ющий день председательствовал другой человек.
     Генералов судили всех вместе, признали виновными и казнили.
     В  "Горгии"  Сократ  говорит  Калликлу:  "Я  все время твержу одно: как
обстоит дело в точности, мне неизвестно, но до сих пор я ни разу не встретил
человека, который был бы в состоянии высказаться по-иному, не попав при этом
впросак".
     Ну не мог  он  поверить  в  иллюзии  политических  свобод,  в  то,  что
демократия  неизбежно  порождает  единство,  согласие, довольство, достойное
правление, разумность, равенство, справедливость, честность, правосудие, мир
и даже политические свободы. В демократических  Афинах  всегда  существовали
партии,  ненавидевшие  одна  другую,  и  во  всех  этих партиях имелись люди
достойные и порочные, самовлюбленные и великодушные, свирепые и миролюбивые.
     Однако нарушить закон ради спасения собственной жизни он не мог.
     Он не знал, хорош ли этот закон, но  знал,  в  чем  он  состоит,  и  не
покинул Афин, чтобы уклониться от суда или избегнуть казни.
     -- Как  нам  тебя  похоронить?  --  спросил  под  самый конец друг его,
Критон.
     -- Как угодно, -- ответил Сократ, -- если, конечно, сумеете сперва меня
схватить и я не убегу от вас.
     Он верил в Бога и в бессмертие души, говорит Платон, еще до  того,  как
кто-либо  в  мире понял, что такое душа, а его обвинили в нечестии и предали
смерти.
     Генезис души содержится в сочинениях Платона.
     Он был весел в конце, когда пил свою чашу с ядом. Он не мог, так сказал
он своему близкому другу, Критону, отречься от законов общества,  в  котором
прожил всю жизнь, не отрекаясь тем самым от смысла собственной жизни.
     Он был вдохновенным философом, не имевшим своей философии; учителем, не
имевшим  ни  учебной  программы,  ни  системы  преподавания; наставником без
учеников; человеком знания, признававшимся, что ничего не  знает;  мудрецом,
верившим,  что знание добродетели присутствует, нерожденное, в каждом из нас
и,  вероятно,  может  быть  рождено  на  свет,  если  мы  будем  усердны   в
исследовании.
     Он  не  любил книг, что, наверное, уязвляло Платона, написавшего их так
много.
     К людям, которые их читают, он большого уважения не питал.
     Он не доверял книгам, как сам сказал  в  "Федре",  потому  что  они  не
способны ни задавать вопросы, ни отвечать на них, да и глотать их приходится
целиком.  Он  говорил, что читатели книг читают много, а усваивают мало, что
выглядят они исполненными знаний, но по большей части таковых  не  имеют,  а
лишь изображают мудрость, в действительности отсутствующую.
     Все это он говорил в книге.
     Правда,  книгу  написал Платон, отвергавший драматические представления
как подлог, поскольку писатель влагает  в  уста  персонажей,  притворяющихся
живыми людьми, то, что он, автор, желает от них услышать.
     Платон  говорит это в драматическом представлении, в котором он влагает
в уста Сократа и иных реальных людей именно то, что он,  Платон,  желает  от
них услышать.
     Сократ  невысоко  ставил  лекции  и  лекторов. Что должно было задевать
Аристотеля, преподававшего посредством чтения лекций.
     О  преподавателях,  читающих  лекции,  Сократ  говорит  в  платоновском
"Протагоре":  "Если  кто-нибудь  обратится к ним с вопросом, то они, подобно
книгам, не в состоянии бывают ни ответить, ни  сами  спросить.  Они  подобны
медным  сосудам,  которые, если в них ударить, звучат долго и протяжно, пока
кто-нибудь не ухватится  за  них  руками.  Так  и  ораторы,  даже  когда  их
спрашивают о мелочах, растягивают свою речь, как долгий пробег".
     На  вкус  Аристотеля,  это  походило  на лекцию, растянутую, как долгий
пробег.
     Никто, пожалуй, не назвал бы его интеллектуалом.
     Другие философы, включая и многих его последователей,  не  одного  лишь
Платона,  основывали  школы;  но  поскольку  он  был  скорее  скептиком, чем
догматиком, философские школы, основанные его последователями, во  множестве
отношений противоречили одна другой.
     У Сократа собственной школы не имелось.
     У   него   не   имелось   библиотеки,  как  у  Еврипида  и  многих  его
современников.
     Он давным-давно утратил интерес к  естественным  наукам  как  полезному
средству приобретения знаний, которые чего-нибудь стоят.
     У  него не имелось друзей-ученых, коллег или ассистентов, с которыми он
вместе трудился бы или создал группу,  не  было  движения,  методологии  или
идеологии, вдохновителем которых он бы служил. У него не было честолюбия. Он
даже статей в журналы и тех не писал.




V. Возникновение Голландской республики




11

     Страна,  в  которой  погрязший  в  долгах Рембрандт воскрешал одетого в
расточительное облачение Аристотеля, в пятнадцатом веке,  благодаря  брачным
союзам,  перешла  --  как часть земель, включавших Фландрию и Брабант, -- от
Бургундского дома к династии Габсбургов и попала в состав Священной  Римской
империи,  а  затем,  вследствие  осуществления естественного и божественного
прав наследования  и  престолонаследия,  обратилась  в  суверенное  владение
короля Испании Филиппа II, то есть это он так считал.
     Религия, просвещение, географические открытия, торговля и разнообразные
последствия   того,   чему   в   дальнейшем   предстояло  получить  название
капитализма, значительно осложнили и запутали этот естественный исторический
процесс.
     Одним из последствий капитализма является коммунизм.
     Во  второй  половине  двадцатого   века   соперничающие   супердержавы,
капиталистическая   и   коммунистическая,   сосуществовали  в  символическом
равновесии двух необходимых зол, уживаясь друг с дружкой гораздо лучше,  чем
любая из них готова была признать.
     Россия  и  Соединенные  Штаты  провраждовали  семьдесят  лет,  однако в
единственных двух войнах, в которых эти страны участвовали в нашем столетии,
они были союзницами в борьбе против Германии.
     В обеих странах, как и  повсюду,  правительства  обыкновенно  оставляли
желать много лучшего.
     Лидеры  обеих  стран,  похоже,  никогда  не  относились  друг к другу с
ненавистью, превосходящей ту,  которую  они  питали  к  несогласным  с  ними
представителям  собственного  населения  и,  подобно лидерам древних Афин, к
нациям поменьше, пытающимся выскользнуть из сфер их влияния.
     Правительство каждой из двух этих стран оказалось  бы  беспомощным  без
угрозы со стороны другого правительства.
     Невозможно  вообразить  нацию,  у  которой  все  идет хорошо и гладко в
отсутствие страшной угрозы полного уничтожения другой нацией.
     Легко, однако ж, вообразить хаос, в который погрузились бы обе  страны,
если бы вдруг разразился мир.
     Мир на земле означал бы конец цивилизации, какой мы ее знаем.
     В  мирной  интерлюдии,  последовавшей за первой мировой войной, грянула
всемирная экономическая депрессия, которую так и не удалось смягчить до  тех
пор,  пока  суверенные  нации  цивилизованного  мира не начали готовиться ко
второй мировой войне.
     Во всех столкновениях, происходивших между Россией и  США  в  различных
частях земного шара, идеология никогда не являлась ни их причиной, ни целью,
преследуемой каждой из держав.
     Каждая называла другую империей зла.
     Зато крестовых походов больше никто не устраивал.
     Даже в коммунистических странах верх брало правое крыло.
     В  древних  Афинах  динамика  внутренней политики также преобладала над
всеми иными движущими силами.
     Мотив,   которым   руководствовались    афиняне,    насаждая    повсюду
демократическое   правление,   состоял   не  в  насаждении  демократического
правления, но в  устранении  враждебных  соседей  и  достижении  абсолютного
подчинения  со  стороны  государств,  руководимых вассальными по отношению к
Афинам правительствами.
     За восемьдесят лет военного соперничества,  сотрясавшего  Грецию  после
победы   в   персидских   войнах,  единственным  дипломатическим  принципом,
утверждаемым афинянами в спорах  с  соседями,  было  право  сильного  давить
слабого.
     Оно  провозглашалось  при  Перикле  -- на совете в Спарте перед началом
Пелопоннесской войны, и в афинском Народном собрании --  демагогом  Клеоном,
предложившим  разрушить  город Митилену, и делегацией, посланной афинянами к
народу Мелоса.
     Дабы  достичь  абсолютного  подчинения  со  стороны  прочих   свободных
городов,  свободный  город  Афины  прибегал к захватам, депортациям, резне и
порабощению.
     Когда один из умеренных афинян  высказался  против  предложения  Клеона
перерезать мужчин Митилены, а женщин и детей продать в рабство, Клеон назвал
его  трусом,  врагом  Афин, неафинянином, чувствительной душонкой и слабым в
коленках либералом.
     Демагог Клеон был радикальным демократом, первым в  череде  появившихся
после Перикла политических лидеров-бизнесменов.
     В древних Афинах радикальными демократами были как раз бизнесмены.
     При  обсуждении вопросов законодательных Клеон произносил трескучие, но
действенные тирады. В  отличие  от  своего  предшественника  Перикла  с  его
благородным  красноречием,  Клеон,  произнося  речи,  ревел и стенал, гневно
вышагивал и пилил  воздух  руками,  навлекая  на  себя  обиженное  презрение
Фукидида,  Аристофана  и  прочих  представителей образованной элиты, которым
вульгарность его призывов и неотесанность сторонников внушали отвращение.
     Почти  все  политики,  вышедшие  из  этого  нового  класса   торговцев,
отличались  резким  городским  выговором, махали руками и дергали головой на
простонародный и иноземный манер,  порождая  досаду  и  издевки  со  стороны
аристократии, бывшей в прошлом кладезем афинской культуры и становым столпом
афинской истории.
     Подобно  многим  самовлюбленным и наглым политикам, Клеон был тонкокож,
неуступчив, склонен к фиглярству, горласт и изнывал от жалости к себе.
     Он требовал, чтобы ему объяснили, почему для управления  правительством
не годятся те самые методы, которыми он с такой выгодой для себя пользовался
в своем кожевенном бизнесе, где его работниками были рабы.
     Если  бы  ему  дали  волю, демократ Клеон запретил бы всякую критику на
театре и лишил бы всех и каждого права противоречить ему. Он казался  скорее
нашим  современником,  чем  человеком  классической  эпохи,  когда  вопил  в
Народном собрании:
     -- Мне и прежде уже  не  раз  приходилось  убеждаться  в  неспособности
демократии править империей!
     Европейский император Карл V принадлежал, как говорят, к числу лучших в
Священной  Римской  империи. Он отрекся от престола, чтобы уйти в монастырь.
Своему сыну Филиппу II  он  передал  трон  Испании,  испанские  владения  на
Сицилии и в Неаполе, Испанскую Америку и все те территории на севере Европы,
которые именовались Нидерландами, или Низинными Землями.
     Большую   часть   своей  долгой  жизни  Филипп  II  провел  в  попытках
восстановить католицизм в Нидерландах, где люди в большинстве  своем  и  без
того были католиками, а также навязать себя в качестве короля населению, уже
признавшему его таковым.
     Однако  во  главе  посланной  туда  армии  он  поставил  герцога Альбу,
человека бестактного и бессердечного. Жестокость и  зверства  герцога  Альбы
возбудили  несмелые  протесты  и  в  конце  концов  подтолкнули  оппозицию к
вооруженному возмущению, продлившемуся восемьдесят лет.
     В восстании Нидерландов сыграла определенную роль и традиция: поколения
дворян, торговцев, крестьян и даже королевских  чиновников  уже  привыкли  к
значительной местной автономии, от которой им вовсе не хотелось отказываться
в  угоду  далекой  центральной власти. Присутствие же на их земле чужеземных
солдат вспоило чувство обиды и укрепило враждебность.
     Вильгельм Оранский, бывший в качестве штатгальтера Голландии,  Зеландии
и  Утрехта  высшим  в  Нидерландах  представителем испанской короны, в конце
концов присоединился к голландскому сопротивлению и  со  временем  возглавил
его.
     Прошедший   лютеранскую   выучку   немецкий   католик  с  отличавшимися
терпимостью религиозными убеждениями,  Вильгельм  был  наследным  владетелем
земель  в  немецкой  области  Нассау,  а  также  княжества Оранского, что на
юго-востоке Франции.
     Когда выяснилось, что наиболее  преданными  его  сторонниками  являются
кальвинисты, он принял их веру.
     Поскольку  испанские  армии все глубже проникали во Фландрию, Вильгельм
перенес  свою  штаб-квартиру  из  Брюсселя,  а  затем  и  из  Антверпена   в
голландский  город  Дельфт.  Голландские  провинции  Нидерландов  и  вправду
выглядели провинциальными в сравнении с Бельгией,  особенно  если  вспомнить
барочные  увеселения,  которым  предавался там фламандский двор, и человек с
характером послабее мог бы уступить Филиппу, дабы вновь  погрузиться  в  эту
роскошь.
     Голландская  Война  за  освобождение  была  явлением  удивительным, ибо
началась она не как восстание, да и  войной  за  освобождение  ее  никто  не
считал,  пока  после  первых  ее  двадцати  лет формальный акт низложения не
придал этим словам нового смысла.
     "Акт о низложении Господина Низинных  Земель,  Филиппа  II"  официально
отменял  подданство  Филиппу  как  нарушителю подразумеваемого общественного
договора между властителем и его  подданными,  в  силу  которого  источником
власти  правительства  служит  просто  согласие  управляемых. Эта декларация
независимости голландцев на двести  лет  опередила  американскую  Декларацию
независимости и на шестьдесят -- гражданскую войну в Англии.
     Национальный  гимн  Голландии, сочиненный около 1570 года, еще в 1985-м
содержал клятву верности испанской короне.
     Из семнадцати провинций, изначально  входивших  в  состав  Нидерландов,
независимость  получили  только  семь  северных. Из них по названию известны
лишь некоторые -- Голландия, Зеландия, Утрехт и,  возможно,  Фрисландия;  за
пределами,   а   возможно,  и  внутри  Нидерландов  не  многие  слыхивали  о
Гронингене,  Оверэйсселе  и  Гельдернланде.  В  росте  морской  мощи  страны
участвовали лишь две береговые провинции -- Голландия и Зеландия.
     Вильгельм  Оранский,  известный  также  как  Вильгельм  Молчаливый, был
отцом-основателем этой новой страны, к которой сам он никакого отношения  не
имел;  и вот, за шестьдесят четыре года до завершения войны за освобождение,
а именно в один из дней года 1584-го, в два часа пополудни, он  был  убит  у
себя  в  доме  тремя  пулями,  выпущенными ему в грудь из пистоля, деньги на
покупку которого он же и ссудил.
     Убийца,  Балтазар  Жерар,  вдохновленный  главным  образом  объявленной
королем  Филиппом  крупной наградой, был католическим фанатиком, проникшим в
дом Вильгельма Оранского под личиной нищего кальвинистского  фанатика,  отца
которого  сожгли  как  еретика.  Вильгельм  дал ему денег на еду и приличное
одеяние,  а  Жерар  купил  пистоль,  пороху  с  пулями  и  застрелил  своего
сострадательного благодетеля.
     Балтазар  Жерар  не  был ни голландцем, ни испанцем, он был бургундцем.
Его схватили при попытке сбежать.
     Его предали допросу и пытке. В передышках между допросами и пытками  он
чувствовал себя вполне непринужденно и мирно беседовал со своими поимщиками.
     Вынесенный  ему приговор был ужасен, пишет Мотли в своем "Возникновении
Голландской республики".
     Его приговорили к смерти: постановлено было, что правую его руку сожгут
каленым железом, что плоть его будет в шести различных  местах  отодрана  от
костей щипцами, что его заживо четвертуют и выпотрошат, что сердце вырвут из
груди и бросят ему в лицо и что его, наконец, обезглавят.
     Зрители  благоговейно  дивились  поразительной  выдержке,  с которой он
переносил каждое из названных наказаний. Под конец он даже улыбнулся  толпе,
когда  у одного из палачей возникли на эшафоте некие комические затруднения.
Он слегка вздрогнул, только когда в лицо  ему  бросили  вырванное  из  груди
сердце. Вскорости после этого он, как рассказывают, испустил дух.
     Премия,   назначенная   Филиппом   и   доставшаяся   родителям  Жерара,
представляла  собой  три  цветущих  сеньората,   принадлежавших   Вильгельму
Оранскому,  --  Филиппу  она ни гроша не стоила. Таким образом, пишет Мотли,
демонстрируя изрядную риторическую соразмерность, щедрость  принца  оплатила
оружие,  которое  оборвало  его  жизнь, а его имения образовали тот фонд, из
которого была вознаграждена семья убийцы.
     Тем не менее расходы,  сопряженные  с  ведением  войны,  оказались  для
Филиппа великоваты. К концу столетия его одолело стремление к миру, и в 1609
году Голландия с Испанией подписали Двенадцатилетний мир.
     После  убийства  Вильгельма  Оранского руководство восстанием перешло к
его сыну Морицу, графу Нассау,  который  остановил  продвижение  испанцев  и
вернул  Голландии  ее  прежние границы. Он, однако, не преуспел в достижении
цели  более  крупной  --  отобрать  у  Испании   оккупированные   территории
Нидерландов, на которых располагались по праву принадлежащие его роду земли,
а  также  земли других фламандских беженцев, жаждавших наступательной войны.
Осуществлению честолюбивых  помыслов  Морица  воспрепятствовало  тупоголовое
нежелание  голландских бюргеров и дальше оплачивать войну, которая им больше
не казалась необходимой, да к тому же и мешала торговле.
     Всякий раз, как наступал мир, он наступал  вопреки  желанию  очередного
принца Оранского.
     Существует анекдот про чистосердечного купца из Амстердама, приехавшего
в Гаагу.  Когда  принц  Фридрих  Генрих  пожурил его за торговлю с вражеским
Антверпеном, купец бесстрашно ответил:
     -- Я не только буду и дальше торговать с вражеским Антверпеном, но если
бы мне ради наживы потребовалось пройти через ад,  я  бы,  пожалуй,  рискнул
опалить паруса моих кораблей.
     Кромвель  сказал  о голландцах, что они предпочитают барыш благочестию.
На это купец из Амстердама, пожалуй, ответил бы, что  не  видит  между  ними
разницы.
     -- Клянусь Богом! -- несколько позже, во время второй англо-голландской
войны,  воскликнул,  по словам Сэмюэла Пеписа, инспектор Королевского флота.
-- По-моему, дьявол гадит голландцами.
     Когда  в  1625  году  Мориц  естественным  порядком   скончался,   пост
штатгальтера  унаследовал  его  младший брат, принц Фридрих Генрих, ставший,
как оказалось впоследствии, главнейшим из покровителей  Рембрандта,  ибо  он
приобрел  у художника больше картин, чем кто-либо другой, -- по меньшей мере
семь полотен на религиозные  сюжеты,  пять  из  которых  посвящены  Страстям
Господним, а также портрет своей жены Амалии ван Сольмс.
     Скорее всего, Рембрандта порекомендовал Фридриху Генриху его секретарь,
Константин   Хейгенс,   писатель,   отличавшийся   широтою   литературных  и
художественных интересов.
     Его  сыну,  Кристиану  Хейгенсу[2],  предстояло  впоследствии  приобрести
международную  известность как выдающемуся физику: он усовершенствовал линзы
телескопа; правильно интерпретировал структуру колец вокруг Сатурна;  открыл
его  спутник, Титан; первым использовал в часах принцип маятника; разработал
волновую теорию света,  в  противоположность  корпускулярной  теории  Исаака
Ньютона;  сформулировал  для световых волн "принцип Гюйгенса", гласящий, что
каждая точка волнового фронта является  источником  новой  волны;  и  открыл
поляризацию света известковым шпатом.
     Аристотель с великим увлечением слушал рассказы Яна Сикса о стихах отца
и несравненной  математической  и  научной одаренности сына, хотя самого его
кольца Сатурна и поляризация света известковым шпатом оставляли равнодушным.
     Хейгенс-старший наткнулся на  Рембрандта  в  Лейдене,  когда  живописцу
только-только  минуло двадцать, и превознес его до небес, утверждая, что это
расцветающий талант, имеющий колоссальное значение для будущего  культурного
величия Голландии.
     Особенно расхваливал Хейгенс Рембрандтова "Иуду, возвращающего тридцать
сребреников