самосохранения -- вы спасаете ваши
жизни и ваш город вместо того, чтобы  безрассудно  сопротивляться  тем,  кто
намного сильнее вас.
     -- Да,  --  сказали мелосцы, -- но мы знаем, да и вам это известно, что
военное счастье бывает иной раз беспристрастным и не всегда сопутствует тем,
кто имеет безусловный перевес в силе. Если мы тотчас уступим вам, то лишимся
всякой надежды. Если же будем действовать, то у нас останется  хоть  надежда
выстоять, сохранив свободу.
     Надежда -- весьма недешевый предмет потребления, отвечали афиняне.
     -- Надежда действительно утешает во всякой опасности, особенно тех, кто
обладает  избытком  средств. Таким людям надежда если и навредит, то хоть не
погубит их окончательно. Но тот, кто ставит на кон все свое состояние,  лишь
в  самый  момент  своего  крушения  видит,  насколько  она  расточительна по
природе. Не навлекайте же  на  себя,  очень  вас  просим,  такой  судьбы  по
собственной  воле, ибо вы слабы. И не позволяйте ложному чувству чести сбить
вас с пути. Ничего нет бесчестного в подчинении величайшему  городу  Греции,
когда он тихо-мирно предлагает вам стать его подвластным союзником, оставляя
при этом возможность радоваться собственной свободе и уцелевшему имуществу.
     Когда вам позволяют выбрать между войной и безопасностью, вряд ли имеет
смысл хвататься за худший вариант.
     -- Самое верное правило, -- внушали им афиняне, -- состоит в том, чтобы
противостоять   равному,   уступать   сильному  и  проявлять  умеренность  в
отношениях со слабыми.
     Поскольку их дело правое, мелосцы склонялись к мысли довериться богам.
     Афиняне и сами полагались на  них  без  всякого  страха,  поскольку  не
оправдывали и не делали ничего противоречащего человеческой вере в богов или
в то, что боги между собой признают справедливым.
     -- Ибо  о  богах  мы  предполагаем,  о людях же из опыта знаем, что они
властвуют, где имеют для этого силу. Этот закон не нами установлен и  не  мы
первыми его применили, мы лишь обнаружили, что он существовал до нас и после
нас  будет  существовать,  на все времена. Мы всего лишь пользуемся им, зная
что и вы (как и весь род людской), будь  вы  столь  же  сильны,  как  и  мы,
несомненно,  стали бы действовать так же. Так что со стороны божества у нас,
полагаем, нет оснований ожидать неудобств.
     Мелосцы могут рассчитывать на помощь Спарты.
     Тут афиняне могли бы громко рассмеяться.
     -- Мы нынче со Спартой не воюем.
     -- И все же...
     -- Должны  вам  сказать,  что  спартанцы  с  наибольшей  откровенностью
отождествляют  приятное для них -- с честным, а выгодное -- со справедливым.
Мы  преклоняемся  перед  вашим  прекраснодушием,  но  не   завидуем   вашему
неразумию.
     Выгода  и безопасность ходят рука об руку, а справедливость и честность
приносят только опасность. Неужели похоже на то, что при  господстве  афинян
на  море  и при наличии сдерживающего обе стороны мирного договора спартанцы
переправятся на этот остров, чтобы  помочь  маленькому  городу,  который  им
решительно не нужен?
     -- Удивительнее  всего для нас то, -- сказали афиняне, -- что вы в этой
долгой беседе, несмотря на то что вы, по вашим словам, желаете  договориться
о  собственном  спасении,  вовсе  не  выдвинули  ни  единого довода, которые
обычному человеку позволяют надеяться,  что  он  сумеет  уцелеть.  Напротив,
крепчайшая  опора  вашей  уверенности  --  это всего лишь розовые надежды на
будущее, между тем как нынешние ваши возможности к осуществлению их  слишком
хилы   в   сравнении   с   противостоящей   вам  теперь  мощью.  Поэтому  вы
продемонстрируете весьма неразумную позицию, если не примете  решения  более
здравого, чем те, которые вы до сей поры упоминали.
     Когда  афиняне  удалились, мелосцы посоветовались между собой и решили,
что не станут в один миг отказываться от свободы, которой город  пользовался
со времени его основания более семисот лет назад.
     Они доверятся богам и надеждам на помощь Спарты.
     -- Мы  предлагаем вам дружбу, не хотим ни с кем враждовать и просим вас
покинуть нашу страну, заключив приемлемый для обеих сторон договор.
     Афиняне лишь усмехнулись.
     -- Право же, таких, как вы, поискать. Ибо вы -- единственные люди,  для
кого  будущее  достовернее  настоящего,  которое  у  вас перед глазами, и вы
принимаете незримое за уже осуществляющееся, так как оно вам желательно.  Вы
все поставили на судьбу и надежду -- так все и потеряете.
     Несколько  месяцев спустя, когда город, осажденный афинянами, пал, всех
взрослых мужчин в нем перебили. (Исключение, возможно,  составили  несколько
изменников  из  пятой  колонны,  изнутри помогавших падению города.) Детей и
женщин продали в рабство.
     Еврипид написал "Троянок".
     Эту  пьесу  выбрали  для  драматического  соревнования  в  городе,  уже
готовившемся  к  вторжению  в  Сиракузы,  каковое  также произошло в ту пору
затишья, что носила название холодной войны.
     В демократических Афинах всегда имелся излишек той самой, основанной на
реалистической политике, изощренной  политической  мудрости,  которой  вечно
недоставало  другим  греческим  городам, так что двенадцать лет спустя Афины
проиграли войну.

23

     Переход от Афин до Сиракуз на веслах и  под  парусом  примерно  отвечал
сегодняшнему  путешествию  из Калифорнии во Вьетнам или из Вашингтона, округ
Колумбия, до Бейрутского аэропорта в Ливане или до Персидского залива.
     Не  затевайте  войн  в   недружественной   далекой   земле,   если   не
намереваетесь в ней поселиться.
     Народ  будет  превосходить  вас  числом,  жизнь ваша будет неспокойной,
правительство, которое вы там  посадите,  чтобы  оно  поддерживало  порядок,
порядка  поддерживать  не станет, а победить сражающийся народ вам все равно
не удастся,  вот  и  придется  прибегать  к  геноциду,  чтобы  справиться  с
непреклонным военным сопротивлением местного населения.
     Генерал  Никий,  один  из трех командующих, назначенных для сицилийской
экспедиции,  был  человеком   замкнутым,   консервативным,   религиозным   и
суеверным.  Он  обладал  немалым  чутьем  на  препятствия  и выступал против
экспедиции даже после того, как большинство за нее уже проголосовало.
     Повод для интервенции предоставила распря между сицилийскими  городами,
причем  союзники Афин, как водится, наврали относительно размеров денежной и
народной поддержки, каковую они в состоянии обеспечить.
     Для определения объема  требуемой  военной  силы  был  собран  Народный
совет.  Никий  воспользовался им, чтобы поднять вопрос о самой необходимости
для Афин выступать в этот поход.
     -- Не ввязывайтесь в войну, которая, в сущности, нас  не  касается,  --
остерегал он афинян.
     Поскольку  Никий  был  богатым  и  весьма уважаемым членом партии мира,
афиняне  с  присущей  им  причудливой  логикой  назначили  его,  хоть  он  и
протестовал, одним из командующих.
     Он   боялся,  что  воинственная  партия  ястребов,  возглавляемая  ныне
Алкивиадом, использует конфликт между двумя городами для осуществления  куда
более обширных планов завоевания всей Сицилии.
     Ему  казалось  неразумным  выступать  в  поход, оставляя вблизи от дома
множество врагов, да и вообще плыть в Сицилию, чтобы обзавестись новыми.
     -- Договор со Спартой остается договором лишь на то  время,  в  которое
сами  мы ведем себя мирно. Если мы потерпим поражение, наши враги набросятся
на нас. Даже если мы покорим сицилийцев, их все равно останется так много да
и живут они так далеко, что сохранить наше  владычество  там  будет  трудно.
Глупо  выступать  против народа, который, даже будучи побежденным, останется
неуправляемым, глупо  и  нам  пытаться  еще  больше  расширить  завоеваниями
империю,  пока  мы не в состоянии обезопасить ту, что уже имеем. Сицилийские
эллины стали бы нас уважать, даже если бы мы вообще к ним не приходили. Если
же мы потерпим неудачу, они станут нас презирать и тотчас же нападут на  нас
вместе  с  нашими прежними врагами. И нынешние-то наши подданные подчиняются
нам с раздраженным неудовольствием, а мы спешим на помощь Эгесте в  Сицилии,
ни  больше  ни меньше, которую вдруг объявили нашим союзником, которую будто
бы обижают и которая заинтересована в том, чтобы налгать нам и заставить нас
в эту ложь поверить. Сицилия не представляет для нас опасности. Так не будем
же превращать ее в таковую. И если  кто  будет  здесь  ораторствовать  перед
вами,  радуясь  своему  избранию  в  стратеги,  и  посоветует  вам  поскорее
выступить в поход, имея при этом в виду только личные выгоды и то,  как  все
станут  им  восхищаться из-за его прекрасных лошадей и какие барыши принесет
ему  пост  командующего,  не  предоставляйте  этому   человеку   возможности
покрасоваться  за счет государства. Вот таких-то молодых людей я и страшусь.
И я призываю вас поддержать человека постарше.  Если  кто-то  из  вас  сидит
рядом со сторонником воинственной партии этого молодого человека, не давайте
ему  запугивать  вас, не бойтесь получить прозвание труса из-за того, что вы
подадите голос против войны. Оставьте сицилийцев  в  покое,  пусть  сохранят
свои  владения  и  договорятся  между  собой.  К  чему нам союзники, которым
приходится помогать, но которые сами ничем нам в случае беды не помогут?
     Вожди Сиракуз, по количеству населения  второго  после  Афин  города  в
греческом мире, призвали свой народ к сопротивлению.
     Мы  не  должны  бояться  отваги и мощи Афин, сказал первый оратор, даже
если слухи об их экспедиции правдивы.
     -- Ведь они могут причинить нам не больше вреда, чем мы им.
     Редко великие походы эллинов  и  варваров  в  отдаленные  страны  имели
успех.
     -- Они  не  смогут  прислать  столько  людей,  чтобы  превзойти  числом
население этой страны и наших соседей; не исключено также, что их  постигнет
неудача из-за недостатка съестных припасов в чужой стране.
     Афинянам придется пройти морем большое расстояние. Можно будет нападать
на их  отряды,  когда  утомятся  гребцы.  Возможно, что и с провиантом у них
будет туго.
     Затем выступил следующий оратор, вождь демократической партии:
     -- Только трусы и люди, лишенные патриотического чувства, не  стремятся
увидеть,  как  афиняне,  окончательно  обезумев,  заявятся сюда и окажутся в
нашей власти.
     Слухи об экспедиции афинян тревожат его меньше, чем опасность того, что
аристократы и олигархи Сиракуз воспользуются чрезвычайной  ситуацией,  чтобы
присвоить власть над силами обороны и урезать свободы граждан.
     -- Мне возразят, что демократия и неразумна, и несправедлива и что люди
состоятельные  лучше всех способны управлять государством. На это я отвечаю:
под  словом  "демос"  понимают  совокупность  всех  граждан,  а  под  словом
"олигархия"  --  только  часть;  и далее: богатые -- лучшие хранители казны,
разумные люди -- лучшие советники, а народное большинство способно принимать
наиболее правильное решение по обсуждаемому вопросу.
     Демократия Сиракуз пребывает в  опасности,  ибо  ей  угрожает  афинская
демократия.
     Даже  если бы афиняне могли создать здесь такой же город, как Сиракузы,
и, опираясь на него, начать войну, то и в таком случае едва ли они  избежали
бы гибели.
     А когда вся Сицилия будет против них, они не рискнут удалиться от своих
лагерных  бараков, сколоченных из корабельных досок, не смогут далеко отойти
от своих драных палаток и жалких припасов и продвинуться в любом направлении
из-за сицилийской конницы и иных войск, окружающих их. Им  останется  только
вернуться  восвояси,  если  корабли  их  уцелеют,  а гавань останется
открытой.
     Вынесенное на Народное собрание Афин предложение вторгнуться в Сицилию,
чтобы  навести  там   порядок,   было   лживым,   безнравственным,   глупым,
шовинистическим, бессмысленным и самоубийственным.
     Оно получило огромное большинство голосов.
     Наиболее ревностно проталкивал его Алкивиад, тот самый молодой человек,
о котором   Никий  сказал,  что  он-де  жаждет  всеобщего  восхищения  из-за
выращенных им лошадей. Сверх того, ему не терпелось стать генералом, ибо  он
надеялся подчинить впоследствии и Сицилию, и Карфаген, одновременно преуспев
в своем стремлении и к богатству, и к славе.
     Ту  пору затишья, что носила название холодной войны, Алкивиад коротал,
разжигая новые войны и заигрывая с Аргосом и  иными  независимыми  городами,
входящими в антиспартанский союз, наголову разбитый в сражении при Мантинее.
     Алкивиад  называл  это поражение славной победой, что позволило друзьям
Алкивиада в Афинах объявить его национальным героем.
     -- Все  это  так  уморительно  и  глупо,  --  восторгался  впоследствии
Алкивиад  в  частной  беседе, -- что воспринимать всерьез большую часть этой
ерунды решительно невозможно. Приходится  вновь  отдать  тебе  должное,  мой
драгоценнейший  друг.  То, что ты говорил о демократии, равенстве, свободе и
братстве, оказалось абсолютно верным.
     -- Что  именно  из  сказанного  мной  тебе  ты  имеешь   в   виду?   --
поинтересовался Сократ.
     -- То, что все это полная чушь.
     -- Это я так сказал?
     -- И  далеко  не  единожды.  Видел  бы  ты,  как  они меня слушали, как
превозносили, как назначали меня генералом. И все оттого,  что  им  кажется,
будто  они  ниже  меня,  и  оттого,  что  сами они -- стадо снобов. А все их
разговоры о равенстве  --  чистое  ханжество.  Эти  новые  деловые  люди  из
среднего  класса  жаждут  равенства  только с нами. И вовсе не желают, чтобы
кто-либо, кроме нас, равнялся с ними.
     -- И потому теперь они дали  тебе  войну  в  Сиракузах,  о  которой  ты
попросил, -- сказал Сократ. -- Лично я не понимаю, что хорошего из нее может
выйти.  Пожалуйста,  объясни мне, -- продолжал философ, с минуту подумав, --
истинные причины, по которым ты хочешь отправиться в Сицилию и воевать.
     -- Не уверен, что я их знаю, -- сказал Алкивиад.
     -- Ну если не истинные, назови достойные. Каковы эти достойные причины,
столь  для  тебя  убедительные?  Клянусь  моей  бородой,  Алкивиад,  будь  я
помоложе, я бы с неудовольствием отправился на войну вроде этой.
     -- А  у  нас  людей  больше,  чем требуется. Но мы все равно берем всех
подряд.
     -- Прошу тебя, дай мне путеводную нить. Что  сильнее  всего  заставляет
тебя желать этой опасной войны в Сицилии?
     -- Лошади, разумеется.
     -- Не нахожу слов.
     -- За время нашей дружбы это случается впервые.
     -- Тебе известен мой следующий вопрос.
     -- Выращивание  и  воспитание хороших лошадей, дорогой мой Сократ, дело
куда более дорогостоящее,  чем  ты  способен  себе  представить,  --  сказал
Алкивиад с выражением беспечной шутливости, ставшим ныне его второй натурой.
-- Да  и  выставить  семь колесниц на Олимпийских играх это тоже, знаешь, не
дешево.
     -- Зачем же ты это сделал? --  изумился  Сократ.  --  Выставил  столько
колесниц, сколько никто до тебя не выставлял.
     -- Вот  именно  затем и сделал. Разве ты не помнишь? Ты сам учил меня с
презрением относиться к богатству.
     -- Так преуспел я или потерпел неудачу? Из приведенного  тобой  примера
ничего заключить невозможно.
     -- Я  хотел  привлечь  к  себе  как  можно  больше внимания, произвести
огромное, эффектное, вызывающее ярость впечатление.
     -- Ты никогда ничего другого не делал.
     -- Я хотел показать  всему  греческому  миру,  насколько  я  богат,  --
пояснил  Алкивиад,  -- и сделать понятным, бросая богатство на ветер с такой
открытой вульгарностью, как мало я его ценю.
     -- Однако, когда ты  выступал  в  Народном  собрании  в  защиту  твоего
предложения  о  сицилийской  войне,  --  сказал Сократ, -- ты утверждал, что
выставил эти семь колесниц, чтобы продемонстрировать величие Афин.
     -- Неужели ты думаешь, что мой город дороже мне себя самого?
     -- Ты иронизируешь?
     -- Ты сам научил меня этому.
     -- Этому ты мог научиться и без меня.
     -- Я сказал ложь, которую им приятно было услышать. И они вылакали  ее,
точно  пьянящий  напиток.  А  теперь,  после  того как я с таким беззаботным
презрением потратился на моих лошадей, мне необходимо это  вторжение,  чтобы
вернуть то, что я потратил.
     -- Скажи-ка мне. Я кое-чего не понимаю.
     -- Теперь у нас я -- учитель.
     -- Я всегда признавал, что ничего не знаю.
     -- Меж  тем давая слушателям понять, что сам-то ты уверен, будто знаешь
немало.
     -- Я не знаю, как человек, состоящий на  службе  у  государства,  может
обогатиться,  отправившись на войну от имени государства, на службе которого
он состоит.
     -- А я и сам не знаю, -- признался Алкивиад. -- Но знаю, что  хочу  это
узнать.
     -- В прошлом году, после разрушения Мелоса, ты привез сюда женщину.
     -- Военная  добыча,  --  сказал  Алкивиад  и с насмешливой серьезностью
добавил: -- Впрочем, я настоял на том, чтобы заплатить за нее хотя бы  самую
малость.  Поскольку  идея  насчет Мелоса принадлежала мне, я чувствовал себя
обязанным подать пример. Ты ведь видел ее, да? Очень красивая,  правда?  Для
женщины, конечно.
     -- Алкивиад, ты неисправим.
     -- Моя жена тоже так считает.
     -- Ты  подвергаешь меня опасности, -- ухмыльнулся Сократ. -- Твои враги
обвинят меня в том, что это я сделал тебя таким.
     -- Мои друзья обвинят тебя в том, что ты недостаточно постарался.
     -- В юности ты упражнялся в игре на флейте, -- напомнил Сократ.
     -- У меня от нее лицо становилось смешным. Я же видел, что она делает с
другими.
     -- И теперь все модники города отказываются учиться игре на флейте.
     -- На флейтах пусть играют флейтистки.
     -- И ты преувеличиваешь свою картавость. Прошу тебя,  не  пытайся  меня
обмануть  --  я  слышал  тебя  пьяного,  от  твоей  картавости  и  следа  не
оставалось. А нынче все у нас картавят. Твой сын, в детстве  говоривший  так
чисто, старательно учится картавить.
     -- Я горжусь своей картавостью.
     -- Он теперь картавит еще картавее тебя.
     -- Это все мода, не более.
     -- Ты, Алкивиад, создаешь эти моды.
     -- А кого бы ты предпочел в роли их создателя?
     -- Ты  разгуливаешь  в  длинной персидской мантии, волоча ее по пыли, и
вот уже все делают то же самое. И в Народном собрании все следуют за  тобой,
как будто военная политика -- это тоже вопрос моды.
     -- Война  всегда  в  моде,  мой  добрый  старый  друг.  Взгляни на нашу
историю. В нашем золотом веке едва ли отыщется пять лет, в которые Афины  не
воевали.  Большинство крупных сражений мы проиграли, да и побеждая, не умели
удержать плоды побед. И все-таки город преуспевал и экономика процветала.  А
посмотри  теперь,  как  неубедительно  и жалко выглядит бедняга Никий каждый
раз, когда он выступает в совете за приевшийся, истасканный, всем  надоевший
мир.  Политик должен реветь, призывая к войне. Мира он может только униженно
клянчить.
     -- Но почему, между тем как судьба была настолько  добра,  что  сделала
тебя незаурядным мужчиной, ты норовишь выглядеть заурядной женщиной?
     -- Помилуй,  Сократ,  разве  ты  ни  разу  не целовал меня, когда я был
молод?
     Сократ расхохотался.
     -- Этого ты и от других мужчин получал в достатке, мой милый  Алкивиад.
Я же просто увлекся эксцентричной фантазией развить твой разум и твою душу.
     -- И какой бы из этого вышел толк?
     -- Я надеялся увлечь тебя жизнью философа.
     -- А такая жизнь -- кому она принесла много добра?
     -- Мне она, во всяком случае, дала постоянное занятие.
     -- Люди  хотят  большего.  Не  стоит  слишком  переоценивать  мышление.
Оглянись на историю, дорогой мой Сократ, и ты увидишь, что все могучие идеи,
наиболее сильно трогавшие людей, были глупы и поверхностны,  но  никогда  --
глубоки.
     -- Наверное,  мне следует быть благодарным за это, поскольку я оказался
к ним невосприимчив и оттого имел достаточно времени, чтобы поразмыслить  на
свободе.  Ты же удивляешь меня и своими пол