НОГО ЗРИТЕЛЯ", - прочитал я вслух и усмехнулся.
   - В переносном смысле, - разъяснила она.
   "Вечерний спектакль", - я уже читал про себя, - "Начало в 19 час.  00
мин. Ряд -прочек. Место - прочерк." Я попытался взглянуть  на  часы,  но
незнакомка предупредила:
   - Тут недалеко, время еще есть.
   - Но здесь не указано...
   - Место не указано, но это не важно .
   Я перевернул билет и немного успокоился. Там стояла  цена.  Почему-то
было крайне важным присутвие цены. Да и сама сумма подействовала как  то
благотворно. В ней было что-то материальное,  будничное,  основательное.
Как будто, если бы не было цены, я бы не мог отказаться, а теперь  можно
сослаться хотя бы и на высокую цену.
   Да, определнно, все это выглядело подозрительным. И напыщенное,  нео-
ригинальное название, и дурацкая картонка вместо  обычного  одноразового
билета, и спокойный, уверенный голос незнакомки.
   - Но что за пьеса сегодня, кто автор, какие актеры?
   Она улыбнулась. Легким движением прижала картонку к моей ладони, под-
талкивая, мол, спрячьте билет в карман.
   - Но может быть, для меня это слишком дорого.
   - Не волнуйтесь, можно расплатиться после спектакля. Если  не  понра-
вится, никто вас не упрекнет.
   Она поправила жиденькую прядь за ухо.
   - Мы не преследуем материальных целей. Для нас главное - зритель.
   - Все-таки хотелось бы знать, что за пъеса? - я не сдавался.
   - Вещь новая, неизвестная, но  поверьте,  очень  талантливая,  -  она
как-то особенно пристально посмотрела мне в глаза и добавила с новой ин-
тонацией, - без этих, знаете ли, современных вывертов, простая, в  клас-
сическом стиле, вы ведь любите в классическом стиле? - и, не  давая  мне
опомниться, прибавила - Вам по душе Чехов ?
   - Вобщем да, но ему не хватает фантазии, - я откровенно начал  приве-
редничать.
   Зря я это сказал. Теперь на ее лице появился настоящий интерес.
   - Так, так, - глаза ее заискрились желтым  уличным  светом,  -  может
быть, нечто булгаковское, с чертовщинкой, с раздеванием, с фейерверками?
   - Булгаков - это не плохо, но слишком красиво...
   - Слишком? - переспросила незнакомка, - Вы сказали -  слишком,  разве
красота бывает "слишком"?
   - Конечно, - меня уже несло. В конце концов, что  за  навязчивость  у
этих новых театралов, поделом, пусть будут поскромнее.  -Слишком  -  это
когда красиво, а душевной тонкости, человечности - не хватает.
   - Да, да, как точно - она задумалась - Верно, остается Федор Михайло-
вич, один на всю Россию.
   Я неопределенно пожал плечами:
   - Тяжеловат, неподъемен
   - Все, все, не надо больше слов, вы - наш, наш зритель. Решайтесь.
   "Но, но, но" вертелось у меня в мозгу, я пытался хоть  как-то  возра-
зить, я уже был почти уверен , что здесь какая-то авантюра, и  в  то  же
время злился на себя , что не могу отказаться. Я оглянулся по сторонам в
надежде на конкурента, мол, кто-нибудь подойдет  еще,  поинтересуется  и
перехватит последний билет. Да и было бы интересно послушать  незнакомку
при свидетелях. Уж в этом случае я, наверняка, рассмеялся бы и отошел  в
сторону. Но извне никто не подходил. Кто-то брал  билеты,  кто-то  читал
репертуары, а основная масса, равнодушная к театральному процессу,  дви-
галась по домам. Более того, мне тогда показалось , что нас как бы обхо-
дят стороной, и между нами и остальным городом образовался небольшой уп-
ругий промежуток. Я поднял глаза к небу. Над городом висело тусклое жел-
товатое пятно.
   - Так решайтесь,- незнакомка, не дожидаясь согласия, взяла  меня  под
руку и с той же мягкой настойчивостью подтолкнула в нужном направлении.
   Мы шли темным извилистым маршрутом. С центрального проспекта свернули
под арку, во двор, потом проходными подъездами - в старый, с обшарпанны-
ми стенами домов, переулок, дальше - через дикий, заброшенный пустырь  к
подножию высотного здания, затем - снова дворами и, наконец, уперлись  в
грязное строительное пространство. Здесь незнакомка впервые, как мне по-
казалось, занервничала:
   - Вчера еще был проход.
   Она потрогала перчаткой свежесколоченный забор и оглянулась в поисках
обходного пути.
   - Может быть, уже поздно?- с надеждой спросил я.
   - Что вы , без вас не начнут.
   Я от удовольствия скривился.
   - Не удивляйтесь, для нас главное - зритель.
   Она скорее проговорила, чем разъяснила, не зная, что предпринять.
   - А вам не страшно? - решил я перехватить  инициативу,  воспользовав-
шись внезапным замешательством.
   - Что? -она почти вскрикнула.
   Я придвинулся поближе и положил руку на ее бедро. Я  не  знаю,  зачем
это сделал. Наверное, что бы  успокоится  самому.  Под  кожаной  курткой
чувтвовалось теплое тело незнакомки, и я наклонился еще ближе.
   - Вам не страшно одной, одной в темном, пустынном месте с  неизветным
мужчиной?
   - Мне страшно на сцене, - дребезжащим голосом ответила  незнакомка  и
куда-то исчезла.
   - Эй, - чуть погодя из темноты меня позвали, - пролезайте сюда.
   Рядом, в двух шагах, я нащупал узкий  проход  и,  щелкая  пуговицами,
протиснулся на ту сторону. Здесь ярко, как в театре, горел мощный с  си-
невой прожектор. Я жмурился и краснел. На свету мне стало стыдно за  до-
пущенные действия в тени забора. Ведь я не предполагал, что она актриса,
я думал - она обычный распространитель театральных билетов,  билетер,  а
она - актриса. Выходит, там, с обратной стороны, я щупал настоящую  акт-
рису.
   Она стояла в фокусе  прожектора,  стройная,  женственная,  с  вырази-
тельными, подвижными чертами лица, отлично тренированными для  изображе-
ния человеческих страстей.  О  да,  она  -  прекрасная  актриса,  непос-
редственная, талантливая, живая. Как здорово она сыграла роль билетерши,
с какой мягкой настойчивостью она вырвала меня из будничного  жизненного
потока. Но господи, что за времена, если сами актеры вынуждены завлекать
зрителей к себе на представления?
   Откуда-то сверху послышался железный скрежет, и в искусственном свете
прожектора проплыла огромная ржавая бадья. Она медленно покачивала  кру-
тыми боками, разбрызгивая с неба парящие капли свежезамешанного  раство-
ра. Одна капля упала мне на плечо, и я принялся ее оттирать.
   - Не мешкайте, - снова позвала незнакомка - здесь стоять опасно.
   К счастью, мы вскоре выбрались наружу и погрузились во тьму.
   Нечто в этом роде я и предполагал: мы остановились на  задах  старого
особняка, бывшего раннее каким-нибудь важным трестом или конторой, а те-
перь арендованного очередным свежеиспеченным театром.
   - Вот мы и пришли.
   Она казалась слегка возбужденной.
   - Вы идите теперь через главный вход, - незнакомка сняла  перчатку  и
погладила меня по щеке, - как я вас верно угадала. - И, не глядя на  ча-
сы, успокоила снова: -Еще есть время, зайдите в буфет, у нас  прекрасный
кофе, подкрепитесь...
   Она хотела еще что-то сказать, но видно не  решилась,  только  как-то
странно , кажется, с надеждой и сомнением поглядела прямо мне в глаза и,
прежде чем исчезнуть, шепнула:
   - С Богом!
   Вместе с ней исчез упругий промежуток, отделявший нас от  окружающего
мира, с неуютной октябрьской непогодой, с мелкой моросящей влагой, опус-
кавшейся на город из тусклого желтого пятна. Мне стало холодно и  одино-
ко. Теперь я мог бы предположить, будто сюда попал  случайно,  например,
попросту прогуливался и заблудился и теперь могу спокойно вернуться  об-
ратно в суету, к людям. И я бы наверняка ушел бы прочь, подальше от  на-
висшей неопределенности, и меня бы даже не остановил странного вида  би-
лет, если бы не те ее слова. Что же это она во мне такое угадала?  Может
быть, она меня приняла за сексуального маньяка. Но, ей-богу, зря. Конеч-
но, там в тени, я был невполне в рамках, но скажите,  разве  все  мы  не
подвержены внезапным порывам?
   Едва я обогнул здание, как настроение мое пошло напоправку. Из  ярких
высоких окон второго этажа струился теплый свет, слышались обрывки фраз,
шаги, веселый шум буфета,  сдобренный  ароматом  свежезаваренного  кофе.
Правда, настораживало отсутвие репертуара с именами актеров и  названием
пьес. Но во весь козырек парадного подъезда светилась  надпись:  "КАЖДЫЙ
ВЕЧЕР ПРЕМЬЕРА!"
   На входе еще крепенькая старушка навсегда отобрала  билет,  а  вместо
него вручила программку, впрочем, так же как и билет, закатанную в поли-
этиленовую пленку. Потом она закрыла на ключ входную дверь и провела ме-
ня к вешалке.
   - Бинокль будете брать? - принимая плащ, спросила старушка, выступав-
шая теперь в роли гардеробщицы.
   - Бинокль, - я рассеяно повторил за ней , разглядывая полностью заби-
тый гардероб , и пытаясь понять, как ей удается  одновременно  проверять
билеты и обслуживать зрителей.
   - Да, бинокль, - уже с раздражением повторила старуха.
   У меня прекрасное зрение, я и в новом здании МХАТа с  верхнего  яруса
вижу, если плохо приклеен парик, а, судя  по  размерам  особняка,  здесь
сцена не дальше, и я мог бы отлично обойтись не вооруженным  глазом,  но
решил использовать представившуюся возможность прояснить некоторые  обс-
тоятельства:
   - Я не знаю своего места, чтобы решить, нужен ли мне бинокль или нет.
   Старуха , а иначе я не мог бы уже ее назвать, нагловато  ухмыльнулась
и, пошурудив под стойкой, всучила мне в руки древний с потертой  позоло-
той и с залапанными стеклами, аппарат.
   - Бери, сынок, обратно придешь одеваться - без очереди обслужу.
   - Эй, гражданин, - чуть погодя, позвала старуха. - А расплатиться!
   - Сколько?!- возмущенный названной суммой, я протянул деньги.
   - Так за програмку-то я не брала - почти ласково разъяснила старушен-
ция и направила рукой на второй этаж.
   * * *
   Что может быть хуже полупустого театра? Мне, например, всегда  стано-
вится неудобно за актеров и стыдно за зрительское племя. Тогда мне  при-
ходится как бы отдуваться за отсутвующих, изображать внимание, смеяться,
когда не хочется, но когда требуют актеры. И уже не спрячешься за  спины
других зрителей, и уже не ты - зритель, а, наоборот, те, кто на сцене, и
до чего же изматываешься. Особенно страшен бывает  финал,  когда  актеры
берутся за руки и с собачьими глазами просят аплодисментов, а те  немно-
гие, кто был в зале, уже стучат креслами, поворачиваются спинами и  ухо-
дят, боже, как хочется провалиться сквозь землю, но не можешь и  стоишь,
будто с тебя содрали все вплоть до нижнего белья. Нет уж,  упаси  господ
от такого театра.
   Когда я подошел к небольшой очереди в буфете, прозвенел  первый  зво-
нок. Говорят, театр начинается с вешалки, а я думаю - не с вешалки, а  с
буфета. Да, ничего не поделаешь, человек бывает голоден. Был  голоден  и
я, и тот гражданин передо мною. Когда я случайно прикоснулся к его рука-
ву, он обернулся, и двигая бледными губами, прошептал:
   - За мной просили не занимать.
   То есть как это не занимать, возмущенно подумал я и еще раз посмотрел
на часы. Было без десяти семь. Мы все могли бы еще пару раз  перекусить.
Я с тоской посмотрел на поднос, плотно уложенный бутербродами,  сглотнул
слюну и собрался уже отойти, как бледногубый вдруг спросил:
   - Вы голодны?
   Неожиданный откровенный вопрос, застал меня в расплох.
   - Простите?
   - Если вы очень голодны, я могу вас пропустить  вперед,  или  нет,  -
спохватился он, - лучше давайте я и на вас возьму чего-нибудь. Его блед-
ные губы нервно дрогнули, как это случается у людей, решившихся на  доб-
рый поступок вопреки собственному стеснению.
   Не поддержать такой порыв было бы негуманно, и я протянул ему купюру:
   - Мне пару бутербродов и кофе.
   Бледногубый встрепенулся и заговорщицки прошептал:
   - Уберите деньги... потом, потом.
   Я тут же принял его игру и отошел с независмым видом  от  стойки.  За
столиками было совсем немного людей: пожилая парочка в допотопных костю-
мах времен дебюта Смоктуновского, человек с тростью и черными шпионскими
усиками, и миловидная барышня в углу за отдельным столиком.  Она  сидела
одна, глядя в длинный, увешанный портретами труппы коридор. Сегодня  ве-
чер одиноких женщин, подумал я и шагнул навстречу определенности.
   Она, кажется, ничуть не удивилась, когда я уселся рядом  и  сказал  в
пространство:
   - Странный театр.
   - Почему?
   Не понравилось мне это "почему". Было в нем что-то неприятное,  знае-
те, такое слишком удобное, мол, я ротик открываю и на крючок-то  клюю  -
тяните, товарищ хороший, на себя. А я как обезумевший, тут же подсекаю:
   - Да вы в программку посмотрите!
   - Нет у меня программки, - как-то грустно сообщила моя  рыбка,  -  не
досталось.
   Я протянул свою и впился в нежные смуглые тени вокруг глаз. Она  раз-
вернула программку, и клянусь, она туда даже не посмотрела,  она  просто
хлопнула ресницами.
   - Здесь нет программки.
   - Я и сам вижу, что нет, - я начал выходить из себя.
   Она теперь посмотрела на меня, как смотрят взрослые на маленьких  де-
тишек с ихними глупыми вопросами.
   - Вам дали обложку, а меню выпало.
   - Какое меню?
   - Ну, как в ресторане - снаружи обложка, а внутри - меню, сменное.  -
Она улыбнулась.
   Тут я даже забыл про свои бутерброды.
   - Дайте-ка мне ваш билет.
   Она ничуть не смутилась.
   - Мой билет у Бледногубого, что покупает для вас бутеброды.
   Я чуть было не спросил, откуда она знает про бледные губы, но вовремя
спохватился.
   - Театр - такое странное место, - она зачем-то перешла на шепот...
   Потом по спине у меня, как от холода, поползли насекомые. Тень  упала
на ее лоб, и она подняла глаза поверх моей головы. За спиной кто-то  тя-
жело дышал. Я повернулся. Бледногубый,  застигнутый  врасплох,  виновато
вертел пустыми руками.
   - Не повезло, - трагически произнес он и вздрогнул от второго звонка.
- Вот ваши деньги.
   Бледногубый протянул мне купюру. Какие деньги, я помню точно - он ни-
чего из моих рук не брал. Зачем он мне протягивает деньги, если я их  не
давал? Пока я сомневался, он сунул их в мой нагрудный карман и пошутил:
   - В буфете пусто - на сцене густо. Пойдем Клара, скоро третий звонок.
   Клара Бледногубого послушно встала и, задев меня лисьей лапой, после-
довала за спутником. Настроение мое покатилось по нисходящей. Мне  опять
захотелось уйти отсюда, но я вспомнил старуху на входе и передумал:  не-
заметно не выйдешь. Я снова, с омерзением, прошептал : Клара Бледногубо-
го. Какое отвратительно-красивое сочетание. Нет подлее ума  извращенного
литературной идеей. Нельзя уйти должником отсюда. Я встал и направился в
зал.
   Перед входом я уперся взглядом в служительницу и узнал в ней старуху.
Естественно, теперь она здесь и дверь входную закрыла, и выйти  мне  все
равно не удасться. А может, попробовать?
   - Не сомневайся, заходи, - старуха полезла куда- то  за  портьеру,  и
прозвенел третий звонок. - Давай руку, проведу, свет уже потемнел.
   Ох, не люблю я этого модернизма, думал я, держась за холодную  ладонь
старухи, как это она сказала - свет потемнел, куда там потемнел,  просто
напрочь черной сажей покрылся. Я ничего не видел, только тусклое  зарево
впереди - видно старуха шарила по рядам бледной лампочкой на севшей  ба-
тарейке. Что было вокруг - не понять. Или огромный полупустой  зал,  или
небольшое нафаршированное зрителями помещение, а может быть, и своды уз-
кого туннеля? Меня снова дернули куда-то вперед, и послышалось шипение:
   - Ну, где ты там? Помер, что ли, с голодухи?
   Вокруг зашушукали. Следовательно - зал. Я осторожно  ступал,  как  по
трясине. Нет ничего опаснее в темноте, чем ступенька. Обычная,  децимет-
ровая, легкая при свете, в темноте она превращается в пропасть.  Я  знал
отлично, как зависает в пустоте ступня, и каждый миллиметр  превращается
в томительное, изнуряющее душу расстояние. Как в той детской игре:  ста-
новишься на доску, закрываешь глаза, тебя поднимают и заставляют  спрыг-
нуть. Вот так же у меня заныли коленки, когда  старуха  остановилась  и,
подвинув меня чуть в сторону, приказала:
   - Садись.
   В последний момент я схватился за подлокотники и смягчил  падение  на
без того мягкое кресло. Шшур - оно выпустило воздух, и мой локоть ощутил
локоть соседа. Можно было, наконец, расслабиться и  ждать,  когда  глаза
привыкнут к темноте, и проявятся контуры первого действия. Но, черт  его
дери, мир раскололся надвое: мир звуков не вызывал подозрений, -  покаш-
ливание, скрипы, шуршание одежд, а вот зрительные  эффекты  напрочь  от-
сутствовали - после того, как погас старушечий фонарь, наступил абсолют-
ный мрак. Теперь мне пришла в голову дурацкая идея, что посажен я  вовсе
не в зале, а - прямо на сцене, и как только зажжется свет первого  акта,
тут же и выяснится, в какое глупое положение я попал. Словно обоятельный
буржуа из фильма Пазолини. А что, почему бы и нет? Вдруг это - театр од-
ного актера, а не зрителя? Черт их знает, эти современные  театры  могут
выкинуть и не такое. Да, взять бедного человека и выставить на сцену.  А
потом, при свете, всем рассмеяться, каково? Но почему меня? Чем  отличен
я от остальных? То есть, для себя-то я знаю, чем, но я не так глуп,  что
бы не представить впечатление окружающих от моего невзрачного  существо-
вания. Да, я - трижды средний человек, по крайней мере, с виду. Конечно,
изнутри наоборот, но то есть тело, недоступное поверхностному взгляду.
   Нет, не может быть, она ведь обещала - без  современных  вывертов,  с
длинными разговорами. Хочу разговоров. Да, я чертовски хочу  побывать  в
компании откровенных людей,  конечно  незаметно,  зрительски,  из  зала,
пусть не стесняются. Пора начинать.
   * * *
   Когда в зале наступила полная тишина, и,  казалось,  пропало  напрочь
уже все из нашего пространства, откуда-то с галерки  ударил  тонкий  луч
прожектора, и на сцене возник Бледногубый.
   - Дамы и господа, товарищи, друзья, мы начинаем  новую  пьесу  с  ма-
ленького предисловия. Играть человека непросто, а жить его  жизнью  -  и
подавно. Искусство театра, наша великая школа учат быть натуральными, но
можно ли быть естественными наполовину? Вы понимаете, о чем я тревожусь?
Но все-таки премьера премьере рознь, и нужно повторить опять: давайте не
будем притворяться, в конце концов, - надоело.
   Бледногубый затрепетал, словно полотнище на ветру или, лучше сказать,
как голографическое изображение в лазерных лучах.
   - Да и чего уговаривать, ведь это - наша жизнь, а кроме нее, что  еще
может быть? Итак... Занавес!
   Под занавесом оказалась  обычное  человеческое  жилище,  обставленное
бедным мебельным гарнитуром начала шестедесятых. Притушенное, будто  ве-
чернее, освещение. В углу  едва  виднеется  кровать,  на  которой  лежмт
мальчик. Больше никого, только далекие голоса, доносившиеся откуда-то из
глубин театра - как будто есть и другие комнаты, и в них  течет  обычная
домашняя жизнь. Мальчик лежит неподвижно. Минута за минутой проходит, но
ничего не меняется и, стихшие вначале шуршание  и  покашливание  в  зале
стали потихоньку оживать, грозя слиться с теми искусственными звуками. Я
даже перестал дышать, желая, чтобы наконец,  действие  двинулось,  иначе
затянувшееся начало смажет его натуральность. Видители, я всегда сопере-
живаю театральному действию, особенно  в  начале  спектакля,  когда  еще
трудно втянуться и поверить, стараюсь сделать это нарочно и  все  боюсь,
как бы остальные зрители не расслабились. Я всегда  в  такие  минуты  на
стороне актеров. Тем более, когда так, в тишине все начинается,  и  осо-
бенно в этом случае. Ведь меня сразу, от одной только обстановки,  охва-
тило какое-то волнующее состояние, еще едва осознанное, но такое многоо-
бещающее. Мне понравилось оформление сцены, оно было в меру реалистичес-
ким (например сервант был настоящим, а окно справа  -  нарисованным),  и
все было каким-то очень домашним, даже не в смысле уюта  и  тепла,  а  в
смысле, что вот этот неподвижний мальчик в белоснежной постели и эти ве-
щи, и голоса вполне могли бы сожительствовать на самом деле. И еще  было
что-то.
   Наконец, мальчик заворочался, с