то Земля вращается, вследствие
чего  могут  возникнуть  серьезные  проблемы  с  государствами,
лежащими на пятидесятом градусе северного полушария.
     На     местах     тоже     стало     неспокойно.    Жители
Хутора-Михайловского,  ставшего   теперь   всемирно   известным
центром  палеонтологии,  отозвали  из  Рады  своего депутата, а
взамен  направили  в  киевский  цирк  телеграмму  с   прошением
баллотироваться  на освободившееся место одноименного с городом
мамонта.   В   ответ    вскоре    пришла    короткая    депеша:
"Баллотироваться згодэн. Ваш Хутор."

     Началась  предвыборная кампания. Целый месяц мамонт провел
в добровольном  заключении,  не  подпуская  к  себе  депутатов,
корреспондентов  и  прочую  назойливую публику. Лишь изредка он
наведывался  к  Кэри,  а  в  остальное  время   читал.    Акты,
постановления,   проекты   конституций,  беллетристика  (прочел
Кобзаря  от  корки  до  корки,  прочел  Энеиду   Котляревского,
познакомился  с философским наследием Сковороды) проглатывались
с  бешеным  аппетитом.  Под  конец  ему  попалась  хартия  прав
человека, и тут он задумался о чем-то сокровенном.

     Впрочем,  все  шло  как нельзя лучше. "Нэхай соби мамонт -
вин тутэшний", - мудро рассудили жители Хутора Михайловского.
     С  блеском  одержав  победу  на безальтернативных выборах,
мамонт под аплодисменты коллег депутатов занял пустующее  место
в украинском парламенте.
     Первое  время Хутор молча наблюдал за перипетиями рутинной
парламентской   работы.   При   голосовании,    как    правило,
воздерживался,   чем   особенно   раздражал   деятелей  "Руха",
попытавшихся сходу перетянуть ископаемое на  свою  сторону,  и,
лишь  когда  возник  вопрос  о границах, таможнях и нейтральных
полосах, выступил  с  пространной  витиеватой  речью.  Депутаты
ничего  толком  не  поняли  и  решили  на всякий случай избрать
мамонта председателем комиссии по  территориальным  вопросам  и
национальной    безопасности.   Немалую   роль   здесь   сыграл
международный  авторитет  мамонта,  получавшего  теперь  прямую
гуманитарную помощь от стран большой семерки.
     Сходу  мамонт  попал в самую гущу политических событий, на
самый их горячий полюс, и не в качестве  редкого  экспоната,  а
первейшим  государственным  лицом.   Ему  поручили  представить
новый  проект   решения   териториальноых   проблем,   и   весь
цивилизованный  мир  замер  в  ожидании  окончательного решения
набившего оскомину вопроса. Уже через полгода его комиссией был
подготовлен   законопроект  территориального  деления  исконных
украинских земель.
     Смешное  беспокойство  охватило  высший орган, когда Хутор
вышел на  трибуну  со  своим  законопроектом  и  развернул  над
депутатами  карту  Евразии.  Так  инопланетяне рассматривают из
далекого космоса незнакомые очертания наших материков.

     -  Боже ж мий, боже, - пронеслось по залу, - А дэ ж Кыйив?
     Мамонт  ткнул  куда-то  между Черным морем и Скандинавией,
как раз под второй буквой размашистого  заглавия,  пролегавшего
от  Ламанша  до  Порт-Артура:  ХУТОРСКIЕ  ЗЕМЛI.  В напряженном
внимании была выслушана речь Хутора об исторических периодах, о
правах  наций,  об  ареалах  обитания древнего населения Земли.
Свою речь Хутор перемежал свободолюбивыми цитатами классиков  и
современников,  а в конце предложил столицей нового государства
назначить славный город Хутор Михайловский.  На  этот  раз  все
обошлось без аплодисментов.
     Я  не  буду  описывать  последовавшее  за  тем безобразное
обсуждение  новоиспеченного  прожекта,  эхо   которого   вскоре
разнеслось   по   сопредельным  государствам.   Левые,  правые,
патриоты, национал-интернационалисты, и даже, увы, зеленые  как
в  старые добрые времена в едином порыве сорвались на мамонта с
цепи.  Когда же кто-то намекнул на малочисленность хуторян, как
их  называл  в проекте мамонт, не выдержала хрупкая мезозойская
душа, и со словами "Нас мало, а будэ щэ бильше",  мамонт  вышел
вон из Украинской Рады.
     Колючий  февральский  снег  падает  на  последние страницы
мезозойской истории.  Еле пишет твердеющая на морозе  шариковая
ручка.  Здесь,  откуда  есть пошла новая эра, и где я дописываю
свою повесть временных лет, вчера снова появился мамонт.  Целую
ночь  он  рылся  в  замерзшем  черноземе, а под утро из темного
отверстия   стал   выводить   на   поверхность   тучные   стада
единокровных братьев.

     Сейчас  уже вечер. Они по-прежнему идут. Снег засыпает все
вокруг: и злосчастный переезд со  старшим  стрелочником  Иваном
Иванычем,  и  пожелтевшие заросли так и неубранного кукурузного
поля, и далекие неказистые  постройки  окрестных  деревень.  Он
ложится   стерильным   культурным   слоем   на  свежевспаханную
нейтральную  полосу,  на  канцелярски  заточенные   пограничные
столбы,  на еще пахнущие сосной таможенные постройки, залепляет
цветастые гербы на погонах  удивленных  пограничников,  слепит,
засыпает  мои  глаза. Я тру их и ничего не вижу от образующейся
влаги. Ничего, только могилки на краю у железного полотна,  где
захоронены   не   нашедшие  близких  и  дальних  родственников,
безымянные,  без  роду  и  племени,  неизвестной   национальной
принадлежности жертвы июньской катастрофы.

                            1992

     Публиковалось:

"Юность", N6, 1992
"ЧП", Израиль, 1994
"Дилижанс", N6, 1996


   Хлумов В.
   Старая дева Мария

   Маша проснулась со странным, смешанным, неопределенным предчувствием.
Будто что-то произойдет или уже произошло, но она об этом вот-вот  узна-
ет, а пока лишь ощущает какое-то неудобство, впрочем,  вполне  приятное,
будто бы она проснулась не дома, не в обычной, уже давно надоевшей  обс-
тановке, а в новом, неизвестном, необжитом ею жилище. Как будто, это но-
вое жилье или, уместнее даже сказать - обитель, - является,  именно,  не
просто какой-то там квартирой, но целым огромным идеальным миром, миром,
наполненным светом, радостью, любовью и, - снова светом, к которому  всю
ее сознательную жизнь она стремилась и о котором мечтала. Здесь  хорошо,
здесь легко быть счастливой, быть нужной всем и не страдать от страданий
вокруг, потому что их, как бы, нет вообще. Что-то теплое, нежное,  почти
бархатистое касается ее груди, но не тревожит и не возбуждает, а,  прос-
то, неподвижно касается, как бы прикрывая, сохраняя то же нежное  уязви-
мое место от грубого постороннего действия. Она спит и бодрствует однов-
ременно, ибо слышит, как тихо и спокойно бьется ее сердечко,  как  осто-
рожно-внимательно к ней проплывают вверху стерильно белые облака, сейчас
уже больше похожие на птиц-голубей, но необычных, не почтовых, а других,
огромных, несущих не вести, но жизни. И еще ей чудится какой-то странный
звук, нето звонкий, как медный колокольчик, нето скрипучий,  как  старая
пружина, но, определенно, тревожащий и, как-будто, что-то  обещающий.  И
не хочется просыпаться в этот обычный мир, где, конечно, ничего подобно-
го случиться не может. Она знает: стоит разлепить веки, и она снова очу-
тится там, куда ее занесла судьба с раннего детства - на холодный  роди-
тельский шестой этаж, с холодным материнским однообразным "доброе утро",
в тусклые безотцовские углы-каморки, где они  прожили  с  матерью  ровно
тридцать два года. Да нет, на самом деле, дом-то  у  них  был,  конечно,
совсем не хрущеба - серый, шершавый, как утес с огромными окнами, с  вы-
сокими лепными потолками. Чего только тут никогда не доставало, - и  это
чувствовалось особенно в последние годы, так это  -  здорового  мужского
присутствия, и от этого все домашние предметы: шкафы,  стулья,  диван  и
детская кроватка, ныне пустующая, но хранимая для будущего,  -  все  это
назойливо говорило: ну, Машенька, видишь, и без мужа  прожить  можно,  а
что ребенок - так это вообще нынче не проблема, сама ведь знаешь,  какое
у тебя отчество. А отчество у нее было, как нарочно, до того редкое, что
никак она не могла никого подобрать себе в потенциальные отцы. Мария Ар-
дальоновна - вот так, и добавить нечего к вечному материнскому молчанию.
Скорее всего, придуманное было это отчество, литературное  слишком,  тем
более, что мать Маши была крайне начитана, и предавалась  этому  занятию
каждый божий день.
   Маша открыла глаза, и старая, пятидесятых годов люстра,  сделанная  в
грубоватом стиле советского барокко, тут же подтвердила самые ее  худшие
ожидания. Тут уж она вспомнила, с чем могло быть связано ее зыбкое пред-
чувствие: вчера она вернулась очень поздно, а точнее, уже сегодня, - она
не помнит, во сколько, помнит, что уже светало, - а на дворе осень,  они
вчера с коллегами загуляли на  даче  под  Новым  Иерусалимом,  почему-то
именно ее решился отвезти домой Марсаков, - красавец, первый  парень  на
кафедре, - и отвез, наверное, она сама просила,  беспокоилась  за  маму.
Она, кажется, немного выпила. Кажется, потому что до  того  Маша  вообще
никогда не пробовала спиртного и, следовательно, это "кажется" объяснимо
даже немногим. Ха, Маша улыбнулась, ведь он ее пытался обнять в  подъез-
де, но не из какого-то особого желания, а так, ради проформы,  чтобы  не
обиделась. На работе ее немножко жалели и за глаза называли  старой  де-
вой, в смысле незамужества, и Маша знала об этом, и знала, что  Марсаков
только как бы из приличия стал приставать к ней в подъезде,  потому  что
Марсаков чувствует женщин кожей и в ее случае просто заранее  знал,  что
обречен на неудачу. Хотя, хотя...
   Маша встала, подошла к зеркалу, несколько  минут  рассматривала  свое
бесполезное тело. Нет, красавицей она не была, но все ж таки была женщи-
ной очень симпатичной и с очень выраженными формами, с  нежной  чувстви-
тельной кожей, с изюминкой, как мог бы выразиться тот же  Марсаков.  Да,
было в ней некоторое неопределимое очарование, придававшее особую, неза-
менимую  никакой  фотографической  красотой  женственность,  будоражащую
мужское воображение. Тем более, казалась неуместной,  странной  и  нере-
альной ее кристальная девственность на четвертом десятке жизни. Как буд-
то, все эти годы прошли мимо, не обласкав ее и не ошпарив, как будто, не
было весен и свежих влажных ветров, как будто она никого никогда не  лю-
била, и никто и никогда не любил ее. Да нет, и любила она, и ее  любили,
да только была у нее одна старомодная,  в  теперешних  условиях  смешная
черточка, о которой никто даже не мог предположить, и даже не  черточка,
а настоящая принципиальная черта-граница, за которую никак она не  могла
переступить.
   Маша накинула халат, открыла дверь  и  замерла  от  неожиданности.  В
длинном темном коридоре кто-то был, и теперь она поняла кто, но  вначале
испугалась чужака, а после испугалась себя. Ведь, проснувшись, она знала
- мать ушла на работу, и, следовательно, в доме должно быть пусто, хотя,
на самом деле, должна была быть ее бабушка, мать-матери, про которую Ма-
ша совершенно забыла. И ей вдруг стало нестерпимо больно, что вот  и  ее
когда-нибудь в будущем тысячелетии забудут, старую, выжившую из ума, ря-
дом живущие, и когда-нибудь, в такое же беспросветное серое осеннее утро
она напугает своим присутствием новых, неродившихся еще обитателей  шес-
того этажа.
   - Доброе утро, Маша, - проскрипела старуха.
   Маша что-то буркнула в ответ, злясь, в основном, на себя,  что,  вот,
не она, молодая и здоровая, первой поприветствовала, а эта самая  стару-
ха, мать-матери, ветхая, с вечной головной болью, нашла-таки в себе  си-
лы. Буркнув же, попыталась протиснуться мимо старухи в туалет, но та  ее
зацепила крючковатыми пальцами и сунула какой-то конверт.
   - Письмо тебе.
   Маша побыстрее нырнула в царство теней и развернула письмо.
   Первое послание старой деве Марии.
   Сие - есть предопределительный знак тебе, о начале нового течения со-
бытий, ибо, отныне ты вступаешь в поле особого внимания, и  судьбы  наши
начинают сближаться.
   За девять месяцев до рождества.
   Почерк - гарнитура "Таймс", подпись неразборчивая,  прокомментировала
Маша, покрутила конверт, сияющий девственной, нетронутой почтовыми служ-
бами, свеженькой, с зубчатыми краями маркой, на которой Мария шлепает по
голому розовому задку маленького Иисуса Христа, из собрания Метрополитен
Мюзиум, что в Нью-Йорке. Марку не пожалели хорошую. Маша осторожно отко-
вырнула еще липкую копию и под иерихонский шум водяного  бачка  спустила
остальное в канализационное чрево третьего Рима.

   * * *

   Был уже полдень, и Маша заканчивала собираться в высшее учебное заве-
дение, где она работала, а точнее, зарабатывала, на бог знает каких  де-
лах, гроши для семьи, и где она потихоньку готовила кандидатскую диссер-
тацию на мрачную  философско-естественно-научную  тему,  предварительное
название которой, написанное в плане аспирантки-заочницы, она уже  давно
забыла. Зачем ей нужна была эта диссертация - одному богу известно.  На-
верное, так положено: если женщина не замужем после тридцати, то во вся-
ком случае должна ездить в собственном автомобиле, или, на худой  конец,
защитить какую-нибудь диссертацию, и конечно, поддерживать себя в лучшей
спортивной форме. При мысли о спортивной форме, она озабоченно  прищури-
лась, похлопав себя по бедрам, слегка выворачиваясь перед зеркалом. Имея
врожденную склонность к полноте, она титаническими  усилиями  удерживала
себя в рамках, но кое-где природа нарушала эти рамки, и, именно здесь, и
возникало то особое, пикантное обаяние ее фигуры. Именно в этих  местах,
особенно звонко звучали ее шлепки, и после некоторых  раздумий,  в  дело
пускался особый, страшно дорогой итальянский крем для похудения.
   Но, тем не менее, - что за странное послание? Маша  приклеила  сохра-
ненную марку на край зеркала и, время от времени, между похлопываниями и
втираниями, раз за разом, присматривалась к изображению. На  картине  из
Нью-Йоркского музея Метрополитен святая дева Мария, матерь  божья,  была
изображена в момент экзекуции, в смысле воспитания,  нашкодившего,  едва
ли, трехгодовалого мальчишки, от которого  остались  лишь  ослепительный
розовый задок да двое шелопутных глазок. А ведь, действительно, если  бы
Он был на самом деле, то, как любой ребенок, наверняка, получал бы тума-
ки от матери.
   Сама техника была вполне банальной, но вот сюжетец весьма нахрапистый
- что-то вольтерьянское, грубо-ироническое было в  этом  образе  Христа.
Маша улыбнулась - можно ли шлепать по голой попе спасителя человечества?
Или наоборот, может быть, так он получался как бы человечнее, как  будто
теперь, в момент пошлепывания, он и готовится к  будущим  страданиям  на
Голгофе, как бы тренируется терпеть боль, и даже глаза его вроде подска-
зывают - сделай мне больно, мама.
   А, вообще-то, - глупая, идиотская шутка, и пора бы  уже  узнать,  как
это письмо очутилось у бабушки - ведь не она же его написала, тем более,
почерком, после чтения которого, так и хочется узнать, когда же это  оно
подписано к печати и по чьему заказу? Конечно, от старухи толку было ма-
ло, потому что нашла она его под дверью во время традиционного утреннне-
го обхода. Следовательно, кто-то не рискнул  воспользоваться  почтой,  а
сам, почтовым голубем, принес письмо и сунул его под дверь уже после то-
го, как ушла мать. Э, да я знаю, чьи это проделки, - внезапно, осененная
новой идеей, она бормотала вслух, - ах, негодяй  (слово  "негодяй"  было
произнесено не без нежности), я тебе покажу - старая дева, и  решительно
принялась набирать заветный телефонный номер. Но к середине номера реши-
тельность куда-то исчезла, и последняя цифра попросту соскочила с кончи-
ка аккуратно обработанного, сверкающего свежим  лаком  ноготка.  Забыла?
Вряд ли, да и разве можно забыть вызубренный наизусть  номер,  заветную,
мучительную комбинацию из семи цифирь, заученный код счастья,  повторяе-
мый, как молитва, единственному господину ее души  ежедневно.  Волшебный
электрический адрес, неприкасаемый до  того,  нетронутый,  незапятнанный
никогда ранее, кристально чистый номер телефона, по которому еще никогда
она не звонила. Нет, не потому, что боялась, хотя и  не  без  этого,  но
главное, конечно, она знала: звонить первой нельзя ни в коем  случае,  и
именно потому, что очень хочется. Сколько их было, таких попыток, в  ми-
нутные мгновения слабости, когда, изнывая от одиночества, от надоевшего,
опостылевшего, бесконечного ожидания, со слезами на глазах, она уже поч-
ти набирала весь номер, но каждый раз, в последнюю секунду,  одумывалась
и бросала трубку. Но сейчас, теперь, совсем другое дело, теперь есть по-
вод, есть деловой вопрос, в конце концов, нужно прекратить  эти  эписто-
лярные попытки.
   - Добрый день, - она поздоровалась с холодком, - это  вас  Мария  Ар-
дальоновна беспокоит.
   - Маша?! - на том конце провода не собирались скрывать своего востор-
га. - Ты - мне... звонишь?!
   - Да, я по делу, - так иссушающе проскрипела, что  даже  самой  стало
противно. - Она вкратце изложила суть своего дела и от этого  почувство-
вала себя в совершненно идиотском положении.
   - Старая дева? Маша, да как бы я посмел, - с каким-то отвратительным,
как ей  показалось,  театральным  притворством  принялся  расшаркиваться
змей-искуситель. - Как ты говоришь: Послание номер один старой деве  Ма-
рие за девять месяцев до рождества? Ну и ну. Чьего  рождества?  На  дво-
ре-то осень. Кстати, почему без меня ты вошла в золотую от солнца аллею?

   Нужно было прекращать эту притворную игру в зародыше, и она не  стала
прятать подальше свой последний, самый веский аргумент:
   - Вы в прошлом году были в Нью-Йорке?
   - Был, ну и что?
   - Вы же мне рассказывали про картину, где Дева Мария шлепает Христа?
   - Почему?
   - По чему шлепает? По попе, конечно.
   - Нет, почему опять на "вы"? - на том конце провода явно недооценива-
ли всей важности момента, впрочем, как и на этом.
   - Не отвлекайтесь и отвечайте на мои вопросы.
   - Да, рассказывал, ну и что?
   - Ну вот, сейчас эта картина висит на моем трильяже!
   - Поздравляю с удачным приобретением.
   - Ну, не картина, а марка почтовая, с той картиной, и марка эта  была
на конверте.
   - Странно.
   - Ладно, хватит притворяться, в следующий раз  придумайте  что-нибудь
поостроумнее, - она уже собралась положить трубку.
   - Постой, зачем приклеивать марку на конверт, если конверт не посыла-
ется почтой?
   - Ах, вы еще хотите, чтобы я вместе с вами поучаствовала  в  разбира-
тельстве содеянной вами гадости. Увольте.
   Она быстро положила трубку, и снова что-то ее заставило  прислушаться
к себе, и она решила, что это связано с ее первым к нему звонком, с пер-
вой в ее жизни потерей невинности, пусть даже в таком  смешном,  простом
деле, как звонок по телефону ему. Да, последние десять лет он,  змей-ис-
куситель, был ее любимым человеком, но и был главным препятствием  всему
ее жизненному успеху. Она любила его, желала, но никак не  могла  взять,
ей не на что было рассчитывать - он был женат и, кажется, вполне удачно,
во всяком случае, он не из тех людей, которые разводятся, не потому, что
так привязаны, а просто потому, что слишком умны и не видят в этом ника-
кого смысла. Встречаться украдкой, гулять, обниматься, просто  проводить
время - пожалуйста, но жениться - боже упаси,  совершать  ошибку  второй
раз. Она же, наоборот, была вся создана для семьи,  ибо  никогда  ее  не
имела и с детства видела, что значит отсутствие, пусть  даже  неудачной,
несчастливой семейной жизни.
   Маша уперлась взглядом в телефон, думая над происшедшим, а  подсозна-
тельно ожидая, что сейчас он перезвонит ей, но она не поднимет трубку, а
больше, кроме нее, некому, потому что мать матери уже  давно  ничего  не
слышит. Он давно ей не звонил: может, месяц, а может быть, и два. Да что
уж там - тридцать три дня, если быть абсолютно искренней  с  собою.  Она
чертовски скучала без него, а он не звонил, и вот  вдруг  выкинул  такое
коленце.  Опять  вспомнил,  поманил  пальчиком,  намекнул,  мол,  жду  в
объятья, пр