:"Поднимись и вверг-
нись гора в море", и сойдет гора в море.
   - Значит, это вы? - почти не сомневаясь, спросила Мария.
   - Да, Маша, я - ангел, я - свободно парящий  над  собственной  жизнью
ангел, но - не Змея, а Господа Бога. Да, я - его слуга, посыльный, а сам
он грядет через чрево твое, дабы свершить страшный суд.
   - А что же делать мне?
   - Смириться и ждать.
   - Но как же моя любовь, ведь я люблю Верзяева!
   - Да о чем вы, Мария! Опомнитесь! Наступает час битвы,  и  зло  будет
повергнуто, а доброта и святость, наконец, обретут бессмертие. Так, неу-
жели, вы выберете Верзяева?
   - Верзяева уже выбрал грейдер.
   - Грейдер - это же символ, смотрите, что делает вера с человеком.
   Земля внизу тоже вздрогнула и потихоньку подалась назад,
   - Но почему я? - спросила Мария, глядя на уплывающую под  нож  трижды
переименованную улицу Горького. Она оглянулась назад, и на месте оранже-
вого храма, обнаружила серую ровную поверхность.
   - Почему Бог избрал меня - простую, бестолковую женщину?
   - Из тысяч! - радостно поддержал сомнения Марии ангел.
   - Да, из тысяч и миллионов ничем не примечательных женшин.  Ведь  та,
первая, была особенной.
   - Ой-ли?! - Виктор потянул на себя правый рычаг, и они,  проплыв  над
домом Пашкова и восстановленным Храмом  Христа,  легли  на  прямой  курс
вдоль широкого проспекта, упиравшегося в горы имени Ленина.
   - А знаете, Мария Ардалионовна, какая дорога ведет к Храму?
   - Комсомольский проспект, - сообразила Маша.
   - Верно, - Виктор снова рассмеялся. - Вот вы говорите, Маша,  тысячи,
миллионы обычных, бестолковых людей. А она, мол, была растакая-этакая, и
всяких чудес и знамений, при ней - масса. Да позвольте ж, спросить,  ка-
кого чуда вам еще требуется? Каких знамений, если мы с вами и так  парим
над третьим Римом? Чего еще желать? А понял! Желаете ту самую гору  под-
винуть. Сейчас, сейчас, газку подбавим, даром что грейдер,  да  и  какой
грейдер, смотри - лезвие, будто туполевское крыло.
   Виктор лихо вдавил педаль газа, и огромная, высвеченная осенним огнем
гора стала стремительно приближаться. Они  пролетели  над  автомобильной
пробкой у метромоста, потом заложили вираж, едва  не  чиркнув  по  крыше
олимпийского стадиона, и пошли по траверсу горы.
   - Час близится, сквозь губы цедил Виктор, - даешь Армагедон, ну,  по-
ложим, пока, дорогая моя, он во чреве,  так  -  лишь  Армагедончик,  без
этих, знатете ли, семи архаргелов, одним обойдемся. Ну-ка, музычку  пос-
тавим, шестьсот шестедесят шесть килогерц. Он  нажал  кнопку  встроеного
"Пионера", и зазвучала ледянящая душу палеонтологическая труба.
   - Там, внизу, сплошные дети кокаиншиков, и, первым делом, сдвинем го-
ру имени главного из них. Чего нам понимаешь Варенух с Сердюками жалеть,
все это дерьмо карикатурное, с Лоханкиными, Берлагами и  прочими  сереб-
рянными детьми серебрянного века. Спасуться лишь  избранные,  а  не  эти
слепки. Даешь красоту нечеловечскую, час пробил, грядет Апокалипсис.
   - Сойди гора в море! - крикнул Виктор.
   - Да какое ж это море? Река Москва! - замирая  от  резкого  снижения,
возразила Маша.
   - Ха, даром что ли мы каналы строили, прямехенько через шлюзы во  все
бусурманские моря сойдет. Вот так сель будет!
   Виктор запел:
   - Отсель грозить мы будем Шведу-Сведенборгу...
   - Кто такой Сведенборг? - спросила Мария.
   - Диссидент от религии.
   - Он что, не верил в загробную жизнь?
   - Ха, - Виктор рассмеялся, - Нет, наоборот, считал, что она уже давно
наступила, и все вокруг есть настоящий ад.
   Раздался ужасающий скрежет, видно стал  крошиться  гранитный  парапет
смотровой площадки. Маша ухватилась за руку Виктора и закрыла глаза.
   - Нет раскрой, раскрой прекрасны очи, глянь назад! - приказал  Виктор
и больно сжал ее руку.
   Маша оглянулась и увидела то же, что и раньше: отвратительно  гладкое
серое пространство следовало за летящим грейдером.
   - Где я? - спросила Маша.
   - В своем сознании, - Виктор осклабился.
   - А сознание?
   - Н-дас, приехали, железная логика серебрянного века.
   - Почему же ты не отвечаешь?
   - Потому, что есть теорема Геделя, а, иначе, - все, тупик, или, как в
простонародье говорят, силлогизм и свободный полет,  а,  еще  точнее,  -
свободное падение сознания.
   - Не понимаю, причем здесь Гедель?
   - А при том, что если нет бога, то и нет ответа, а лишь больная  тав-
талогия и еще - свободное падение в пустоту. Вот оно и есть - чудо,  ка-
тарсис человеческого организма, чем не Маргарита с метлой или Просто Ма-
рия с Арнольдом? Глянь, красота беспросветная, чудо пустоты. Где мы, кто
мы? Е-ге, погодь, щас лунная дорожка появится, гулять будем,  эх,  жаль,
гармонь забыл захватить, я ведь, Маша, на гармони - мастак, ведь это  же
настоящее, а не то, что раньше было: Варенуха с Ноздревым. Ведь мы ж  не
зря из людей манекенов настругали, чего там Шинель?  Шинель,  понимаешь,
прохудилась. Да, а новую-то сперли! Кудесники пера  сперли,  а  оставили
нам кокаинщиков заместо человеков. Чего мы боялись  снов  разума,  когда
душа не то что уснула, а просто сдохла.
   Виктор поднял лезвие, и они легли на обратный курс.
   - Гляньте, Мария, какая полоса четкая, а, надо будет, мы и все  срав-
няем, раз такого чуда мало.
   - Чудо-то чудо, но какое-то книжное.- Возразила Маша, - А я  все-таки
обычная советская женщина, ну, может быть, с придурью.
   - Насчет нашего полета - это точно. А вот по-поводу советской  женщи-
ны, вы погорячились, Мария Ардалионовна. Не надо бросаться словами.
   Виктор строго посмотрел на Марию и снова стал веселым.
   - Странно мне вам говорить такие вещи. Вам, образованной  современной
женщине, вам ли летающие блюдца да чумаковские крэмы за чудо  принимать?
Господи помилуй, да вы в этих чудесах сама купаетесь.
   - Как это купаюсь?
   - Ну вспомните, когда Альенде расстреляли в президентском дворце,  вы
же обливались не водой, а горючими слезами?
   - Обливалась, и другие обливались. - согласилась Мария,  а  про  себя
подумала, откуда это он про Альенде знает.
   - То-то и оно, что плакали страшным ревом. Да кровью никто  заявлений
не писал.- Виктор бросив рычаг прикоснулся к ее  горячей  ладони.  -  Да
разве это - не настоящее чудо? Милая моя,  единственная...  Да  что  там
Альенде, вы на себя в зеркало взгляните, ведь такое  поразительное  чудо
посреди пустоты. Ведь чудо господне не в исцелениях и хождениях  по  во-
дам, не в полетах в межоблачном пространстве, ни, господи меня  помилуй,
в глотании ножей и всяческой прочей азиатчине, чудо в том, что вы,  ате-
истка с молодых корней и молочных соков, живете так, как будто есть  еще
что-то, кроме вампиров, Воландов да .....Черного Барона, да, мало  того,
что живете еще и любите, любите и знаете, что Господь Бог не  три  буквы
на трафаретке или Всемогущее Ничто. Ведь готовы плакать  не  только  над
той Девой, но и над "Просто Марией"!
   - Да, Виктор, если никого вокруг нету - меня оторвать  от  телевизора
невозможно, до того жалко на их страдания смотреть.
   Виктор стал совсем серьезным. Что-то в нем опять появилось человечес-
кое, какая-то внутрення боль, и вместе с ее появлением грейдер опустился
посреди выросшей Москвы, рядом с оранжевым храмом. Ей стало жаль ангела.
Она легонько погладила его как малое дитя. Ангел заплакал, и Мария очну-
лась на скамейке.

   * * *

   Отец Захарий остановился у иконы пресвятой девы-матери и шепотом  по-
молился. Постоял, немного прислушиваясь к себе. Потом  повторил  молитву
снова. Молитва не получалась. Одна неотвязная мысль терзала его и мучила
и он, вместо правильных искренних слов, повторял про себя одно и то  же:
"Отчего храмы ваши снаружи белы, а внутри черны?" Оно,  как  наваждение,
поселилось в его мозгу, и не просто обидной многозначительной фразой,  а
еще и украшенной глубоким тревожным голосом той женщины. Зачем она,  од-
нажды круто изменившая всю его жизнь, появилась снова  на  его  пути?  В
другом случае он мог бы положиться на Бога, а здесь никак не мог на Него
сослаться. Что-то ему мешало. И другое, прежде, казалось, утихшее, а те-
перь с новой силой вставшее во весь рост обстоятельство тоже мучило его.
От этого и с женой Лизой не ладилось в последнее время. Он зачем-то  по-
делился с ней, и та, и так страдавшая от своей бездетности,  теперь  еще
больше осунулась и все время встречала его виноватыми глазами. Он  знал,
что они оба думают об одном и оба, не находя ответа, мучаются и  страда-
ют: как можно ежедневно помогать другим людям, если сам обойден Богом  в
таком очевидном вопросе?
   Закопченное почерневшее изображение святой Девы Марии едва проступало
в неверном чахоточном свете лампадки. Отец  Захарий  пригляделся  внима-
тельнее, стараясь, быть может, впервые найти в ней обыкновенные  челове-
ческие черты. Это было не умно и противоестественно его сану, но он  пы-
тался обнаружить в абстрактном, символическом изображении  следы  живой,
реально существовавшей две тысячи лет назад женщины, с нормальным  чело-
веческим телом, слабым и беззащитным, с нормальными человеческими нужда-
ми, с работой, едой, одеждой, стиркой, то веселой, то грустной, а  то  и
раздраженной, кричащей или, наоборот, успокоенной,  шепчущейся,  ласкаю-
щей. Нет, ничего не получалось. Да могла ли такая вообще понести? Уж ес-
ли на кого она и похожа, с ужасом наблюдая за ходом своих мыслей, шептал
теперь отец Захарий, так не на эту возникшую вновь в его  жизни,  полную
материнского здоровья женщину, а на его жену Елизавету.
   Кто-то подошел и остановился за его спиной.  Отец  Захарий  замер,  и
вдруг странное, почти детское желание охватило его  и  он,  ясно,  четко
проговаривая про себя слова, загадал желание.
   - Сережа, - послышался знакомый тревожащий голос, -  Не  надо  больше
сомневаться, есть и Мария, и Елизавета, и Захарий, и есть еще плотник, а
нет только одного твоего, Сережа, благословения.
   - Так скоро... - не поворачиваясь, произнес отец Захарий,  удивленный
старым забытым обращением.
   - Положение обязывает.
   - А плотник - Иосиф?
   - Иосиф.
   - И все исполнится?
   - Все будет естественно.
   - Как же моя теория?
   - Но ведь тебе только плотника и не хватало.
   - Да, теперь достаточно, а как же храмы?
   - Белы.
   - И внутри?
   - Всегда.

   * * *

   Надо было видеть счастливое лицо Иосифа Яковлевича, когда Маша  сооб-
щила ему о положительном решении его вопроса. Т.е. в начале он не понял,
как-то скукожился, будто неправильно расслышал, и когда до него дошло, а
ведь он почти наверняка был уверен в отказе,  неподвижно  застыл,  боясь
даже шелохнуться, чтобы, не дай Бог, не вспугнуть,  а  наоборот,  задер-
жать, остановить, растянуть сладостную счастливую минутку.
   - Да, да, я буду вашей женой, - повторила Мария  Ардалионовна,  спеша
рассеять последние сомнения.
   Но как, почему, не может быть, не сходило с лица научного руководите-
ля глупое счастливое наваждение. Господи, да он, кажется, заплакал,  из-
виняясь, улыбался, вытираясь и сморкаясь видавшим виды холостяцким носо-
вым платком, потом ожил, вскочил, принялся бегать вокруг Машы, отодвигая
стулья, сбрасывая со столов какие-то  бумаги,  потом  усаживался,  снова
вскакивал, смешно размахивал руками, уже не замолкая ни на одну  минуту.
В этот момент он впервые чисто по-человечески понравился ей.  Он  строил
фантастические прожекты, клялся с каким-то мальчишечьим задором,  обещал
золотые горы, мечтал и даже иронически шутил. Да, он действительно моло-
дел на глазах.
   Потом они вместе обо всем договорились. Да, он согласен, в церкви так
в церкви, это ничего, что он еврей, ведь он скрывал раньше, а  был  кре-
щен, и конечно, все по закону, да и квартира, они будут  жить  отдельно.
Он тут же позвонил домой, а жили они с матерью и сестрой, и все выложил,
и те ему посоветовали, не  теряя  времени,  отказать  квартиросъемщикам,
чтобы в следующем же месяце все было освобождено.
   Так дело сдвинулось с мертвой точки. Они ходили в гости друг к  другу
и знакомились с домашними, и хотя мама  приняла  Иосифа  Яковлевича  без
особого восторга, зато бабушке он пришелся по душе. Он с ней долго  раз-
говаривал, и она ему рассказывала и про бомбежку в Сольвычегодске, и про
коллективизацию, и про рыбу с золотым колечком, и, конечно, про кролика.

   А в Машиной комнате,  надев  очки,  он  долго  разглядывал  марки  на
трельяже, а она смотрела в его отражение, и потом они через зеркало пос-
мотрели друг на друга и ничего друг другу не сказали.
   После она побывала в гостях у Иосифа Яковлевича и познакомилась с ма-
мой и сестрой жениха. И много обсуждали всякие мелкие подробности, начи-
ная от жилья и кончая обручальными кольцами.  Ну,  конечно,  решили  без
всяких особых церемоний и без особых гостей, все по минимальной програм-
ме, но обязательно с благословением отца Захария. Тот не  только  с  ра-
достью согласился, но даже отдельно переговорил с молодоженами и  прочел
в их спасение несколько молитв.
   Эти суматошные дни летели необычайно быстро. Маша и сама давно соску-
чилась по суматохе, в которой и раньше, до известных событий,  протекала
ее жизнь. К тому же снова на работе разгорелась учебная суета, приближа-
лась сессия, да и ей самой нужно было сдавать кандидатские  экзамены.  И
как раз подоспели многочисленные дни рождения старых многочисленных под-
руг, и нужно было постоянно придумывать подарки, и ей даже некогда  было
вспомнить о чем-нибудь прошедшем и больном. К тому  же  Иосиф  Яковлевич
каждодневно опекал ее, в делах ненавязчиво, а  вот  по  поводу  здоровья
очень беспокоился. Постоянно снабжал соками, фруктами и  все  время  пе-
респрашивал, сколько было чего съедено и выпито и сколько  в  чем  могло
быть витаминов.
   А кроме того, у нее появилась еще одна подруга  -  Лиза.  Вначале  ее
привел и представил отец Захарий, а после они уж сами встречались - Маша
ежедневно заходила помолиться во храм и обязательно заглядывала к Лизе в
гости. Хотя и была Лиза на пять лет моложе Марии и к тому  же  выглядела
совсем девочкой, бледным, неразвитым подростком, но в  смысле  понимания
жизни и женского назначения была куда как старше самой Марии.  При  всем
при том им очень легко было друг с другом, и они могли вообще  не  гово-
рить ни слова, и при  этом,  казалось,  их  соединяла  невидимая,  почти
родственная нить.
   Да, они, как будто, все были объеденены общей задачей,  простым,  по-
нятным общим житейским делом, и каждый на своем месте, в меру своих  сил
и возможностей, приближал день венчания, и тот неизбежно наступил.

   * * *

   Маша сидела на краю огромного белоснежного квадрата, а перед  глазами
стояло грустное, какое-то потерянное, лицо Виктора.  Такого  финала  она
никак уже не предполагала. Он  встретил  их  на  лестнице,  прямо  перед
дверью их будущего жилища. Ничего не сказал,  только  чуть  отодвинулся,
буто не уступал дорогу свадебной церемонии, а приглашал войти. Она,  ка-
залось, не дышала с того момента, как, украшенная золотыми кольцами вол-
га, завернула в знакомый двор. Иосиф Яковлевич наоборот обрадовался,  и,
беря ключи, протянутые ангелом-товарищем, шепнул:  "Это  наш  постоялец,
Маша, он немного странный."
   Потом Виктор сразу исчез, во всяком случае внутрь, вместе с родствен-
никами, не зашел. А они сели за праздничный стол, и отец Захарий  прочел
из Нового Завета, и они все, верующие  и  неверующие,  перекрестились  и
немного выпили. Когда гости разошлись, Иосиф Яковлевич принялся мыть по-
суду, а Маша, сославшись на усталость, пошла в спальню.
   Она погладила шелковистое покрывало и, не раздеваясь, легла  на  сте-
рильно белый квадрат. Как это все хорошо сошлось, подумала Маша  и,  по-
вернувшись на спину, прикрыла глаза и уснула. И уже не слышала ни позвя-
кивания посуды, и ни скрипа раскладушки, ни мирного уютного посапывания,
доносившихся из кухни, а только мягкий, теплый шелест. И снились ей  ог-
ромные белые облака, бесконечной вереницей, медленно и уверенно  проплы-
вающие над счастливой землей, над зеленым холмом  и  над  белым  храмом,
подле которого играла маленькая девочка, и было ясно, что жизнь,  как  и
этот полет, не имеет ни начала ни конца.

   1993-1997


   Хлумов В.
   Театр одного зрителя

   Наконец пришло время, когда без особых усилий можно слушать сокровен-
ные слова чужого человека не рискуя быть заподозренным  в  подглядывании
из своего темного угла. Теперь не надо выстаивать часами в скорбной оче-
реди театралов-фанатиков за специальным документом, дающим право на без-
наказанное подглядывание в замочную скважину. Теперь  -  театров  много.
Было бы желание, а уж какой-никакой театрик, студия или, на худой конец,
экспериментальня труппа с непременным усердием разыграют для  вас  нечто
такое-эдакое.
   Да, честно говоря, я не люблю зрителей. Мне кажется, они  приходят  в
театр за тем же, что и я, и мне неприятно смотреть им в глаза,  мне  все
кажется, что они понимают мою цель и в любой момент могут, например, ух-
мыльнуться прямо в лицо. Иногда они, кстати, так и делают, ей-богу.  Од-
нажды, уже не помню на каком спектакле, некий  усатый  гражданин,  такой
весь вылизанный и подтянутый, даже погрозил мне пальцем в антракте. Нет,
вы не подумайте, будто я - не вполне, будто я  имею  наклонности  или  о
чем-нибудь мечтаю. Я, быть может, немного стеснительный, но все  же  ни-
когда не позволяю себе, я даже очень щепетильный в интимных  вопросах  и
уж, конечно, в обычной жизни не мог бы опуститься до  подслушивания  или
подглядывания, по крайней мере мне стыдно бывает,  если  не  удержусь  и
все-таки нарушу границы приличий. Но так ли уж велик грех?  Ведь  я  был
одинок, давно, с детства, и для меня другие люди - настоящая загадка.  А
кроме того, может быть, здесь почти научный интерес, т.е. - извечная тя-
га к неведомому? Смешно предполагать, будто  господин  Эйнштейн,  открыв
новый закон пространственной кривизны, вдруг покраснел и  засмущался  от
того, что подсматривал за природой. Что же, чужой человек - не  природа?
Ох как природа, да еще какая природа! Отчего же  и  здесь  не  поставить
опыт, не поинтересоваться, не понаблюдать? Вот я и хожу в театр, смотрю,
высматриваю, да не то, как играют, талантливо или по  привычке,  не  то,
какие бывают искусственные люди, люди произведенные на свет одним  вооб-
ражением, но то, как человек напрягается и произносит стеснительные сло-
ва.
   Так размышлял я черным октябрьским вечером, высматривая в  запотевшем
стекле тусклые пятна троллейбусных остановок, пока не  появилось,  нако-
нец, оживленное театральное место. Пробравшись сквозь тряпочное  мессиво
пасажиров, я очутился на перекрестках спешащего к ужину города, не  имея
определенной цели. Хотелось только чего-нибудь искреннего, простого, без
современных вывертов, с изменами, слезами, с длинными скучными  разгово-
рами, с тоской по настоящему, с завязкой, кульминацией и катарсисом.
   Я подошел к стеклянному противогриппозному окошечку, почитал,  загля-
нул справа, слева, принял к сведению, прошел дальше к торговцам билетами
театра новой волны, потом к следующей, разукрашенной гримом  зазывальной
группе: выбор был богатый. Время еще оставалось, и я уже решил вернуться
к началу маршрута, как вдруг ощутил на плече мягкое прикосновение.
   - Не желаете провести вечер у нас?
   Я повернулся. На меня смотрели спокойные, проникающие  глаза.  Я  еще
тогда, в самый  первый  момент,  отметил  именно  глубинный,  понимающий
взгляд. И это мягкое, но уверенное прикосновение, и ровный, без  заигры-
вания с клиентом, голос, и опять же глаза - темные, таинственные, обеща-
ющие. От растерянности я чуть было не повернулся и не  ушел.  Но  что-то
меня задержало на секунду, которой тут же и воспользовались:
   - Сегодня у нас есть свободное место, - она протянула билет, а я  его
автоматически взял.
   Билет был необычный, не из бумаги, а из плотного картона, закатанного
полиэтиленовой пленкой.
   -"ТЕАТР ОД