стихах которой содержалась
теория сотворения мира. Аристотель выяснил подробности и  сразу  понял,  что
эту теорию ему превзойти не удастся.
     То,  что  ему  о  ней  рассказали,  выглядело  настолько  простым,  что
Аристотель разозлился -- как же он первым до этого не  додумался?  Да  будет
свет, и стал свет. Чего уж проще?
     Вот и все, причем в горстке стихов.
     В начале сотворил Бог небо и землю.
     Почему  он  сам  так  не  сказал?  Насколько это яснее, чем Неподвижный
Движитель, или Немыслящий Мыслитель, или Первый  Неподвижный  Движитель  его
собственной путаной космологии. И насколько короче.
     Приходится  отдать  должное этим евреям, кем бы они ни были, негодуя на
них, думал Аристотель. Как долго  удастся  сохранить  все  это  в  тайне  от
учеников?
     Пожилой  человек, создавший теорию, которая многие годы грела ему душу,
с течением времени, сознавал Аристотель, начинает все меньше заботиться о ее
истинности и все больше о том, чтобы ее принимали за истинную, а ему  самому
воздали за нее почести еще при жизни.
     И  вот  в  самый  неподходящий  момент  невесть  откуда выскакивает эта
чертова еврейская Библия.
     Он понимал, что против еврейской Библии его "Метафизике" не устоять.
     У него было теперь больше причин для уныния, чем даже у Платона.
     И отменные причины для того, чтобы стать антисемитом.
     Аристотелева "Метафизика" с ее теорией бытия была ключом  ко  всей  его
философии,  и всякому, кто желал понять его как философа, следовало начать с
изучения этой книги.
     Авиценна, великий арабский ученый одиннадцатого века, говорят, прочитал
"Метафизику" сорок один раз и ни слова в ней не понял.
     Аристотель впал по поводу Библии в затяжную депрессию и заговаривал  об
этой  книге  чуть  ли не с каждым встречным. Следы этой мучительной травмы и
сейчас еще заметны на лице, написанном Рембрандтом.
     Подобно всякому добросовестному писателю,  Аристотель  вовсе  не  желал
увидеть,  как его труды пойдут прахом -- хороши они или дурны, правильны или
неправильны. Даже если бы он додумался до пришествия Шекспира, он все  равно
цеплялся  бы  за  свою  "Поэтику".  Коперник,  Галилей и Ньютон, возможно, и
заставили бы его призадуматься, однако он  все  равно  опубликовал  бы  свои
соображения  относительно  небесных  тел,  ибо  они  были лучшими, какие ему
удалось измыслить, и звучали правдоподобнее того, что  говорилось  по  этому
поводу вокруг.
     Сказанное  им относительно рабов и женщин можно бы и пересмотреть, хотя
изложено оно было так гладко, что и Платону бы сделало честь.
     "Даже женщина может быть достойной, даже раб, --  написал  он  в  своей
"Поэтике",  рассуждая  о  характерах  в  трагедии,  --  хотя о женщине можно
сказать, что она существо низшего порядка, а  раб  и  вовсе  ни  на  что  не
годен".
     Для консерватора вроде него это была довольно либеральная мысль.
     Критики  Аристотеля  забывают,  что  он  любил  двух  женщин  -- жену и
любовницу,  а  после  смерти   освободил   своих   рабов,   чего,   как   он
небезосновательно полагал, не скажешь даже об Аврааме Линкольне.
     Он  слишком  много  писал.  Он  и  сам  мог бы составить длинный список
сделанных им дурацких утверждений и радовался  только,  что  никого  из  его
знакомых подобное желание не посетило.
     Одна ласточка, написал он, еще не делает лета.
     Почти  никто не похвалил его за эту фразу; впрочем, сама фигура речи, и
он это сознавал, стала замшелым штампом уже к тому времени, когда он вставил
ее в свою "Этику".
     "Никому не по силам вечно водить за нос всех людей сразу",  --  говорит
он  в  "Поэтике",  а  многие ли американцы помнят, что эти слова принадлежат
ему?
     Абсолютные  нравственные  нормы  никому  не  известны,  сказал   он   и
дальнейшие рассуждения строил так, будто ему-то они как раз и известны.
     Аристотель ничего не имел против теории, утверждающей, что в начале Бог
сотворил  небо  и землю, и отделил небо от земли, и повелел воде собраться в
одно место. Изначально общество было малым. Мужчина и женщина жили  в  саду,
имея  под  рукой  все  необходимое.  Они  были  вольны проводить весь день в
размышлениях. Самый что ни на есть рай.
     Доказательств, конечно, никаких -- ну  и  что?  Их  не  было  и  в  его
"Метафизике", да и Платоновы Душа или Идея тоже никакими доказательствами не
подпирались.
     -- Если  мы  начнем для всего требовать доказательств, -- сказал он, --
мы никогда ничего доказать не сможем, поскольку ни для одного доказательства
у нас не будет отправной точки. Некоторые вещи очевидным образом  истинны  и
доказательств не требуют.
     -- Докажи  это,  -- сказал его племянник Каллисфен. Аристотель был рад,
что Каллисфен отправился с Александром. И не опечалился, узнав о его гибели.
     Совершенно  очевидно,  сознавал  Аристотель,  что  доказать   очевидную
истинность чего бы то ни было невозможно.
     Даже вот этого.
     Парадокс очень ему понравился.
     В Нью-Йорке, городе, который он в конце концов возненавидел, Аристотель
с неудовольствием  вспоминал софиста Горгия, сумевшего-таки доказать, что не
существует ничего, что  человек  способен  узнать,  что  если  он  и  узнает
что-либо,  то  все  равно  не  поймет, а если поймет, так не сможет передать
этого другому.
     Софист Протагор сказал: "О богах я не могу знать, что  они  существуют,
или что они не существуют, или какова их природа".
     Помнится,  в "Критии" он читал, что не существует ничего определенного,
кроме того, что рождение ведет к смерти.
     А от Метродора исходило его любимое: "Никто из нас ничего  не  знает  и
даже того, знаем мы что-нибудь или не знаем".
     В  те  далекие  времена  Аристотель был человеком, который знал, что он
знает.
     Аристотель считал, что любой polis[5] с населением более ста тысяч
человек лишается общности целей, как и самого чувства общности, и  неизменно
заходит  в  тупик,  пытаясь  наладить  управление  самим  собою. Для счастья
необходимы рабы. Ну  и  женщины  тоже.  В  совершенном  обществе  Аристотеля
аристократический  коммунизм  Платона  отвергается,  однако  и Аристотелевым
гражданам также запрещено заниматься  торговлей  и  разведением  скота.  Его
народу  полагается вставать до зари, ибо такое обыкновение, говорит он, идет
на пользу здоровью, богатству и мудрости. Аристотель и сам как-то раз  встал
до зари и тут же пришел к выводу, что у женщин меньше зубов, чем у мужчин.
     Ныне он склонялся к мысли, что зубов у них, пожалуй, поровну.
     Аристотель разрешал себе кривую улыбку всякий раз, как он размышлял над
Гомером  и  вспоминал,  что  едва  ли  не  все  греки,  что-либо  писавшие в
демократических Афинах, культурном городе,  где  процветали  поэзия,  драма,
наука,  философия  и  искусство  ведения  спора, были, включая и его самого,
антидемократами,     исполненными     аристократического     презрения     к
демократическому   обществу,   дававшему  им  свободу  писать  о  нем  столь
критически.  Странно  и  то,  что  все  они  обладали  склонностью  отдавать
предпочтение   регламентированной   аристократии   Спарты,   в   которой  не
наблюдалось ни литературы, ни музыки, ни науки, ни искусства.
     Их чувства вдохновляла  вовсе  не  любовь  к  Спарте,  но  ненависть  к
пошлости и торгашеству демократических Афин.
     Поскольку  Сократ ничего не писал, а Платон в своих диалогах никогда от
собственного имени не высказывался, Аристотель  постарался  не  упоминать  о
Сократе,   критикуя   и   нападки   Платона   на   частную  собственность  в
"Государстве", и предположение, что коммунизм способен покончить  со  всяким
злом,  присущим  человеческой  натуре, и воззрения насчет того, что как рука
движется, подчиняясь  желаниям  мозга,  так  и  отдельная  личность  обязана
двигаться, подчиняясь желаниям государства.
     Будучи  скромнее  Платона,  будучи  в  большей  мере ученым и в меньшей
догматиком, Аристотель пришел к выводу, что он -- писатель более  серьезный,
способный  высказать  куда  более  ценные мысли. Платон, говорит Аристотель,
доказал, что благой человек непременно счастлив. Однако Аристотель, когда он
это писал, знал, что Платон счастливым человеком не был. А мы сегодня знаем,
что само существование такового явления чрезвычайно сомнительно.
     -- Что мне нужно для начала, -- объяснял Платон еще до того, как махнул
рукой на сей мир, -- так это добродетельный тиран.
     -- И он должен быть молодым? -- высказал предположение Аристотель.
     -- И он должен быть  молодым,  --  согласился  Платон,  --  и  обладать
добродетелью,  разумностью  и абсолютной властью. И пусть наслаждается своей
абсолютной властью так долго, что она ему прискучит.  И  пусть  он  обладает
добродетелью и разумностью достаточными, чтобы представить себе справедливое
общество, и пусть применит свою власть для его создания.
     -- И что бы ты стал с ним делать? -- поинтересовался Аристотель.
     -- Я научил бы его философии. Я преподал бы ему цели и идеалы.
     -- А потом? Как бы он правил?
     -- Добродетельно.
     -- Но что это значит? Что бы он делал?
     Платон в смятении уставился на Аристотеля.
     -- Ему, разумеется, пришлось бы прочесть мое "Государство".
     -- А после?
     -- Он создал бы описанное там государство.
     -- Которым правили бы философы? Не он сам?
     -- К  тому  времени  нашлись  бы  философы и получше, -- снисходительно
сказал Платон. -- Ты бы тоже мог подойти.
     -- И вся собственность принадлежала бы обществу? И все женщины  и  дети
тоже?
     -- Естественно. Так было бы лучше.
     -- Для кого? Для богатых?
     -- Там не будет богатых.
     -- Для других граждан и рабов?
     -- Для всех.
     -- А как бы они узнали? Что так для них лучше?
     -- Да так, что я бы им об этом сказал.
     -- А для него?
     -- Мой  тиран был бы счастлив отказаться от правления и позволить своей
власти сойти на нет.
     -- Да, но по какой причине правитель, обладающий абсолютной властью, --
изумился Аристотель, изо всех сил стараясь разобраться в загадке, -- и те из
его окружения, кто наделил его таковой, вдруг согласятся расстаться с ней?
     -- По такой, что он добродетелен. А им я скажу, что так надо.
     -- И остальное население с этим согласится?
     -- Ему  придется  согласиться,  желает  оно  того  или  нет.   В   моей
добродетельной  коммунистической  республике  роль  личности  состоит в том,
чтобы исполнять указания государства.
     -- А если народ этого не хочет?
     -- Тогда придется подавить  несогласие,  для  блага  государства.  Этим
займутся Стражи.
     -- Но  кто  заставит  подчиняться стражников? -- спросил Аристотель. --
Где та сила, которая их принудит?
     -- Какая разница? -- рассердился Платон. -- То, что люди делают в  этом
мире, не имеет никакого значения.
     -- Тогда о чем ты хлопочешь? О чем мы с тобой разговариваем? И зачем ты
написал "Государство"?
     -- Подожди, дай подумать. Потому что мне так захотелось.
     -- А нам-то зачем его читать?
     -- Постой, куда ты?
     Аристотель отошел от Платона, чтобы пересчитать лапки жука, которого он
до сей поры еще ни разу не видел.
     Он  не  сказал своему учителю, что не способен назвать ни одного города
на земле, включая сюда и Афины, управляемого настолько дурно,  чтобы  жители
его не предпочли бы то, что имеют, тому, что предлагает Платон.
     Ни  того,  что общее владение собственностью и семьями противно природе
человека и природе государства; ни того, что собственностью, которой  сообща
владеют  все  люди,  не  владеет  никто из людей, а владеет правительство, а
правительствам обыкновенно наплевать на благополучие граждан,  которыми  они
правят;  ни  того,  что,  по его, отличному от Платонова, мнению, назначение
государства --  обеспечить  условия,  необходимые  для  счастья  граждан.  В
обществе,   целью   которого  является  счастье  всех  его  членов,  даже  у
Аристотелевых рабов имелись бы свои рабы.
     Не повезло ему со временем -- то ли он  слишком  рано  родился,  то  ли
слишком поздно.
     Он  писал  о  трагедии, когда театр уже умер; о преобразовании polis'а,
когда греческие города-государства утратили жизнеспособность. Александр  был
фараоном египетским и считал себя божеством. В Италии римляне отняли Неаполь
у самнитов.
     Пока  Гераклид,  еще один ученик Платона, рассуждал о гелиоцентрической
Вселенной, Аристотель описывал небеса так, будто он, Адам и Ева проживают  в
мире, где звезды, солнце, луна и планеты сияют и кружат именно для них.
     Аристотелю никогда не приходило в голову, что города будут объединяться
в провинции вроде Голландии, провинции перерастут в штаты вроде Нью-Йорка, а
штаты  сольются  в  невообразимо  огромные  нации,  которые  неизменно будут
неуправляемыми и неизменно недружественными  и  нечестными  --  и  не  менее
прочего в отношениях с собственными гражданами.
     Он принижал значение денег, когда нигде вокруг него не наблюдалось силы
более притягательной.
     В  Амстердаме  он  со  смущением  обнаружил,  что  является официальным
философом кальвинизма, и  никак  не  мог  взять  в  толк,  почему  культура,
преданная   ортодоксии   коммерции,   капитализма,   прибыли   и  финансовых
накоплений, восславляет древнегреческого философа,  чьи  научные  спекуляции
рассыпаются  на  глазах  и  который  к  тому  же утверждал, будто избыточный
капитал не нужен и бесполезен, будто добродетельный человек не станет делать
деньги ради делания денег и  будто  погоня  за  деньгами  недостойна  хорошо
обеспеченного, имеющего приличное положение в обществе человека и нимало его
не красит.
     Деньги за все отвечают, сказано в этой их Библии.
     Аристотель скрипнул зубами.
     "Таково   уж   мое   везенье",   --   пишет  он  в  своей  колоссальной
автобиографии, которой не успел завершить и из которой до наших  дней  дошел
лишь начальный фрагмент самого первого предложения.




ХV. Последняя потеха




32

     Такова  уж  была  удача  Рембрандтова "Аристотеля", что странствия его,
начавшись в 1654 году путешествием из Амстердама в  Сицилию,  завершились  в
1961 году в Америке триумфальным дебютом в музее Метрополитен, что находится
на  Пятой авеню Нью-Йорка, -- через три (без шести лет) столетия после того,
как остров Манхэттен был сдан англичанам голландцами, решившими не  бороться
за  сохранение  того,  что  они  не  смогут удержать и чем управлять тоже не
смогут.
     На самом-то  деле  картина  пересекла  Атлантику  вскоре  после  начала
столетия,  как  раз вовремя, чтобы избегнуть бедствий первой мировой войны и
опасностей, сопряженных с пересечением Атлантики в любое другое время. Ночью
14 апреля 1912 года принадлежавший Британии непотопляемый  океанский  лайнер
"Титаник"  столкнулся  с  айсбергом  и  утонул,  унеся  с  собой жизни более
пятнадцати сотен из двух тысяч двухсот пассажиров, и в том  же  году  войска
США  заняли Тяньцзинь в Китае, дабы защитить тамошние американские интересы,
морские  десантники  США  высадились  на  Кубе,   дабы   защитить   тамошние
американские   интересы,  а  другие  морские  десантники  США  высадились  в
Никарагуа, дабы опять-таки защитить  тамошние  американские  интересы  после
того,  как  повстанцы  вырезали  никарагуанскую  армию, а помимо всего этого
разразилась первая Балканская война.
     Поскольку "Титаник" был непотопляем, на  нем  не  хватило  спасательных
шлюпок.
     7   мая   1915  года  немецкая  субмарина  потопила  британский  лайнер
"Лузитания", унесший на дно тысячу сто девяносто пять жизней,  сто  двадцать
восемь из которых принадлежали американским гражданам. Еще через два года --
после  того  как  американские  граждане незначительным большинством голосов
выбрали себе президента -- Соединенные Штаты, возглавляемые Вудро Вильсоном,
коего и  поныне  вспоминают  как  идеалиста,  реформатора  и  интеллектуала,
ввязались в первую мировую войну.
     Между тем картина Рембрандта, благополучно пересекши Атлантику, прибыла
в 1907 году в Нью-Йорк, будучи присланной торговцем произведениями искусства
Дювином  покупательнице -- коллекционерше миссис Коллис П. Хантингтон. В том
же году новенькая "Лузитания" поставила мировой рекорд скорости на  пути  от
Куинстона  в  Ирландии  до  Нью-Йорка  -- возможно, на ней-то "Аристотель" и
приплыл.
     Никто не знает, сколько Рембрандтов погибло  во  время  первой  мировой
войны,  потому  что  никто  не  знает,  сколько  Рембрандтов  было  написано
Рембрандтом, его учениками и фальсификаторами.
     Судьба "Гомера", обгоревшего, переписанного и уменьшенного огнем  почти
до  половины  исходного  размера,  была такова, что ему удалось добраться до
музея  Морица  в  Гааге,  где   он,   как   "Аристотель"   в   Метрополитен,
предположительно останется навсегда, до скончания времен.
     Судьба  же  принадлежавшего  Руффо  "Александра"  была  такова,  что он
пропал. Кабы его нашли, он стоил бы целое состояние.
     Пока же для одаренного фальсификатора  существует  золотая  возможность
создать  оригинального  Рембрандтова  "Александра",  некогда принадлежавшего
Руффо, -- нужно только позаботиться о том, чтобы  размеры  его  совпадали  с
указанными  в  контракте, чтобы он состоял из четырех кусков полотна, сшитых
швами "столь ужасными, что в это трудно поверить", ну и писать  его  следует
красками  достаточно  старыми, чтобы выдержать стандартные проверки на время
создания, определяемое с использованием передовых технических методов. Шансы
на успех повысятся,  если  лицо  Александра  будет  походить  на  лица  двух
Рембрандтовых "Александров", которые у нас ныне имеются.
     Дон  Антонио  чрезвычайно  любил эти полотна, если не их создателя, и в
своем завещании включил всех  трех  Рембрандтов  в  список  из  ста  картин,
которые  должны  переходить  неприкосновенными  старшему  сыну  в  каждом из
последующих  поколений  семьи,  образуя  коллекцию,  ни  в  коем  случае  не
подлежащую разделению, продаже или иной передаче кому бы то ни было.
     По  его  кончине  коллекция  переходила  по  наследству,  как им и было
завещано, пока в 1739 году не досталась его правнуку дону Калигоро Руффо.  В
1743-м этот последний из наследников вместе со всеми своими братьями умер от
чумы, и коллекция досталась другой ветви семьи.
     В  1750 году семейство Руффо разделилось на "принципи делла Скалетта" и
"принципи делла Флореста",  из  коих  первые,  как  считается,  унаследовали
коллекцию  и  перевезли  большую  ее  часть в Неаполь. Что происходило после
этого года со "ста картинами", которым  по  завещанию  полагалось  пребывать
неразлучными, остается только гадать.
     Нам известно следующее:
     В 1783 году замок Руффо в Сицилии пострадал от землетрясения. Возможно,
и от пожара.
     В 1818 году в Сицилии было отменено право старшего сына на наследование
недвижимости.
     А  в  1848  году  сгорела  вилла Руффо под Неаполем, причем погибло или
получило повреждение множество хранившихся в ней произведений искусства. Что
именно там хранилось, мы не знаем.
     Возможно, в пламени одного из этих  пожаров  и  выгорели  столь  удачно
участки  холста,  окружавшие  центральную  часть "Гомера". Во всяком случае,
никто из историков искусства не приводит убедительных  догадок  относительно
какого-либо  другого  пожара,  который  мог  уничтожить  обширную  периферию
картины, оставив ее главного персонажа таким трогательно и трагично одиноким
в обществе одного лишь пера и части принадлежащей невесть кому руки.
     Впрочем, мы знаем, что и до 1848 года -- года широко распространившихся
по Европе республиканских  революций  и  реформ  --  воля  дона  Антонио  не
уважалась,  а  коллекция  его  была  разделена,  ибо  в  1815-м,  еще  одном
поворотном для европейской истории году, Аристотель был выставлен в Лондоне,
чудодейственным образом  пережив  первую  Северную  войну,  вторую  Северную
войну,  Деволюционную