ак старые женщины упражняются со стариками, но мы к
этому привыкнем.
     Платон был на суде или заставил  Сократа  сказать  в  "Апологии"
написанной  Платоном, что был там, -- и навряд ли при этом солгал, поскольку
у него хватало литературных соперников вроде Ксенофонта, всегда готовых  его
уличить.
     Невозможно  переоценить  чувство соперничества, порой возникавшее между
одним греческим философом и другим, между  одаренным  учителем  и  одаренным
учеником.
     Зато   легко   представить   себе  радостное  удовольствие,  с  которым
Аристотель отмечает в начале своей "Никомаховой этики", что, хотя Платон ему
и дорог, истина еще дороже. Или отчаяние, которое могло терзать  Аристотеля,
узнавшего,  что  воздействие  Платона  на будущие поколения куда сильней его
собственного.
     Аристотеля  называли  отцом  логики,  психологии,  политической  науки,
литературной  критики,  физики,  физиологии,  биологии и прочих естественных
наук,   эстетики,   эпистемологии,   космологии,   метафизики   и   научного
исследования  языка, а уж по части этики он мог сообщить гораздо больше кого
бы то ни было.
     Не диво, что Платон получил куда более широкое признание.
     Христианские Отцы Средних веков, пишет Гамильтон, говорили, что находят
в первом  предложении  Платонова  "Тимея"  предвидение  Троицы.  Это  первое
предложение, произнесенное Сократом, выглядит так:
     -- Один,  два,  три,  а  где же четвертый из тех, что вчера были нашими
гостями, любезный Тимей, а сегодня взялись нам устраивать трапезу?
     Платон слышал на суде, как Сократ,  признанный  виновным  и  получивший
последнюю возможность испросить наказания меньшего, чем смерть, сказал:
     -- С какой стати?
     Поскольку Сократ не знал, что есть смерть -- зло или благо, -- он ее не
боялся.  А  поскольку  он был уверен, что никогда не причинил вреда другому,
он, конечно, не стал бы вредить  себе  самому,  предлагая  любое  наказание,
которое есть зло.
     -- Назвать вечное заточение?
     Но  ради  чего  стал  бы  он  жить в тюрьме рабом меняющихся что ни год
тюремщиков -- официальных Одиннадцати?
     -- Денежную пеню и жить в заключении, пока не уплачу?
     Но  для  него  это  сводится  к  тому  же,  потому  что  сколько-нибудь
значительных  денег  у него нет, так что ему все равно придется оставаться в
тюрьме. Если бы, с другой стороны, деньги у него были, он мог  бы  назначить
пеню,  которая  ему  по карману, -- и чем бы он тогда отличался от человека,
повинного в преступлении, за которое его осудили?
     -- Или назначить изгнание?
     К этому они, возможно, с охотой бы его присудили, этой-то просьбы они и
ждут.
     Но так легко отделаться он им не позволит.
     Не хочет он никуда отправляться.
     -- Сильно бы должен был я ослепиться отчаянной любовью к жизни, если  б
не  мог  вообразить  вот  чего:  вы,  собственные  мои сограждане, не были в
состоянии вынести мое присутствие и слова  мои  оказались  для  вас  слишком
тяжелыми  и невыносимыми, так что вы ищете теперь, как бы от них отделаться,
ну а другие легко их вынесут? Никоим образом, афиняне, не очень  это  похоже
на  правду.  Хороша  же  в  таком  случае была бы моя жизнь -- переходить на
старости лет из города в город, вечно меняя место изгнания и будучи отовсюду
изгоняемым. Я ведь отлично знаю, что, куда бы  я  ни  пришел,  молодые  люди
будут везде меня слушать, так же, как и здесь. И если я буду их отгонять, то
они  сами меня выгонят, подговорив старших, а если я не буду их отгонять, то
их старшие выгонят меня из-за них же, как вот вы теперь.
     Но не мог ли бы он просто держать язык за зубами,  уйдя  куда-нибудь  в
другое место?
     Нет, не мог бы.
     -- Вот  в этом-то, я знаю, всего труднее убедить вас. Ибо если я скажу,
что это значит не слушаться Бога, и потому-то я и не могу  держать  язык  за
зубами,  то  вы  не  поверите мне и подумаете, что я шучу. С другой стороны,
если я скажу, что ежедневно беседовать о доблестях и обо всем прочем, о чем,
как вы слышали, пытаю  я  и  себя,  и  других,  есть  величайшее  благо  для
человека,  а  жизнь без такого исследования не есть жизнь для человека -- то
вы поверите мне еще меньше. На деле-то оно как раз так,  но  убедить  вас  в
этом нелегко.
     Он  ходил  по городу, расспрашивая людей, надеясь найти человека мудрее
его. Он думал, что много времени это не займет, поскольку знал про себя, что
никакой он мудростью не обладает, ни малой, ни большой.
     -- И клянусь, о мужи-афиняне, -- собакой клянусь! -- уж вам-то я должен
говорить правду, результат моей миссии был таков: те, что  пользуются  самою
большою  славой,  показались  мне  самыми бедными разумом, а другие, те, что
считаются похуже, -- более мудрыми и одаренными.
     Сначала он пошел к человеку, который  слыл  особенно  мудрым,  человеку
государственному,  имени  которого он не стал называть, и поневоле убедился,
что на самом деле человек этот мудрым не был, а только казался мудрым другим
и особенно самому себе.
     -- Уходя от него, я рассуждал сам с  собою,  что  этого-то  человека  я
мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но
он, не зная, думает, будто что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю,
что знаю.
     От  него  Сократ пошел к другому, обладавшему еще большими притязаниями
на мудрость, и убедился в том же самом.
     -- И оттого получил еще одного врага.
     Люди государственные озлоблялись, узнавая от  Сократа,  что  неспособны
мудро говорить о политике, которую они проповедуют.
     Одаренные  поэты  также  не  смогли толком объяснить лучшие места своих
сочинений или происхождение своих метафор.
     -- Брал  я  те  из  их  произведений,  которые  всего  тщательнее   ими
отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати,
и  научиться  от  них  чему-то. И поверите ли? Чуть ли не все присутствующие
здесь сегодня лучше могли бы объяснить их поэзию, чем они сами.
     И в то же время они, будучи поэтами известными, мнили  себя  мудрейшими
из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было.
     Ремесленники,  с  которыми он беседовал, грешили тем же несовершенством
разумения, заслонявшим их достоинства. Они знали многое, чего он не знал,  и
этим  были  мудрее его. Но даже хорошие ремесленники впадали в ту же ошибку,
что и поэты, -- поскольку они хорошо владели своим искусством и каждый  знал
что-то  свое,  они  верили  также,  что  разбираются  в разного рода высоких
материях, и утешались  мыслью,  будто  знают  вещи,  которые  были  выше  их
разумения.
     Сократ  же  утешился мыслью, что превосходит их всех в одном отношении:
он знал, что ничего не знает.
     -- Вот от этого самого исследования многие меня  возненавидели,  притом
как  нельзя  сильнее  и глубже, отчего произошло и множество клевет. Ибо мои
слушатели всегда воображают, что сам я мудр в том, относительно чего отрицаю
мудрость другого.
     Тогда как мудрость его состоит в знании, что  ничего  его  мудрость  не
стоит и что мудр только Бог.
     Какое же наказание может он назначить себе как самое заслуженное?
     -- Не  ясно  ли,  что  в  этом  состоял мой долг? -- сказал он. -- Чему
должен подвергнуться человек за то, что ни с того ни с сего всю  свою  жизнь
не  давал себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается
большинство: ни о наживе денег, ни  о  домашнем  устроении,  ни  о  семейных
интересах,  ни  о  том, чтобы попасть в стратеги, ни о том, чтобы говорить в
Собрании и руководить народом, вообще об участии в заговорах либо  в  тайных
партийных   организациях?  За  то,  что,  считая  себя,  право  же,  слишком
порядочным человеком, чтобы быть политиком и остаться целым, я не шел  туда,
где  не  мог  принести  никакой пользы ни вам, ни себе, а ходил себе частным
человеком, стараясь убеждать каждого из вас не заботиться  ни  о  чем  своем
раньше, чем о себе самом, -- как бы ему быть что ни на есть лучше и умнее, и
заботиться  также  о  характере  государства  прежде,  чем  заботиться о его
интересах. Итак, чего же я заслуживаю,  если  я  именно  таков?  Несомненно,
чего-нибудь  хорошего,  о  мужи-афиняне,  если  уж в самом деле воздавать по
заслугам, и притом такого хорошего,  что  бы  для  меня  подходило.  Что  же
подходит  для  человека  заслуженного  и  в  то  же  время  бедного, который
нуждается в досуге ради вашего же назидания?
     Для подобного человека, сказал он им, нет ничего более подходящего, как
хорошее содержание, предоставляемое городом и даруемое обычно победителям  в
Олимпии.  Вот  это  он себе и назначает -- даровой обед в Пританее, который,
как он уверен, заслужен им в куда большей мере, чем гражданином, завоевавшим
награду на Олимпийских играх верхом или на паре.
     -- Мне он нужен гораздо больше. У него и так всего есть в достатке, а я
нуждаюсь. И он старается о том, чтобы вы казались счастливыми, а я  стараюсь
о том, чтобы вы ими были.
     Несколько раньше он заявил им со всей прямотой:
     -- И  могу  вам сказать, о мужи-афиняне: поступайте так, как добивается
того Анит, или не поступайте, оправдайте меня или не оправдайте, но сделайте
это с пониманием, что поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже  если
бы  мне предстояло умирать много раз, о афиняне! Не шумите, а слушайте меня!
Мы вроде бы договорились, что вы дослушаете меня до конца. Я намерен сказать
вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только  я  верю,
что  выслушать  меня  будет для вас благом. Будьте уверены, что если вы меня
такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне.
     Под конец он  согласился  уплатить  штраф  в  одну  мину,  который  он,
пожалуй, смог бы осилить.
     И затем прибавил:
     -- Правда,  мои  друзья -- Платон, Критон, Критобул, Аполлодор -- велят
мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя; ну так  назначаю
тридцать, а поручители в уплате денег будут у вас надежные.
     Ясное  дело,  все  это  не  походило на раболепную мольбу о милосердии,
ожидаемую самодовольными судьями, число коих равнялось пятисот одному и кои,
возможно, склонны были оное милосердие даровать.
     Его признали виновным двумястами восемьюдесятью голосами против двухсот
двадцати одного. Перепади тридцать голосов с одной стороны на другую, сказал
Сократ, и он был бы оправдан.
     Он удивляется лишь числу  голосов  на  той  и  другой  стороне,  сказал
Сократ.  Поскольку  я  за  собой  никаких  преступлений  не знаю, бесстрашно
пошутил он, я был совершенно уверен, что меня осудят гораздо большим  числом
голосов.
     Число  проголосовавших  за  смертную казнь и оказалось гораздо большим:
триста шестьдесят против ста сорока одного.
     Восемьдесят судей проголосовали за то, чтобы предать Сократа смерти  за
преступления, которых он, по их убеждению, не совершал.

28

     Столь  большое число голосов, поданных за смертный приговор Сократу, не
облегчило положение кожевенника Асклепия, молившего о милосердии, когда  сам
он месяц спустя предстал перед судом. Право голосования, презрительно заявил
Анит  на  предварительном  слушании, есть драгоценная свобода Афин. Асклепий
дважды потратил это право впустую, проголосовав за освобождение преступника,
которого огромное большинство  его,  Асклепия,  сограждан  сначала  признало
виновным, а затем сочло необходимым умертвить.
     Но  насколько мог судить Асклепий, ничто на суде не доказало виновности
Сократа в каждом из преступлений, в которых его обвиняли.
     А  какая,  собственно,  разница?  --  огрызнулся   Анит.   Важно,   что
большинство сочло его виновным, желало его виновности и проголосовало за его
виновность   --   в   отличие   от  Асклепия.  Вопрос  стоял  о  целостности
государственной системы, а не о жизни одного-единственного семидесятилетнего
старика.
     И система сработала.
     Асклепий заявил под присягой,  что  никогда  не  одалживал  Сократу  ни
петуха,  ни  иную  какую  птицу, а также не предоставлял ему товаров и услуг
равной ценности.
     Уверения Асклепия в собственной  невиновности,  сделанные  перед  лицом
столь серьезных обвинений, судьи сочли доказательством злоупорного нежелания
признать свою вину.
     Зачем  же  Сократ  сказал,  что задолжал петуха Асклепию, если на самом
деле этого не было?
     -- Может быть, -- запинаясь, произнес Асклепий, -- он  говорил  о  боге
врачевания, о том, чтобы принести ему жертву?
     -- С   какой  это  радости  человек,  который  вот-вот  помрет,  станет
приносить жертвы богу врачевания?
     Обвиняемый тоже не усматривал в этом особого смысла.
     -- Тогда, возможно, он пошутил? -- безнадежно предположил обвиняемый.
     -- После того как выпил цикуту?
     Иных соображений у кожевенника не нашлось.
     Он смутно помнил, как Сократ говорил на суде, что не боится смерти, так
что, выходит,  пошутить-то  он,  пожалуй,  все-таки  мог.  Другие   подобных
воспоминаний не имели.
     И в протоколах ничего такого не значилось.
     Платон тогда еще не издал своей "Апологии".
     Исторические  свидетельства  гласят, что Платон и еще кое-кто из людей,
известных своими связями с Сократом, после его казни на  время  благоразумно
удалились из Афин, вероятно, опасаясь дальнейших кровопролитий.
     Асклепий  же не удалился, каковая самоуверенность и вызвала пристальное
к нему внимание -- с чего это он ведет  себя  так,  словно  последние  слова
смертника вовсе его не обличают?
     Асклепий  отвечал,  что  поскольку  он  ничего  дурного  не  сделал, то
полагал, что и бояться ему нечего.
     Афины кишмя кишат людьми, определенно повинными в дурном,  совершающими
преступления каждодневно и знающими, что никакие наказания им не грозят.
     Так  какое  же  право  имеет человек невиновный предполагать, будто для
него закон не опасен?
     Обвинение потребовало смертного приговора.

29

     Платон прожил еще пятьдесят  лет.  Писал  книги.  Основал  Академию.  И
постепенно  утратил  упования на возможное самоусовершенствование человека и
общества.
     Каждое из существующих сообществ управляется плохо, писал  он  в  своем
"Седьмом  послании",  если,  конечно,  его  "Седьмое послание" действительно
написано им. Если же "Седьмое послание" написано не Платоном,  оно  написано
кем-то, умевшим писать, как Платон, не хуже Платона.
     Все  государства,  говорит  Платон, пребывают под властью эгоистических
интересов  правящих  классов.  И  потому  реформирование  уже   существующих
институтов власти является не менее затруднительным, чем создание новых.
     Убежденный,  что знание есть благо и что всякое знание врождено каждому
человеку и может быть открыто посредством неустанного поиска, он облек  свои
представления  об  образцовом обществе в концепцию "добродетельного тирана",
человека, обладающего абсолютной властью и  достаточно  артистичного,  чтобы
стать  царем-философом.  И  три  раза  ездил в Сицилию, теша себя обманчивой
надеждой, будто отыскал такого.
     При первом визите  Платона  в  Сиракузы  местный  тиран-правитель,  как
рассказывают,  все  не  мог  решить,  что лучше -- казнить его или продать в
рабство, и в конце концов остановился на последнем. История гласит,  что  от
рабства  Платона  спасло  случайно подвернувшееся Аристотелево драматическое
узнавание низшего разряда, а также большие деньги, за  которые  его  выкупил
некий благодетель.
     Во второй раз он поехал в Сицилию после смерти отца и воцарения сына --
Дионисия  II,  при  этом  у  него  имелся там могучий покровитель -- дядюшка
нового правителя; могучего покровителя изгнали по подозрению в том,  что  он
привез   философа,  дабы  запудрить  правителю  мозги  философией  и  самому
захватить власть.
     Когда его, уже старика, пригласили в третий раз, он поехал,  не  ожидая
ничего  хорошего.  Несколько  месяцев  он  просидел  под  домашним арестом и
получил свободу лишь благодаря усиленным просьбам интеллектуалов  из  других
частей острова.
     Вернувшись   на   родину,   говорит   Диоген   Лаэртский,   он   больше
государственными делами не занимался,  хотя  из  его  сочинений  видно,  что
установления  правительства  и  принимаемые  им  меры  вызывали  у  философа
неизменный интерес.
     Теперь ему, родившемуся в год восемьдесят восьмой Олимпиады, в  седьмой
день месяца фаргелиона, было уже семьдесят лет.
     В  семьдесят  лет  он  объяснил  свои неудачи в Сиракузах, написав, что
никакой город не сможет пребывать в спокойствии ни при каких вообще законах,
"если люди полагают правильным растрачивать свое имущество в  расточительных
выходках и почитают за долг предаваться праздности во всем, кроме еды, питья
и усердного разврата".
     В  довершение  сицилийских  унижений  Платона  Дионисий  II,  когда его
свергли  и  вытурили  из  страны,  написал,  почитая  себя  теперь  знатоком
всяческой философии, книгу, содержавшую истолкование платоновской.
     Именно  кислая  реакция на эту пародию и заставила Платона на удивление
всем заявить в "Седьмом послании", что он никогда  не  писал  и  не  напишет
трактата,  посвященного  доктринам, коим отдал всю жизнь. Можно, разумеется,
предположить, что Платон на самом деле не был автором седьмого послания.  Из
чего,  впрочем,  придется сделать вывод, что и ноги его никогда в Сицилии не
бывало.
     Тот род знания,  которым  он  обладает,  писал  Платон,  не  передается
словами,  но  возгорается  в  душе  внезапно,  подобно пламени веры, которое
пронзает душу, будто свет, пришедший из другой души.
     Странно слышать такие слова от человека, который до  самого  дня  своей
смерти учил других посредством одних только слов.
     Он умер после свадебного пира. Не от переедания.
     Остается лишь пожалеть, что он не прожил достаточно долго, чтобы успеть
закончить  свои  "Законы"  и  переписать,  ради  пущей  непротиворечивости и
внятности, преподносимые двум слушателям  Афинского  Странника  многословные
наставления  касательно  Образцового Города, в котором единственной свободой
является  свобода  подчинения  и  в  котором  самому  Платону  запретили  бы
распространяться и на эту тему, и на все остальные.
     Вся  власть  в  новом  обществе  "Законов"  должна быть отдана старцам,
говорит старец Платон, поскольку старцы консервативны.
     Имеются также рабы.
     Имеется также двенадцать родов, и в каждом роду  по  четыре  класса,  а
принадлежность   к   классу,   совершенно   как  в  древних  Афинах  Солона,
определяется  обладанием  собственностью.  Чрезмерное  богатство  запрещено,
стремление  к наживе запрещено, запрещены также разведение скота и торговля.
Тем не  менее  заседать  в  правящем  Сенате  могут  лишь  те  представители
двенадцати  родов,  которые владеют собственностью и вообще занимают высокое
положение.
     Запретив богатство, он отдал власть богатеям.
     И перед нами снова возникает классическая греческая олигархия, которая,
как ее ни называй, всегда триумфально вылезает на передний план.  Аристотель
был,  вероятно,  первым,  кто  отметил,  в  письменной  форме,  что при всех
конституциях собственность есть  главное  средство  достижения  политической
власти.  А  отсюда  следует, заявляет он в своей "Политике", что обеспечение
дополнительных привилегий для не владеющих собственностью и не состоящих при
власти граждан усиливает их лишь в малой мере, зато весьма помогает  внушать
им чувство довольства.
     Право голоса как раз является одной из таких дополнительных привилегий,
которые  не оказывают почти никакого влияния ни на государственную политику,
ни на перераспределение собственности либо политической власти.
     Вот  что  сказал  Корнелиус  Вандербилт,  в  некоторых   биографических
словарях   все   еще   по   старинке   именуемый  американским  капиталистом
девятнадцатого столетия: "Закон? Чего мне думать о  законе?  Разве  я  не  у
власти?" Не получивший высшего образования Корнелиус Вандербилт тем не мене