотель" был почти завершен, а "Портрет Яна Сикса" едва начат, голландцы
проиграли  морские  сражения  под  Портлендом и Норт-Форлендом в Ла-Манше, а
затем были разбиты и на своей территории, на острове  Тексел,  расположенном
при  входе  в  голландский  залив  Зейдер-Зе. После этого английские корабли
встали на якорь вдоль голландского берега и принялись  прочесывать  Северное
море, перехватывая суда, пытавшиеся прорвать блокаду.
     За  морем,  в  Новом  Амстердаме,  перепуганные  голландские  колонисты
выстроили  в   южной   части   Манхэттена   стену,   чтобы   защититься   от
предположительных  атак  английских поселенцев, создав тем самым улицу Стены
-- Уолл-стрит.
     И то сказать, разве не справедливо, что люди, первыми  додумавшиеся  до
почтовой  системы  и  информационных  бюллетеней  как  аксессуаров  бизнеса,
создали эпоним и для финансового района, который находится  теперь  на  этом
самом месте.
     -- Как  по-вашему,  нам  следует  ожидать  мятежей? -- спросил человек,
которого звали Ян Сикс.
     Рембрандт спросил: с чего бы?
     Сикс приобрел озадаченный вид.
     Цены на зерно летят вверх, а селедки уже днем с огнем не сыщешь.  Банки
прогорают один за другим.
     -- Даже когда вы его закончите, -- сказал Сикс, ткнув большим пальцем в
сторону  Аристотеля,  -- вам не удастся его отправить. Ни один баркас отсюда
до Тексела не ходит. И ни одно судно не ходит с Тексела в Италию.
     Аристотеля словно громом поразило. Он сразу стал молиться о мире.
     -- А я его уже закончил, -- сказал Рембрандт. -- Жду, когда подсохнет.
     Аристотель чувствовал себя продрогшим и промокшим.  Вынужденный  целыми
днями  торчать, будто в тюрьме, в душной мастерской, в стране, чей облачный,
промозглый климат  внушал  ему  отвращение,  он  ждал  и  не  мог  дождаться
окончания  войны.  Вон  и  глаза  уже  слезятся.  Вид  у  него  стал  совсем
удрученный, желтушный. Его, а не кого-то другого  тошнило  от  запаха
краски. И заняться было решительно нечем.
     -- Это  будет трагедия, -- почти беспечно сказал Рембрандт, -- если мне
придется остановиться теперь, когда я так хорошо работаю.
     Он уже начал приискивать другой дом.
     -- И все же я предпочел бы продать мою коллекцию и остаться здесь.
     -- Еще большая трагедия будет, -- сказал Ян Сикс, -- если вы попробуете
что-то продать, а никто не купит.
     Трагедия? Аристотель с трудом сдержал презрительную усмешку.  Какая  же
это  трагедия?  Разве  они  не  знают, что трагедия есть подражание действию
важному и законченному, имеющему определенный  объем,  при  помощи  речи,  в
каждой  из  своих  частей  различно  украшенной;  посредством действия, а не
рассказа, совершающее, путем страдания и страха, очищение подобных аффектов?
Здесь же речь идет не о трагедии, а о пафосе, который  образуется  не  более
чем обычными горестями жизни, без благотворных искуплений катарсиса, которые
несет с собою, как он уже говорил, трагедия.
     То есть это трагедия, но без счастливого конца.
     Рембрандт  ничего не сказал Яну Сиксу о заработке, который сулили новые
картины. Или о том, что, помимо денег, так  и  не  выплаченных  за  дом,  он
задолжал еще восемь тысяч гульденов и, строго говоря, еще двадцать Титусу --
из  средств, которые мальчику одиннадцать лет назад оставила мать. Насколько
мог понять озадаченный Аристотель, из бесчисленных картин, расставленных  по
чердаку   и   прислоненных  одна  к  другой,  только  относительно  двух  --
"Аристотеля" и "Яна Сикса" -- угнетаемый заботами домовладелец,  художник  и
отец  мог  с уверенностью сказать, что за них ему заплатят. Ни та, ни другая
закончены пока что не были, хоть и  Аристотелю,  и  Яну  Сиксу  зачастую  не
удавалось  понять, в какой еще доработке они нуждаются. Рембрандт бесконечно
менял цвета и манеру работы кистью, возвращаясь к холстам, которые уже много
раз отставлял как завершенные.
     Его безразличие к времени могло хоть кого довести до отчаяния.
     Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера, как показали  рентгеновские
снимки,  несколько  раз был близок к тому, чтобы поскрести в затылке, однако
Рембрандт ему этого не позволил и в конце концов заставил его протянуть руку
и положить ладонь, как  бы  шапочкой,  на  голову  Гомера,  застыв  в  позе,
знаменующей неизменную тягу к исследованию.
     -- Должен  вам  прямо  сказать,  моя картина мне нравится, -- сказал Ян
Сикс, часто теперь приходивший, чтобы попозировать для портрета, посмотреть,
как работает живописец и поболтать.
     -- Мне тоже, -- сказал довольный Рембрандт.
     Аристотелю она тоже нравилась.
     Пока Аристотель стоял, прислонясь к своему мольберту и ожидая  отправки
в  Сицилию,  на  свежем  холсте  перед  ним  возникал фантастический портрет
молодого, широко образованного человека из богатой семьи, Яна Сикса. В жизни
Сикс был худощавее,  проще,  безобидней,  изящней;  искусство  наделило  его
внутренней  силой,  и  с каждым прикосновением кисти или мастихина внешность
его становилась все более властной.
     Сердце Аристотеля замирало всякий  раз,  как  Рембрандт  приближался  к
одному из них с мастихином, да и не только к ним -- к любой из картин. Сикс,
получив  передышку,  оставил  свое  место  и  подошел  к "Аристотелю", чтобы
внимательно его разглядеть. Рембрандт протянул руку и уперся ладонью Сиксу в
грудь, пытаясь удержать молодого человека на расстоянии.
     -- Вас может...
     -- Стошнить от запаха краски, -- закончил Сикс за него. Сикс  улыбался,
Рембрандт нет. -- Вы действительно его кончили?
     Рембрандт,   пожав  плечами,  отвернулся,  ему  не  хотелось  отвечать.
Внезапно взгляд его приковало к  себе  нечто  им  не  жданное.  Он  вздернул
голову,  затаил  дыхание  и,  не произнеся ни слова, метнулся вперед. Затем,
чуть кренясь влево, бросив через  плечо  встревоженный  взгляд,  он  повалил
вдоль чердака в ближний к двери угол. Остановившись там, Рембрандт нагнулся,
потянулся  к  полу.  И  замер,  не  дотянувшись.  Назад  он  шел медленно, с
выражением  отрешенного  разочарования  на   лице,   отдуваясь   и   шепотом
сквернословя.
     Кто-то изобразил на полу очередную монету.
     -- И   написал-то   всего-навсего  стюйвер.  --  Аристотель  готов  был
поклясться, что расслышал именно эти слова.
     Рембрандт постоял, злобно разглядывая Аристотеля, меряя его  угрожающим
взглядом. Затем вдруг саданул мастихином.
     -- Вы знали, делая это, что зеленый цвет проявится и заиграет так живо?
-- просияв, поинтересовался Ян Сикс.
     Сикс надел очки, которые снимал, позируя.
     -- Знали,  --  зачарованно  продолжал  он, -- проводя сейчас лезвием по
влажной краске, что золото заблестит ярче, а складки на шелке станут  такими
глубокими?
     -- Хотел это выяснить.
     -- А по-моему, знали.
     -- Я знал, что смогу снова все изменить, если мне не понравится то, что
я увижу, -- угрюмо ответил Рембрандт.
     -- Когда  я  вижу  что-либо  подобное,  --  сказал  Сикс,  -- я начинаю
понимать, насколько естественно, что мы, голландцы,  опережаем  весь  мир  в
том,  что  касается  оптики,  --  я говорю о науке. Мне кажется, всякий раз,
меняя что-то в картине, вы совершенно  точно  знаете,  какой  результат  вас
ожидает.
     -- Пожалуй, я в нем еще кое-что поменяю, -- внезапно выпалил Рембрандт.
     Ян Сикс развеселился, Аристотель с трудом подавил рыдание.
     -- Как вам удается понять, что картина закончена?
     -- Картина закончена, -- не оборачиваясь, ответил Рембрандт, -- когда я
вижу, что она закончена.
     -- Моего портрета это тоже касается? -- рассмеялся Сикс. -- Похоже, мне
придется прождать целую вечность.
     -- Что  касается  вашего  портрета,  --  ответил  Рембрандт, отступая к
рабочему столу, чтобы снова взять мастихин (Аристотель  содрогнулся,  увидев
прикованный  к  нему,  полный  угрозы  взгляд  живописца),  --  я думаю, вам
захочется, чтобы никто, кроме меня, никогда больше не писал ни вас, ни ваших
домашних.
     Вышло, однако, так, что Сикс не заказал  больше  Рембрандту  ни  единой
картины,  хотя  своим  портретом  он был доволен настолько, что сочинил даже
стихи, восхваляющие оконченную работу, -- вполне вероятно, что этот  портрет
является  в  настоящее  время  самым  дорогим из живописных полотен, все еще
пребывающих в частных руках. Он принадлежит нынешним потомкам Яна  Сикса,  и
увидеть его вы можете только с их разрешения.
     Возможно,  "Потрет  Яна  Сикса"  работы  Рембрандта  сегодня удалось бы
продать с аукциона какому-нибудь частному коллекционеру за  сотни  миллионов
долларов,  и,  наверное,  в  мире имеется несколько сот людей, которым такая
трата по карману.
     Когда с вечерней  работой  было  покончено,  вошла  Хендрикье  с  чаем,
напитком  по  тем  временам  далеко  не  дешевым,  и  с  липкими  от  сахара
бисквитами. За нею робко следовал Титус, держа в руке тетрадь для набросков;
он выглядел малокровным и сонным. То был бледный, худой мальчик с рыжеватыми
вьющимися волосами,  прелестными  темными  глазами  и  повадками  замкнутого
одиночки;  обыкновенно  он хотя бы раз в день приходил в мастерскую вместе с
Хендрикье и  приносил  тетрадь,  посредством  которой  Рембрандт  давал  ему
короткие,   безучастные   уроки   рисования.  Хендрикье  задержалась,  чтобы
посмотреть, как пройдет урок; она молча стояла, улыбаясь собственным мыслям,
подперев склоненную голову ладошкой, щеки у  нее  были  круглые  и  румяные.
Титус  очень  старался, что-то говорил негромко. Вот уже, помедлив в дверях,
он  застенчиво  помахал  рукой  Аристотелю,  улыбнулся,   состроил   рожицу,
заговорщицки  подмигнул и показал философу нос. Все это он проделал довольно
быстро, но отец его выходку все же заметил.
     -- Это еще что? -- резко спросил Рембрандт.
     -- Он мне подмигнул, -- в смятении выпалил Титус.
     -- Ничего он тебе не подмигивал.
     -- Клянусь Богом.
     Рембрандт хмыкнул.
     -- Вот так, что ли? -- и он безо всякого предупреждения плюхнул  шматок
краски  прямо  в  глаз  Аристотелю,  отчего у философа слиплось веко. Так же
проворно Рембрандт снял большим пальцем краску, и глаз открылся.
     Титус хихикнул.
     Аристотеля охватила жалость к нему.
     Аристотель вспомнил собственного сына, Никомаха,  и  беззвучно  оплакал
это кроткое, безобидное дитя одиннадцати лет, отец которого назанимал не так
давно  больше  девяти  тысяч  гульденов,  для  возврата которых, как знали и
философ, и живописец, у него никогда не найдется денег.
     Ян Сикс стоя допил чай и поставил чашку на стол, собираясь откланяться.
     -- Ты тоже рисуешь? -- спросил он у Титуса.
     -- Отец рисует.
     -- А вот мы ему покажем, -- сказал Рембрандт.
     Титус открыл тетрадь. Рембрандт водил его рукой.
     -- Вот так, видишь? Теперь здесь все на месте. Добавь немного света.
     -- А как? -- спросил Титус.
     -- Добавив теней.
     -- Смешно.
     Хендрикье тоже разулыбалась. Аристотеля охватила жалость к обоим.
     -- Завтра будем работать? -- спросил от дверей Ян Сикс. -- Время у меня
есть.
     -- Принесите, пожалуйста, ваш красный плащ. Пора заняться цветом.
     -- Никак я к нему не привыкну, -- сказал Ян Сикс с неловкой  улыбкой  и
даже  слегка  порозовел от смущения. -- Нет, он мне по-прежнему нравится. Но
уж больно ярок. Боюсь, мне так и не хватит решимости надеть его.
     -- И наденете, и носить будете целую  вечность,  --  хмуро  откликнулся
Рембрандт.
     -- Это если вы когда-нибудь кончите, -- со вздохом сказал Ян Сикс.
     -- Да я же едва-едва начал. И перчатки не забудьте.
     -- Какого цвета?
     -- Не  важно.  Какого  хотите.  Цвет  я  сам придумаю. С вещами из моей
коллекции получилось бы лучше, жаль, что вам непременно хочется  остаться  в
вашей собственной одежде. А то бы я сделал вас похожим на него.
     -- Вот  уж  чего мне хочется меньше всего на свете, -- весело отозвался
Ян Сикс, -- так это походить на него.
     Аристотель готов был его убить.
     В конце концов с Аристотелем было покончено, хоть и  ушел  на  это  еще
целый  год.  Пришлось  дожидаться  Вестминстерского  договора,  подписанного
весной 1654 года, зато потом ему здорово везло, и в Средиземноморье он попал
еще до  того,  как  кончилось  лето.  Голландцы  купили  мир  ценой  больших
контрибуций, а португальцы тем временем выбивали их из Бразилии.
     Аристотель  радовался, покидая эту зловещую, сумрачную страну на севере
Европы.  Вестминстерский  договор  претворил  в  жизнь  мечты  философа   об
освобождении.   Он   чувствовал  себя  свободным,  пока  его  перед  морским
путешествием укутывали с головы до  ног  и  запихивали  в  деревянный  ящик.
Исполненный  пронзительных предвкушений, он храбро взирал в будущее, в новый
мир, который его ожидал.
     Из Амстердама он выехал 13 июля 1654 года посыльным  судном,  имея  при
себе  отгрузочный документ, вверяющий его попечению капитана грузового судна
"Варфоломей", стоявшего на якоре у острова Тексел; судно это подняло  паруса
19  июля  того  же  года и ушло в Неаполь, первый порт его захода. В августе
"Варфоломей" наконец  добрался  до  порта  Мессины,  что  на  северо-востоке
Сицилии.
     Услышав  об  этом,  Аристотель  возрадовался,  хоть  и  неприметно  для
окружающих. Про Мессину он читал у Фукидида, повествовавшего о походе афинян
во главе с Алкивиадом на Сиракузы.
     Упаковочную клеть, содержавшую "Аристотеля,  размышляющего  над  бюстом
Гомера",  сгрузили  на  берег, затем явился получатель и по ухабистой дороге
свез философа в замок дона  Антонио  Руффо,  где  его  появления  ожидали  с
сердитым и трепетным нетерпением.
     Аристотель  почти  не  дышал,  пока его клеть вскрывали молотками, пока
разворачивали и поднимали повыше его портрет. Лучшего приема и ожидать  было
нечего.  Стоило  людям  увидеть  его,  как  послышались  крики  изумления  и
восторга.  Аристотель,  питавший,  как  известно,  склонность  к   показухе,
безмерно обрадовался столь теплому приему, взволнованным и радостным воплям,
коими  сопровождалось его появленье на свет. Вот люди, умеющие выражать свои
чувства! Не приходится сомневаться в том, что им с пе