итическими взглядами, -- серьезно
сказал Сократ. -- Я готов был предсказать, что ты,  с  твоим  воспитанием  и
происхождением,  станешь  проспартанцем  и  сторонником  мира. А ты принялся
замышлять новую войну со Спартой в тот самый час, как закончилась прежняя.
     -- А как бы еще я смог остаться  политиком?  --  спросил  Алкивиад.  --
Нынче  среди  политиков,  желающих мира со Спартой, водятся даже демократы и
дельцы. Ты ждал, что я встану за ними в очередь?
     -- Но что тебя так воодушевляет? Ведь если ты преуспеешь и  отправишься
воевать  в  Сиракузы,  ты  погубишь  Никиев мир и у нас здесь снова начнется
война.
     -- На это я и рассчитываю.
     -- Зачем тебе это?
     -- Затем, -- сказал Алкивиад, -- что этот мир называется Никиевым.
     -- Ага! А если бы он назывался Алкивиадовым?
     -- Тогда я объявил бы его  божественным.  Спартанцы  обошлись  со  мной
пренебрежительно. Им следовало настоять, Сократ, чтобы переговоры вел я. Моя
семья всегда отстаивала их интересы в Афинах.
     -- Ты был тогда слишком молод.
     -- Для меня это не довод.
     Мир,  легкомысленно  заметил  Алкивиад, это действительно благословение
божие. Мир предоставляет возможность  затевать  войны  в  других  местах,  и
великая  цивилизация вроде нашей выглядела бы полной дурой, упусти она такую
возможность.
     -- Мы клятвенно обещали  помощь  нашим  верным  друзьям  в  Эгесте,  --
напористо  произнес он в Народном собрании после того, как закончил Никий, и
эти слова удивили многих, до той поры и не ведавших  о  существовании  союза
Афин  с далекой Эгестой, равно как и тех, кто, подобно Никию, не считал, что
к военным обязательствам, даже  если  они  существуют,  стоит  относиться  с
уважением. Алкивиад намеревался преподать им урок. -- Мы вынуждены замышлять
новые завоевания, потому что наш успех привел нас к опасному рубежу...
     Успех всегда приводит нации к опасному рубежу.
     -- ...за  которым  мы  можем  оказаться во власти других, если не будем
сами властвовать над другими. Если мы не будем добавлять новые земли к нашей
империи, мы рискуем потерять и те, что имеем. О  пелопоннесцах  скажу  лишь,
что  они никогда не были более бессильны против нас. Они могут вторгнуться к
нам только по суше -- а это они в состоянии сделать, даже если мы не  пошлем
экспедиции.  Что  же  до моей молодости и отсутствия опыта, напомню вам, что
это я объединил самые  могущественные  из  независимых  держав  Пелопоннеса,
причем  безо  всякого  риска  и крупных расходов со стороны Афин, и принудил
лакедемонян в один день выставить  все  свои  силы  в  битве  при  Мантинее.
Правда,  они  тогда одержали победу, но то была великая победа и для нас. Мы
не потратили денег, не потеряли ни одного человека.  Они  же  поняли,  какие
хлопоты  мы  им  способны  доставить,  и  разуверились  в  своей способности
справиться с нами. Подумайте о том, что наш город, если он так и будет  жить
в  мире,  сам  себя истощит, как уж случалось с другими, а искусность его во
всех делах человеческих одряхлеет, и напротив, если он постоянно пребудет  в
борьбе,  он  станет  обогащаться новым опытом и приобретет им больше, нежели
привычкой к всегдашней обороне.
     Никий   рассчитывал   припугнуть   афинян,   запросив    ошеломительные
ассигнования.  Результат оказался противоположным. Ему предоставили все, что
он попросил, поскольку афиняне сочли, что этот достойный, умеренный  человек
всего  лишь  подает им добрый совет, к тому же всех охватило истовое желание
поскорее выступить в поход.
     Сократу же Алкивиад пересказал теорию, которой  он  обольстил  Народный
совет,  --  теорию домино. Когда падут Сиракузы, один за другим падут, будто
костяшки домино, и ближайшие к Сиракузам города, а следом и вся  Сицилия,  а
за  ней  Италия,  а  за  ней Карфаген, а затем, разумеется, как только Афины
двинут вперед всех этих новых союзников и подданных, падет и Спарта.
     Сократ слушал как завороженный.
     -- И все это так и случится? -- спросил он наконец.
     -- По правде сказать, не знаю, -- честно ответил Алкивиад, -- да я и не
собираюсь заглядывать так далеко вперед. Мне просто  не  хочется  стоять  на
месте. Я нетерпелив. Чем обдумывать все это, я лучше все это сделаю. Не будь
со  мной  строг,  Сократ. Я сознаю, что мне куда легче отыскать недостатки в
чужой программе, чем представить свою, недостатков лишенную.
     -- Ты  хорошо  овладел  сократическим  методом,  --  добродушно  сказал
Сократ.
     И Алкивиад улыбнулся тоже.
     -- Ты-то должен же понимать, дорогой мой Сократ, что я полез в политику
по самым  обычным  причинам:  чтобы блистать и выставляться, держать в своих
руках власть и получить побольше денег.
     -- Ты так беспечно рассуждаешь об этом, -- сказал Сократ.  --  Известно
ли тебе, что ты стал для меня постоянным источником неприятностей?
     -- Ох,  прошу тебя, не обращай внимания на неодобрение глупой городской
черни. Ты же знаешь, они так и так  не  очень  тебя  жалуют.  Меня  народ  и
ненавидит,  и  любит  и  не знает, что бы он без меня делал. Вот он и выбрал
меня генералом. Поскольку же они побаиваются моего безрассудства, они в виде
противовеса назначили вторым генералом Никия, человека, который  свяжет  нас
своей  робостью по рукам и ногам. А третьим назначили Ламаха, единственного,
у кого достаточно опыта для столь крупной  военной  кампании.  Однако  Ламах
происходит  из  бедной  семьи,  и  значит, прислушиваться к нему ниже нашего
достоинства. Он захочет атаковать немедля, а я захочу сначала привлечь наших
сицилийских союзников, потому как люблю  покрасоваться,  Никий  же  пожелает
отправиться домой, так что мы, скорее всего, не сделаем ни того, ни другого,
ни  третьего. Может, отправишься с нами? Я был бы рад взять тебя с собой как
гоплита, да и просто как старого друга.
     Сократ покачал головой.
     -- У меня нет оружия. Ты ведь знаешь, Ксантиппа его продала.
     -- Она против наших войн?
     -- Она -- жена, которой нужны  деньги  на  хозяйство.  Хочет,  чтобы  я
просил подаяние.
     -- Ты мог бы давать платные уроки.
     -- Это я и называю "просить подаяние".
     -- Оружие я бы тебе дал. Этот плащ, что ты носишь, друг мой, если б его
носил раб, вогнал бы в краску хозяина. А я бы дал тебе новый. Да еще одолжил
бы мой золотой щит.
     -- Твой  золотой щит это тоже сплошной скандал! Твой позолоченный щит с
Купидоном, размахивающим, ни больше ни  меньше,  молнией,  это  чистой  воды
нахальство,  оскорбляющее  и  обижающее  многих  горожан, превосходящих тебя
годами. Алкивиад, о тебе говорят, будто ты переодевался  в  женское  платье,
чтобы присутствовать на женских мистериях.
     -- Обо  мне  говорят,  будто  я  переодевался  в  женское платье, чтобы
устраивать у себя на дому собственные  мистерии  --  в  насмешку  над  всеми
прочими.
     -- Ты получил приглашение на пир у Антемиона и грубо его отклонил.
     -- Он  знал,  что  я  так  поступлю.  Я был ему нужен, чтобы произвести
впечатление на гостей.
     -- А потом ты все же явился к нему в компании пьяных  друзей  и  послал
своих  слуг,  чтобы  они  вынесли из дому все серебро и золото, какое было у
него на столе.
     -- И в итоге он произвел как раз то впечатление, какого заслуживал.
     -- А когда твоя жена пришла в суд, чтобы просить о разводе, ты заявился
туда, перебросил ее через плечо и унес домой, не сказав ни слова.
     -- Таково мое законное право. Жена должна лично являться в  суд,  чтобы
муж вроде меня мог избежать развода, если развод ему не угоден.
     -- Ты  же  этого  в  тот  раз  не сказал. Просто утащил ее, и все. И не
произнес ни единого слова.
     -- Не снизошел, только и всего.
     -- Но судьи обиделись.
     -- Зато моя жена не обиделась.
     -- Я чувствую, что мне едва ли  не  угрожает  опасность,  --  с  гордой
улыбкой  сказал Сократ. -- Не позор ли для меня, что люди верят, будто я был
твоим учителем?
     -- Не позор ли для меня, -- сказал Алкивиад, -- что моим  учителем  был
муж, жена которого вылила ему на голову ночной горшок?
     -- Но  ты  ведь  только слышал об этом! -- с шутливым гневом воскликнул
Сократ. -- Видеть-то ты этого не видел.
     -- Нет, да и слышать не слышал. Я сам это выдумал!
     -- О Алкивиад! Все-таки ты сведешь меня в могилу.
     Этот,  считающийся  подложным,  диалог  между  Сократом  и   Алкивиадом
является последним из их диалогов, которыми мы располагаем.

24

     Быстрота,  с  которой  распространились  слухи  об  участии Алкивиада в
изуродовании герм,  удивила  даже  тех,  кто  их  распустил.  Все-таки,  как
правило, в нечестие и измену отчаянного вояки люди верят с трудом.
     Как  правило,  вояка  почитается  за человека искренне благочестивого и
обладающего выдающимся умением сочетать свои религиозные верования с  вполне
мирскими поступками, человека, который, как отозвались афиняне о спартанцах,
с  наибольшей  откровенностью  верует,  что  приятное  ему  --  правильно, а
отвечающее его духовным  и  личным  потребностям  --  всегда  нравственно  и
наилучшим образом годится для нации.
     Осквернение  этих  общественных  икон  произошло в самый канун отправки
экспедиции в Сиракузы.
     Город отличался религиозностью, так  что  повреждение  каменных  идолов
было  сочтено  неблагоприятным  для  миссии  предзнаменованием. На Алкивиада
обвинения возводились теми из горожан, кто пуще прочих ему завидовал, они-то
и заявили, что изуродование герм имело целью свержение демократии.
     Трудновато поверить, что  генерал,  более  всех  прочих  ратовавший  за
отправку  экспедиции, совершил вместе с друзьями акт вандализма, который мог
привести к ее отмене, однако представителям власти, не относившимся к  числу
друзей Алкивиада, это соображение не казалось особо весомым.
     Обладавший отменным нюхом Алкивиад потребовал, чтобы его немедля отдали
под суд  и,  если  он будет сочтен виновным, приговорили к смерти, а если не
будет -- разрешили отплыть в Сицилию.
     Но враги Алкивиада, опасаясь его популярности в армии, к этому  времени
собравшейся  в  городе,  добились,  чтобы он отплыл в Сиракузы в назначенный
прежде срок.  Они  задумали,  пока  он  отсутствует,  состряпать  еще  более
порочащий  Алкивиада  обвинительный  акт,  а там уж и отозвать его домой для
суда, пока его приверженцы будут далеко.
     Он отплыл в назначенный срок.
     Стояла уже середина лета, когда флот афинян поднял паруса.
     Союзники вместе с кораблями, несущими зерно и вооружение, в большинстве
своем собирались на Керкире, чтобы затем единой армадой  пересечь  Ионийское
море.
     Сами  же афиняне и те из союзников, что находились в Афинах, пришли под
вечер назначенного дня в Пирей, дабы подготовить корабли к  выходу  в  море.
Прочий  народ,  фактически все население Афин -- и граждане, и иностранцы --
также пошли  с  ними,  посмотреть,  как  они  отплывут.  Зрелище  получилось
волнующее.  С  теми  из  уходящих в море, кто родился на этой земле, пришли,
чтобы проводить их, близкие люди -- друзья, родные и сыновья, -- и  в  поход
воины  уходили  полные  надежд  и полные в то же самое время сожалений, ибо,
думая о победах, которые могут их ожидать, они думали также о тех, кого они,
может быть, никогда уже не  увидят,  ибо  долог  был  путь,  в  который  они
отправлялись.
     В  этот  миг,  когда  они  расставались  с близкими, размышляя о риске,
ожидающем их впереди, предстоящие опасности представились им  яснее,  чем  в
день решающего голосования в Народном собрании.
     И   все   же   мощь  собранной  армии  и  открывшийся  перед  ними  вид
разнообразнейшего вооружения укрепляли их дух.
     Определенно в эту экспедицию уходили  самые  дорогостоящие  и  красивые
эллинские  войска,  когда-либо  выступавшие  из одного-единственного города.
Другие армии, быть может и превосходившие эту числом,  отправлялись  лишь  в
короткие   походы  и  вооружены  были  обычным  образом.  А  эта  экспедиция
задумывалась как долговременная, и вооружение ее  предназначалось  для  двух
видов  сражений  --  морских и сухопутных. На все корабли были набраны самые
лучшие команды, какие удалось  отыскать.  Было  к  тому  же  объявлено,  что
капитаны  получат  плату  сверх той, что предоставляется государством, и они
немало потратили средств на носовые фигуры и общее убранство  кораблей,  ибо
каждый   из   них   старался,   чтобы   его  корабль  выделялся  красотою  и
быстроходностью. Что до наземных сил, то их составляли самые отборные  мужи,
и  здесь тоже было много соперничества, и много было усилий приложено каждым
по части вооружения и доспехов. Таким образом, афиняне соревновались друг  с
другом,  остальным  же  эллинам  все это представлялось скорее демонстрацией
богатства и мощи,  чем  военным  предприятием,  направленным  на  сокрушение
врага.
     Ста тридцати четырем триремам и еще двум пятидесятивесельным кораблям с
Родоса  предстояло,  выйдя с Керкиры, вместе пересечь Ионийское море и затем
направиться к Сицилии. Из этих трирем сто принадлежали Афинам, остальные  же
Хиосу  и  прочим  союзникам.  Они  несли  пятьдесят  одну сотню гоплитов, из
которых пятнадцать сотен образовал личный состав афинской армии, а еще  семь
были  набраны  из  малоимущих  классов,  представители  коего служили обычно
гребцами, но  в  особенных  случаях,  вроде  этого,  поступали  гоплитами  в
десантные  войска. Лучников было полным числом четыреста восемьдесят, из них
восемьдесят с Крита, имелось также семьсот пращеметателей  с  Родоса  и  сто
двадцать  изгнанников  из  Мегары,  состоявших в легких войсках; один конный
транспорт вез тридцать лошадей.
     Таковы  были  силы  первого  экспедиционного  корпуса,   отправившегося
воевать за море.
     Припасы  для  него  везли  тридцать  транспортных  кораблей, на которых
находились также пекари, каменщики,  плотники  и  разного  рода  орудия  для
строительства стен; а помимо транспортных было сто небольших вспомогательных
судов.   И  кроме  всего  этого  множество  судов  и  суденышек  добровольно
сопровождало экспедицию, имея торговые цели.
     В Пирее, когда подготовка закончилась и армия погрузилась  на  корабли,
звуки  трубы  призвали  всех  к  молчанию,  и,  перед  тем как отплыть, были
вознесены обычные в таких случаях молитвы -- не каждой  судовой  командой  в
отдельности,  но  всеми  сразу,  повторявшими  слова за глашатаем. Вся армия
налила в чаши вино, и  все,  начальники  и  воины,  совершили  возлияние  из
золотых и серебряных чаш. Затем, когда гимн был допет и возлияние совершено,
они вышли в море, плывя поначалу колонной, а затем, до самой Эгины, двигаясь
наперегонки.  Афинские  корабли  показали хорошую скорость, плывя к Керкире,
где собирались прочие союзные силы.
     Тринадцатилетий Платон видел, как они уходили. Он  стоял  на  подпорной
стене вместе с дядей своим, Критием.
     Никто не видел, как они возвращались.
     Да они и не вернулись.
     В самом скором времени из трех генералов остался один Никий.
     Ламах пал в бою, а Алкивиад, вызванный на родину, чтобы предстать перед
судом,  вместо  того отправился в Спарту, унося с собой множество секретов и
полезных  рекомендаций.  В  одном  из  городов  Сицилии,  через  которые  он
проезжал, какой-то афинянин узнал его.
     -- Ты  не доверяешь своей родине, Алкивиад, не веришь, что она поступит
с тобой по чести? -- неодобрительно спросил этот человек.
     -- Верю, во всех прочих делах, -- ответил Алкивиад. -- Но когда на кону
моя жизнь, я не поверю и матери,  чтобы  она  при  голосовании  не  положила
ошибкой вместо белого камня черный.
     Спартанцам же он сказал:
     -- Демократия  смехотворна.  Вы  только  взгляните,  что  сотворили эти
демократы со мной!
     Он посоветовал  спартанцам  направить  на  Сицилию  военных  советников
высокого  ранга,  а  также триремы и войска, посоветовал вновь вторгнуться в
Аттику и остаться в ней вместо того, чтобы возвращаться каждую  осень
домой,  как они делали прежде. Наивернейший способ навредить врагу состоит в
том, чтобы узнать, какого рода нападения он боится  сильнее  всего,  и  оное
произвести.
     -- Вот вы только что и узнали -- от меня.
     К этому его совету спартанцы отнеслись с недоверием.
     -- Получится, что мы нарушили договор и положили конец перемирию.
     Алкивиад откинул голову назад и расхохотался.
     -- Вы  действительно  верите, что не воюете с афинянами сейчас, нападая
на друзей противника и помогая его врагам? Воюете, да еще как.
     Он растревожил их, изложив свою теорию домино, но не сказав, однако  ж,
что сам ее выдумал.
     -- Если  вы не сразитесь с ними сейчас, в Сиракузах, позже вам придется
драться с ними в Спарте, и на  их  стороне  будет  вся  Сицилия.  Откуда  вы
получаете зерно?
     -- По большей части выращиваем сами.
     -- А остальное?
     -- Привозим из Сицилии.
     -- Не  нужна  вам  никакая  Сицилия. Афиняне сделали глупость, отправив
войска в Сицилию, а себя оставив без защиты.
     Того, что это была его идея, он им тоже не сказал.
     Спарта последовала его совету, и с превосходными результатами. Алкивиад
же завоевал сердца своих новых земляков, отпустив длинные волосы, купаясь  в
холодной воде, питаясь грубым хлебом и вообще с невероятной стремительностью
приспосабливаясь к их образу жизни.
     Одно  из завоеванных им сердец принадлежало жене царя Агиса. Рожденного
ею ребенка она, лаская, называла Алкивиадиком.
     Из Спарты Алкивиад едва унес  ноги.  Он  поступил  на  службу  к  персу
Тиссаферну.  Успев  послужить  и Афинам, и Спарте, он мог дать хороший совет
касательно и тех и других.
     В Сицилии Никий к этому времени потерпел поражение.
     Впрочем, сначала он  запросил  и  получил  вторую  армаду,  не  меньшую
первой.  Этот  маневр  Никия,  имевший целью отзыв миссии, провалился. Война
продолжалась. В последней из происшедших за два ее года битв Никий со  своей
армией в очередной раз отступил и разбил лагерь в горах.
     Корабли они потеряли, гавань была заперта.
     На  следующий  день  сиракузяне напали, захватив их врасплох, атакуя со
всех  сторон  и  до  наступления   ночи   осыпая   метательными   снарядами.
Обратившиеся в бегство афиняне и без того пребывали в жалком состоянии из-за
недостатка съестных припасов и всего самого необходимого. Когда пришел день,
Никий  возобновил отступление, сиракузяне же с союзниками продолжали теснить
их.
     Афиняне двинулись к реке Ассинаре, частью из-за того,  что  считали  --
атакуемые  отовсюду  конницей  и иными войсками, -- будто, перейдя реку, они
улучшат свое положение, частью же по причине утомления  и  жажды.  Дойдя  до
реки,  они  в  беспорядке  бросались  в  нее, причем каждый желал перейти ее
первым. Враги же, тесня афинян, затрудняли переправу. Так как  афиняне  были
вынуждены  продвигаться вперед густой толпой, они падали под ноги друг другу
и топтали упавших, и некоторые погибали сразу, а иных, опутанных снаряжением
и отягощенных поклажей, уносило потоком. Между тем сиракузяне,  выстроившись
на   противоположном   обрывистом  берегу  реки,  осыпали  стрелами  афинян,
большинство  которых,  оказавшись  на  глубине,  жадно  пили  воду.  Что  до
пелопоннесцев, принимавших участие в этой войне, то они, разумеется, подошли
к  самой  кромке воды и убивали афинян, главным образом находившихся в реке.
Вода  сразу  стала  нечистой,  но  афиняне  продолжали  пить  ее,   илистую,
окрашенную  кровью, и многие даже дрались между собой, чтобы первыми утолить
жажду.
     Наконец, когда мертвые уже грудами лежали в воде и большая часть  армии
была  уничтожена  --  одни  погибли  в  реке,  другие,  ее  пересекшие, были
изрублены конницей, -- Никий сдался, сказав, что с ним они  могут  поступать
как им угодно, но пусть прекратят избиение его солдат.
     Сиракузяне  и  их  союзники  объявили  сбор войск и, прихватив добычу и
столько пленных, сколько смогли, вернулись в свой город.
     Никия о