, и страшно даже было представить себя на пути такого чудовища.
Верзяев даже поежился от мороза, пробежавшего по спине,  впрочем,  может
быть, это произошло не от переживаний, а  чисто  от  одной  температуры,
ведь была уже осень, и был вечер, и было прохладно на Земле.

   * * *

   Каждую секундочку, каждое бесконечно малое ускользающее мгновение она
ждала его звонка. И он позвонил, и назначил время и место, и  она  вдруг
успокоилась, успокоившись - задумалась, а задумавшись, снова занервнича-
ла. Но, конечно, не от того, что передумала заводить ребенка, а  только,
именно, что так скоро все должно произойти,  и  почему-то  вспомнила  те
странные послания и решила сходить поделиться  во  храм.  Тут  же  одела
поскромнее платочек и отправилась на исповедь. Впрочем, какая  исповедь?
Да и что это такое - исповедь? Так, посоветоваться с каким-нибудь  неиз-
вестным человеком, а где взять - ведь не на улице?  Раньше,  давно  еще,
она ходила по всякому важному поводу советоваться к мертвому человеку на
Красную площадь. Тут она в свое время клятву давала пионерскую,  и  надо
сказать, никогда ее не преступала, ибо была у  нее  особая  в  характере
стойкость; здесь молилась перед последним экзаменом в университет, да  и
после несколько раз приходила попросить  чего-нибудь.  Один  раз,  когда
совсем стало невмоготу, маленькая девочка Маша попросила папу у мертвого
человека, но тот не откликнулся. А теперь вроде как место перестало быть
святым, и Маша вслед за многими вернулась в лоно церкви.
   В оранжевом храме в ту пору служил отец Захарий, еще недавно  в  миру
студент Московского университета. Несмотря на свою  относительную  моло-
дость, а был он даже моложе Марии, отец Захарий прилежанием к молитве  и
силой веры уже заслужил уважение у братства и на  теле  господнем  занял
подобающее место. Некоторые думают, что всякое предание себя церкви соп-
ряжено с какой-нибудь болезнью или наклонностью. Кажется, это совсем  не
так, и пожалуй, чаще встречается совсем другое. Более вероятна и  харак-
терна для людей таких некоторая окончательность характера.  Если  нашему
сердцу более всего дорога нерешенность какого-нибудь вопроса,  и  именно
поскольку важен сам процесс, то для людей божьих все ж таки  важнее  ре-
зультат, чем достижение его. И особенно в основном вопросе о Его сущест-
вовании. Не дай бог живому человеку решить в любую  сторону  этот  самый
проклятый вопрос, ведь он скорее удавится, а чтоб  не  удавиться,  такое
количество Pro и Contra выдвинет, чтоб окончательно  запутать  вопрос  и
свести его к вечному списку. Но есть и другие, которым истина, или,  по-
жалуй, просто результат важнее всего прочего. Это люди решительные  или,
точнее сказать, решившиеся решить этот самый вопрос. Таким  и  был  отец
Захарий. Правда, опять же неизвестно до какой степени. Но вы уж не  оби-
жайтесь, что опять как бы все запутывается, просто тому,  кто  сам  есть
человек решительный, все сказанное и так давно известно, ну а другим  же
тоже нужно оставить почву для разъяснений. Ведь решительные люди романов
не читают, а те, которые все-таки читают и мнят себя таковыми,  все-таки
еще ошибаются. Кстати, если вернуться к Змею-Искусителю, так о нем точно
можно сказать, что он человек нерешительный, и уже по одному этому него-
дяй, и более того, фигура совершенно эпизодическая. А вот  отец  Захарий
есть фигура постоянная, надежная и во всяком мучительном вопросе  полез-
ная. Впрочем, что мы знаем о другом человеке, кроме его поступков и дел,
а поступки человеческие всегда обманчивы, потому что  на  людях.  Другое
дело - мысли, но кто же их ведает?
   На паперти у придела Мария раздала немного денег просящим, многих  из
которых, впрочем, она нищими и нуждающимися не считала, и в  другой  раз
бы и не подала, потому что сама деньги зарабатывала с утра  до  ночи,  и
знала цену деньгам, и лентяев очень не любила. Потом немного постояла  в
темноте, привыкла к отсутствию дня и купила свечечку поставить ее к лику
рукотворному святой девы Марии. Ей вдруг показалось, что перед  завтраш-
ним решительным днем она вправе рассчитывать хотя бы и на часть  подвига
матери божией, впрочем, как и любая другая женщина,  собравшаяся  произ-
вести на свет новое дитя. В тот момент, когда Маша ставила свечку,  отец
Захарий заметил ее и вспомнил, так как уже раньше обратил на нее  внима-
ние. Так он смотрел некоторое время на нее, пока она его не почувствова-
ла и не подошла прямо к нему. Отец протянул руку и она, немного  неуклю-
же, наклонившись, поцеловала розовую пухлую кожицу.
   - Я бы хотела посоветоваться с вами, но не знаю как, - спокойным  го-
лосом попросила Мария. Отец жестом указал ей, и они отошли вбок, в полу-
темное место, из которого как раз виден был Христос на распятьи и рукот-
ворный лик Богородицы. Тут вдруг Маша замялась, не зная, с чего  начать.
Ее особенно смутила рыжая, местами до красноты, борода  отца  Захария  и
живые зеленые глазки. Издалека, когда он был весь одно черное платье, он
был совсем неживым символом, а теперь, особенно через моложавое  лицо  и
глаза превратился вдруг в обычного человека. Она, кажется,  даже  узнала
его, потому как они встречались где-то на Ленинских горах в студенческую
пору.
   - Говори, дочь моя, - приободрил ее  отец  Захарий,  впрочем,  и  сам
слегка заподозрив прошлое их знакомство.
   - Я не знаю, может быть, не стоит...
   - Если не стоит, тогда помолчи, а я помолюсь и так за тебя, дочь моя.

   - Нет, я все-таки не могу так уйти, - она, кажется, взяла себя в руки
и решилась - Просто даже не знаю, что сказать, а о чем умолчать,  потому
что вдруг не важным окажется. Я люблю одного человека,  давно,  кажется,
что всю жизнь, и хотела бы стать ему женой, но он уже женат, и она хоро-
шая женщина, но, по моему, не любит его так, как надо. Нет,  не  то,  не
знаю, но кажется, он ее не любит, иначе бы со мной не встречался,  впро-
чем, он негодяй, простите за это слово, но я хочу от него ребенка.
   - Молись, дочь моя, ибо ребенок, не освященный благословением всевыш-
ним, есть грех.
   - Я знаю, знаю, - как-то быстро подхватила Мария, - да нет , я  не  о
том, я знаю, что это грех, бог с ним, я готова покаяться потом, но  отс-
тупить не могу, потому что слишком долго ждала, а дальше - я  ведь  ста-
рею. Но заводить ребенка не по любви - еще больший грех!
   Здесь отец Захарий окончательно вспомнил ее и теперь больше думал во-
обще, чем конкретно над ее словами. Т.е. дело то было понятное, эта здо-
ровая привлекательная женщина решила как бы его припереть к  стенке  вот
такой вот дилеммой, тысячу раз уже решенной до нее, и сама-то  для  себя
все решила, а пришла выговорить наболевшее, и теперь его святой долг че-
ловека решительного и никогда уже не могущего попасть в тупиковую ситуа-
цию - выслушать ее сердцем,  помолиться  за  спасение  ее  души,  но  на
грех-то все-таки указать. Судя по всему, она чиста и непорочна,  раз  не
хочет ни с кем связывать свою жизнь, кроме как с избранником, - заключил
отец, - она была бы хорошей женой всякому, даже святому человеку, а  де-
тям его - прекрасной матерью. Отец Захарий  глубоко  вздохнул,  введя  в
заблуждение Марию, а сам подумал о своей супруге Лизе, с  которой  никак
не удавалось ему заиметь детей.
   - Ты сама уже все решила, но что-то еще от меня скрываешь, -  удивля-
ясь сам себе, вдруг выдал отец Захарий.
   Маша оторопела - так прямо в точку попал рыжий поп. Но  ведь  она  не
может о таком говорить ему, ведь это издевательство - в божьем храме ог-
лашать прочтенное в царстве теней. Да и как будет выглядеть он, Змей-Ис-
куситель, отец будущего ее ребенка, со своими кривляниями в глазах  свя-
щенного человека?
   Зачем она с ним заговорила? - укоряла себя  Маша,  выходя  из  храма.
Нужно было просто прийти, постоять тихонько у богородицы и ни с  кем  не
делиться, ведь все равно не считала она грехом свой завтрашний поступок.
Разве может быть что-либо чище и безгрешнее ее любви,  совершенно  спра-
ведливо заключила сомнения Мария и вдруг вспомнила, как много лет  назад
исключила, - не одна, конечно, а в составе, - рыжего  студента-пятикурс-
ника из рядов всесоюзного комсомола за религиозный  фанатизм  и  критику
руководства.

   * * *

   Змей-искуситель Верзяев, из всей упоминавшейся выше компании был, ко-
нечно, самым жизнелюбивым человеком, и уже по одному этому самым  первым
негодяем. Он любил все земное, любил вкусные деликатесные  вещи,  напри-
мер, икру черную и красную, свежую и обязательно с водочкой, любил  кра-
сивых женщин, любил свой авто и быструю езду на нем, особенно с  кем-ни-
будь вдвоем, любил хорошие книги, с перцем, с контрапунктом,  не  любил,
однако, Чехова за неумение увидеть в жизни пронзительную сладостную цель
и изобразить истинно талантливых людей, кроме того, был сам  весьма  та-
лантлив, что было особенно несправедливо,  и  окончательно  подчеркивало
всю его отъявленную бесспорную мерзость. Честно говоря, даже  жаль,  что
именно он во всей этой истории оказывается фигурой  временной,  краткос-
рочной, эпизодической, тем более, что после  исторического  разговора  с
Марией что-то в нем даже стало еще более гадким и отвратительным.  Имен-
но, вначале услышав о ребенке, он, как и полагается всякому низкому  лю-
бовнику, испугался, но после внезапно изменился в обратную сторону, и до
того пришел в радостное возбужденное состояние, что немало  напугал  тем
вечером свое семейство. И весь следующий божий  день  был  радостен,  со
всеми шутил, обнимал хорошеньких девушек, делал направо и налево компли-
менты, прикидывался дурачком с сослуживцами, сладостно отдаваясь  им  на
растерзание под завистливые настороженные усмешки. В общем,  на  подлеца
накатило.
   - Ведь до чего же отвратительное время года, господа, -  витийствовал
он по-товарищески в курилке, напуская всяческую грусть на свою довольную
рожу...
   И все в таком вот духе до самого вечернего момента, когда уже  пришло
время ехать ему на сокровенное свидание. Конечно, возникает вопрос:  ка-
ким образом Верзяев, человек, повторяю, нерешительный, вдруг-таки  реши-
тельно повернул в сторону Марии, да  еще  с  какой-то  разнузданной  ра-
достью? Очевидно,  что  такие  люди  совершенно  неспособны  к  сильному
чувству, но потому только и счастливы, что как бы  их  время  наступило.
Время людей решительных, склонных к самопожертвованию, прошло, или лучше
сказать, отодвинулось вместе со светлым обликом Павки  Корчагина,  коего
теперь и тут и там несправедливо пинает всякая демократическая пресса, а
людей истинно годящихся к подражанию,  как-то  многих  святых  мучеников
христианских, вроде как еще не подступило. Казалось, самое благоприятное
время для всякой карамазовщины  развернулось,  и  мерзавцу  нашему  Змею
только жить да поживать, да купоны стричь с лучшей нашей половины. Отку-
да же эта радость и окончательность в намерениях? Отвечу прямо: как  по-
дозреваю, скорее всего, от одиночества. О, конечно, речь идет не об  от-
сутствии свидетелей его искрометного полета, наоборот, свидетелей  таких
было у него пруд пруди, а именно речь идет о таком существе, обязательно
чистом и наивном, но достаточно все-таки умном, чтобы оно, это существо,
все бы поняло о нем, да еще бы полюбило до последней степени самоотрече-
ния. Т.е. вы конечно можете заявить, что все это как раз и  банально,  и
что, как вы прекрасно сами знаете, именно негодяи очень ко всякому  чис-
тому порыву слабость имеют, но, конечно, не сами подвержены, а в  других
очень ценят его и любят наблюдать. Да и спорить с этим, конечно,  глупо,
но все-таки у меня какое-то сомнение еще остается насчет Верзяева. Впро-
чем, это может быть от моей наивности и склонности доверять чужому пере-
живанию. А переживание то было налицо,  иначе  чем  еще  можно  было  бы
объяснить бессонную ночь накануне, с огромной горой  окурков,  и  долгое
шагание по комнате, и, как следствие, физическую усталость к  утру,  со-
вершенно побежденную его обычным, Верзяевским, напыщенным весельем.  До-
подлинно неизвестно, любил ли он Марию, да и вообще, способны  ли  такие
субъекты на подобные переживания, а только придется нам вместе судить по
его делам. А дела его были таковы, что решил он зачать  ребенка  в  этот
вечер и для этого специальную квартиру нашел, у старого  друга-товарища,
под предлогом некоторого любовного приключения. Конечно, следует  попра-
виться насчет друга, потому что, никаких друзей у Змея никогда не было и
быть-то не могло. Не любил он мужчин, считал их существами в массе  глу-
пыми и по несчастью наделенными природой большей по сравнению с женщина-
ми силою, и от того обремененными всяческой, обычно извращенно  понимае-
мой, ответственностью. Но все-таки кое-какие далекие товарищи у него бы-
ли еще со старых студенческих времен, с которыми он любил иногда  встре-
титься, но и то - всегда с определенной, как и положено мерзавцу, целью.
И даже если на поверхности никакой определенной выгоды  не  наблюдалось,
то и в этом случае он умудрялся проведенное с ними  время  как-нибудь  в
свою сторону использовать, хотя бы, на худой конец, просто для  воспоми-
нания дней далеких, прошедших, и оживления каких-нибудь прошлых сладост-
ных картин. Причем все это с весьма мерзкой физиономией.  И  вчера  дру-
гу-сотоварищу с приторным лицом пошло намекал на некую амурную связь, на
отсутствие человеческих условий для  полного  раскрытия  чувств,  сально
подмигивал, цыкал зубом, причмокивал, мол, такая необходимость,  что,  в
общем, просто некуда деться и что нужны апартаменты. Да, именно, подлец,
использовал такое слово, и с двусмысленной интонацией,  и  уж,  конечно,
ему бы и в голову не пришло признаться в своем одиночестве, в своем пос-
леднем терзающем чувстве к этой святой женщине Марии, без которой вот уж
десять лет он не мыслил своей бестолковой жизни.
   А может, наоборот, был Верзяев  человеком  неначавшимся,  или  точнее
сказать, только вот-вот начинающимся. Ведь если я скажу,  что  под  утро
он, как маленький брошенный мальчик, даже заплакал, то вы, скорее всего,
не поверите или даже сочтете это отчаянным преувеличением, или, того ху-
же, подумаете, что я пытаюсь из вас выдавить жалость, так как на следую-
щий вечер суждено господину Змею-Искусителю погибнуть. Но ведь это  было
бы действительно так, если бы был  Верзяев  действительно  заслуживающим
внимания человеком, а не эпизодической фигурой в этих реально  происшед-
ших событиях. Какой же смысл сопереживать случайному человеку, появивше-
муся здесь ради одной чистой истины? Ведь и у вас так  иногда  бывало  -
встретишь человека, немножко с ним поживешь, может быть, всего часок, на
вокзале или в купе, поговоришь, почувствуешь другую  кровинушку,  другое
брожение судеб, заинтересуешься, ан смотришь - все уже,  приехали,  пора
расставаться. И получается, что как бы его и не было вовсе на этой  зем-
ле, вроде он не живой человек с болячками и мечтами, а так, одно  попут-
ное словечко - мертвый пассажир на нашем поезде  под  названием  планета
Земля.
   Все-таки происшествие было довольно странным. Ведь и  об  одно  место
дважды не спотыкаются, тем более, что сам  Змей-Искуситель  был  опытный
водитель, с честью выходивший и не из таких передряг, а здесь - на тебе:
объезжая ту же самую оранжевую церковь возле дома Марии, прямо из-за по-
ворота врезался в металлическое чудовище. Железный монстр,  передвинутый
по сравнению с последним разом еще глубже в слепой участок, как меч, как
секира или, скорее, лезвие  гильотины,  распорол  старенький  жигуль,  а
вместе с ним и Верзяева попалам. Все это произошло где-то совсем рядом с
домом Марии, и она даже слышала, какой-то металлический скрежет,  но  не
связала его со Змеем, а лишь зря ждала его после условленного времени.
   А пока она ждала, Змей-Искуситель, повергнутый металлическим чудищем,
лежал некоторое время, упершись окровавленным лицом в холодное нержавею-
щее лезвие, уже ничего не ощущая и ни о чем не мечтая. Он как  бы  спал,
но не видя снов, и потом, позже, через час-другой, когда  скорая  помощь
отвезла его в морг, он продолжал спать неподвижным слепым сном.  Правда,
он и раньше никаких снов не видел, как будто душа  его  была  совершенно
спокойна, как у людей, живущих на все сто, т.е. живущих совершенно  пра-
вильной и полной жизнью, не требующей дополнительных  ночных  похождений
для неудовлетворенных днем надежд и желаний, и совесть  которых  тиха  и
спокойна и не ворошит по ночам прошлого. Так что Змей-Искуситель как  бы
и не погиб, а только уснул своим необычайно крепким долгим сном.

   * * *

   Доцент философии Иосиф Яковлевич Бродский устало  склонил  поседевшую
голову, разглядывая черное окно Петербургской гостиницы, никак не  реша-
ясь закончить письмо Марии. Перед ним стоял литровый пакет кефира, кото-
рый он долго и неумело распечатывал, сначала руками вдоль линии  обреза,
потом безуспешно зубом, чуть не сорвав коронку,  и  наконец,  совершенно
отчаявшись, вспорол проклятый угол рабочим бритвенным лезвием, предвари-
тельно отмытым от засохшей мыльной пены и мелких седых щетинок, налипших
на его нержавеющие бока. Срезая, Иосиф Яковлевич корчился, как от  боли,
но на самом деле от противного скрежета картона и металла и еще от доса-
ды за единственное захваченное в командировку лезвие, портящееся от неп-
равильного применения. И теперь, наливая в граненый стакан белую меловую
жидкость, все это вспоминал и тоже корчился, как от боли, а еще от стыда
за нерешительный и слабый характер. Ведь он только для того и ехал сюда,
в призрачные сети каналов, чтобы побыть с ней в подходящей для более ре-
шительных объяснений обстановке. Как долго он готовил это мероприятие, с
каким трепетом и какой надеждой он рассылал письма,  печатал  тезисы  их
совместного доклада "Идея естественно-научно открываемого Бога  как  ре-
зультат современной метафизики", даже навязался, со всевозможными унизи-
тельными виляниями, в члены научного оргкомитета, - и все это ради одной
только возможности побыть с Марией Ардалионовной, как он  выражался  про
себя, на нейтральной территории. Впрочем, почему нейтральной, почему он?
Как раз словечко - нейтральная территория - он перенял у  Марии,  слыша,
как она с сарказмом употребляла его при разговоре по телефону с  некото-
рым неизвестным мужчиной, который часто нахально названивал прямо на ка-
федру философии и просил Машу, именно Машу, а не Марию  Ардалионовну,  и
она потом очень менялась, и от этого так Иосифу  Яковлевичу  становилось
больно, что готов был удавить назойливого абонента. А Ленинград он любил
всеми фибрами тонкой интеллигентной души, до того сладостно и  трепетно,
как, быть может, его знаменитый однофамилец, даже, может быть, более то-
го, потому что часто сравнивал себя с тем далеким  кривоногим  мальчиком
из шестидесятых и часто примерял на себя его чужое платье, да к нему еще
добавлял свою душевную философию. И вот в это сердечное место он пытался
ее заманить, а она не согласилась, сославшись на вечную занятость, и он,
как последний неудачник, был все-таки вынужден  поехать  на  конференцию
один и теперь изнывал от пронзительного изматывающего одиночества в  лю-
бимом месте и, кажется, сейчас ненавидел до последней степени отвращения
и его, и себя, и даже ее. Впрочем, последнее  вряд  ли.  Иначе  чем  еще
объяснить его долгое сидение за неоконченным письмом любимому предмету?
   Кстати, доклад их совместный прошел совершенно успешно и вызвал  нес-
колько вопросов и небольшую дискуссию, из которой Иосифу Яковлевичу  за-
помнилась лишь одна мерзкая рожа, ехидно вопрошавшая докладчика:  отчего
в программе конференции слово Бог из названия  доклада  написано  с  ма-
ленькой буквы,  а  в  тезисах,  отпечатанных  к  открытию,  наоборот,  с
большой? Кажется, он от смущения не успел отшутиться, и кажется, аудито-
рия это почувствовала, и он сконфузился, как-то извиняясь, развел руками
и сошел с трибуны. А на самом деле