е нас? Моя долговая расписка сегодня ценится в десять
раз дороже, чем Бромфилда Кори. И  я  сам  заработал  свои  деньги.  А  не
проболтался всю жизнь без дела.
   - Суть не в том, что у тебя есть, и не в том, как ты этого достиг. Суть
в том, каков ты сам.
   - В чем разница?
   - Ни в чем особенном, и если не думать о ней, то не о чем и печалиться.
Но он провел жизнь в обществе и знает,  что  сказать,  как  себя  держать,
умеет говорить обо всем, о чем говорят в обществе, а ты не умеешь.
   Лэфем гневно фыркнул.
   - Что ж, он от этого лучше?
   - Нет. Но это ставит его в такое положение, что он может делать авансы,
не унижаясь, а ты не  можешь.  Слушай,  Сайлас  Лэфем!  Ты  не  хуже  меня
понимаешь, в чем дело. Ты знаешь, что я высоко тебя ставлю; я скорее умру,
чем допущу, чтобы ты унизился перед кем бы то ни было.  Только  не  уверяй
меня, что можешь встретиться с Бромфилдом Кори в его среде как равный.  Не
можешь. Он более образован, и если ума имеет не больше, то другого  сорта.
Он, и жена его, и их отцы и деды всегда занимали высокое положение, и  тут
ничего не поделаешь. Если хочешь знаться с  ними,  то  первый  шаг  должны
сделать они. А не хочешь - ну и отлично.
   - А ведь им, - сказал побежденный и обиженный полковник, проглотив  эту
пилюлю, - худо бы пришлось прошлым летом, если бы ты тогда  ждала  от  них
первого шага.
   - То было совсем другое дело. Я не знала, кто они такие, а то, может, и
подождала бы. А сейчас я говорю: если ты взял к себе молодого  Кори,  чтоб
через его отца попасть в  общество,  лучше  уволь  его  немедленно.  Таким
манером я этого не хочу.
   - А кто хочет таким манером? - крикнул ее муж.
   - Никто, если не ты, - спокойно сказала миссис Лэфем.
   Айрин вернулась домой; стружка у нее за поясом не была замечена отцом и
не вызвала вопросов у матери. Но сестра тотчас ее увидела и спросила,  что
это значит.
   - Ничего, - сказала Айрин со счастливой улыбкой, сразу  ее  выдававшей;
она вынула стружку и бережно спрятала к себе в ящик, среди кружев и лент.
   - Не поставить ли ее в воду, Рин? А то завянет к утру, - сказала Пэн.
   - Насмешница! - воскликнула счастливая девушка. - Это ведь не цветок.
   - А я подумала - целый букет. От кого?
   - Не скажу, - дерзко ответила Айрин.
   - Ну и не говори. А знаешь, мистер Кори был сегодня здесь  и  гулял  со
мной по пляжу.
   - Ничего подобного! Он был _со  мной_  в  новом  доме.  Вот  я  тебя  и
поймала.
   - Неужели? - протянула Пенелопа. - А я никак не догадаюсь, кто тебе дал
драгоценную стружку.
   - И не догадаешься! Не догадаешься!  -  Ее  прелестные  глаза  просили,
чтобы сестра и  дальше  дразнила  ее,  и  Пенелопа  длила  комедию  с  тем
терпением, какое обнаруживают в подобных случаях женщины.
   - Ну, что ж, не догадываюсь. Не знала, что  сейчас  модно  преподносить
стружки вместо цветов. Это даже практично. Пойдут со временем на растопку,
а увядшие цветы куда годятся? Может, он будет их присылать вязанками.
   Айрин смеялась от удовольствия, которое доставляла ей мучительница.
   - Ах, Пэн, я хочу тебе рассказать, как все было.
   - Значит, это все-таки _он_? Нет, мне слушать неинтересно.
   - Нет, ты послушаешь! - Айрин  догнала  сестру,  которая  сделала  вид,
будто уходит из комнаты, и усадила ее на стул. - Вот! -  Потом  придвинула
другой стул, чтобы загородить ей дорогу. - Он подошел и сел рядом со  мной
на козлы.
   - Так близко, как ты сейчас ко мне?
   - Бессовестная! Я тебе задам! Нет, на приличном расстоянии. А  на  полу
лежала эта стружка, и я в нее тыкала зонтиком...
   - Чтобы скрыть смущение.
   - И ничуть я  не  смущалась.  Совершенно  была  спокойна.  А  потом  он
спросил, можно ли наступить на стружку, а я все ее теребила, и я  сказала,
можно...
   - Какая смелость! Так и сказала: можете наступить?
   - А потом... потом... - продолжала Айрин, подняв глаза и  погружаясь  в
блаженные воспоминания. - Да! Я спросила, нравится ли ему  запах  сосновых
стружек. А он поднял стружку и сказал, что она пахнет как цветок. А  потом
спросил, можно ли ее преподнести мне, - в шутку, конечно. Ну, а я взяла ее
и заткнула за пояс. И мы так смеялись! Просто не могли остановиться.  Пэн,
как думаешь, что он хотел  этим  сказать?  -  Она  прильнула  к  сестре  и
спрятала у нее на плече пылающее лицо.
   - Есть, кажется, книга о языке цветов. Но о языке стружек  я  мало  что
знаю и не могу сказать точно...
   - Не надо, Пэн, _не надо_!  -  Айрин  перестала  смеяться  и  зарыдала,
прижимаясь к сестре.
   - Что ты, Рин! - вскричала старшая.
   - Ты знаешь, что ничего он не хотел сказать. Я ему совсем не  нравлюсь.
Он терпеть меня не может! Презирает! О, что мне делать?
   Сестра молча ласкала девочку, и по лицу ее прошла  тень,  потом  к  ней
вернулась обычная насмешливость.
   - А _тебе_ и не  надо  ничего  делать.  Тут  единственное  преимущество
девушек - если только это преимущество. Я не всегда в этом уверена.
   Айрин вернулась от слез снова к смеху. Подняв глаза, она увидела себя в
зеркале, отразившем ее красоту, сверкавшую  еще  ярче  после  пронесшегося
ливня. Это, по-видимому, вселило в нее надежду.
   - А как ужасно, если надо что-то  _делать_,  -  сказала  она,  улыбаясь
своему отражению. - Не знаю, как они решаются.
   - Некоторые и не могут решиться - особенно перед этакой красавицей.
   - Ну тебя, Пэн!  Ты  же  знаешь,  что  это  не  так.  А  какой  у  тебя
хорошенький ротик, Пэн, - задумчиво сказала она,  созерцая  этот  ротик  в
зеркале, потом надула собственные губки, чтобы посмотреть, что получится.
   - Ротик у меня полезный, - согласилась  Пэн.  -  Вряд  ли  я  могла  бы
обходиться без него - привыкла.
   - У него такое забавное выражение - под  стать  выражению  твоих  глаз;
точно вот-вот произнесешь что-то смешное.  Он  так  и  сказал,  еще  когда
увидел тебя в первый раз: что у тебя много чувства юмора.
   - Да что ты? Но, наверное, так оно и есть, раз это сказал  сам  Великий
Могол. Что ж ты мне раньше не говорила, я бы не  ходила  до  сих  пор  как
будто ничего собой не представляю.
   Айрин смеялась, точно ей нравилось, что сестра именно так  приняла  его
похвалу.
   - А у меня рот строгий, чопорный, - сказала она,  опуская  углы  губ  и
тревожно вглядываясь в зеркало.
   - Надеюсь, ты не скорчила эту мину, когда он  преподнес  тебе  стружку.
Если да, то он тебе больше не даст ни одной щепки.
   Чопорный рот раскрылся в очаровательном смехе, а потом прижался к  щеке
Пенелопы.
   - Хватит, глупышка! Я тебе предложения еще не делала. Что за поцелуи!
   Она высвободилась из объятий сестры и побежала по комнате.
   Айрин стала догонять ее, вновь испытывая желание спрятать  лицо  на  ее
плече.
   - О Пэн! О Пэн! - кричала она.
   На другой день, едва оказавшись  наедине  со  старшей  дочерью,  миссис
Лэфем спросила, словно зная, что Пенелопе это уже известно:
   - Зачем это у Айрин была вчера стружка на поясе?
   - О, какая-то шутка мистера Кори. Он дал ее ей в новом доме. - Пенелопе
не хотелось смотреть в серьезное лицо матери.
   - Как думаешь, что он хотел этим сказать?
   Пенелопа повторила рассказ Айрин, мать слушала, но, казалось, мало  что
извлекла из него.
   - Он как будто не таков, чтобы этим  шутить,  -  сказала  она  наконец.
Потом, помолчав: - Айрин очень хорошая девочка, ну и, конечно,  красавица.
Но не хотела бы я, чтобы мою дочь брали замуж за красоту.
   - Со мной, мама, тебе это не грозит.
   Миссис Лэфем печально усмехнулась.
   - Она ему неровня, Пэн. Я сразу так подумала, а теперь мне  все  яснее.
По уму неровня.
   - Не слышала я, чтобы кто-нибудь влюбился в девушку за ее интеллект,  -
спокойно сказала Пенелопа.
   - Нет. Он вообще не влюблен в Айрин. Если б влюбился, то и на интеллект
бы не посмотрел.
   Пенелопа не указала матери на противоречие.
   - А может, все же влюбился.
   - Нет, - сказала миссис Лэфем. - Она ему нравится, когда он  ее  видит.
Но увидеть ее он не старается.
   - Ему это не удается. Ты ведь не позволяешь отцу привозить его сюда.
   - Уж он нашел бы поводы приезжать и без отца, если бы хотел, -  сказала
мать. - Но он мало о ней думает. Когда не  видит,  то  и  не  думает.  Она
ребенок. Хороший ребенок, это я всегда скажу; но все-таки ребенок. Надо ей
забыть про него.
   - Это будет, пожалуй, нелегко.
   - Да, нелегко. А тут еще отец забрал себе это в голову. Он небо и землю
перевернет, чтобы своего добиться. Вижу ведь, что  он  только  об  этом  и
думает.
   - Да, полковник - человек своенравный, -  заметила  девушка,  глядя  на
мать и раскачиваясь на стуле.
   - Лучше бы мы их никогда не встречали! - воскликнула  миссис  Лэфем.  -
Лучше бы не затевали строиться! Лучше бы он не поступал к отцу на службу!
   - Поздно, мама, - сказала девушка. - И  может,  все  будет  не  так  уж
плохо.
   - Так не так, а терпеть это придется, - сказала миссис Лэфем с  угрюмым
смирением старых пуритан.
   - Да, терпеть придется, - сказала  Пенелопа  с  фатализмом  современных
американцев.



10

   Был самый конец июня, когда Кори вернулся в Бостон, где  лето  проходит
так быстро. Если уехать  из  города  рано  и  вернуться  в  октябре,  лето
покажется очень длинным; но  если  остаться,  оно  промелькнет  быстро  и,
уходя,  покажется  не  длиннее  месяца.  Бывают  жаркие   дни,   и   тогда
действительно очень жарко; но большей частью они прохладные,  и  восточный
ветер овевает вас чудесной свежестью. Приходит порой и серенькая погода  с
запада, принося с собой дыхание ранней осени; треск кузнечиков в  цветущих
травах на незастроенных участках Бэк-Бэй смешивается с песенкой  сверчков;
а желтизна в  листве  на  длинном  спуске  Маунт-Вернон-стрит  наводит  на
гуляющего  тихую  грусть.  Когда  гусеница,  насытясь  листьями  липы   на
Честнот-стрит, начнет ткать себе саван где-нибудь на кирпичной стене,  это
будет половина июля; потом придет  тяжко  дышащий  август,  а  вот  уже  и
сентябрь надвинулся, прежде чем городской житель успел порассуждать о том,
каков бывает город в мертвый сезон.
   Самой главной его особенностью было, пожалуй, отсутствие всех знакомых.
Именно этим летний Бостон нравился Бромфилду Кори; а сын, если  у  него  и
были какие-то сомнения насчет поприща, так решительно им Избранного, то он
с облегчением убедился, что в городе не осталось, можно  сказать,  никого,
кто удивился бы  или  пожалел  его.  А  к  тому  времени,  когда  общество
вернется, его связь с королем минеральной краски будет уже не новостью,  и
о ней услышат с той или иной степенью удивления или  безразличия.  Человек
не может дожить до двадцати шести лет где бы то ни было  без  того,  чтобы
окружающим его  способности  не  стали  хорошо  известны;  в  Бостоне  эти
сведения  собирают  с  особой  тщательностью,   которая   может   поразить
не-бостонца, разделяющего распространенное мнение,  будто  бостонцы  слепо
восхищаются друг другом. Качества человека проверяются в Бостоне столь  же
досконально, как некогда в Афинах или Флоренции; и если  в  этих  городах,
верша суд над человеком, ему оказывали снисхождение за  то,  что  он,  при
всех своих грехах, все-таки афинянин или  флорентиец,  то  нечто  подобное
могло с тем же правом происходить  и  в  Бостоне.  Способности  Кори  были
оценены еще в колледже, а с тех пор он не  дал  обществу  повода  особенно
менять  о  нем  мнение.  Его  считали  человеком  энергичным,  не   вполне
определенных склонностей и с той  минимальной  долей  духовности,  которая
спасает от полной заурядности. Если он не был заурядным, то  не  благодаря
уму, который отличался  у  него  не  блеском,  а  всего  лишь  ясностью  и
практичностью, но благодаря известному сочетанию  качеств  ума  и  сердца;
именно за это мужчины доверяли ему, а  женщины  называли  премилым  -  тем
словом, которое обозначает  у  них  все  возможные  достоинства.  Наиболее
чувствительные говорили, что такие, как Том Кори, долго не живут;  но  это
обычно говорится без особого значения. Никто не имел столь  непохожего  на
него сына, как Бромфилд Кори. Если  Тому  Кори  и  случалось  когда-нибудь
сострить, никто этого не помнил;  зато  остроты  отца  не  находили  более
благодарного  слушателя,  чем  сын.  Ясный  ум  Тома,  способный  лишь   к
практическим выводам, отражал  все  с  пленительной  четкостью;  вероятно,
именно это внушало любовь к Тому Кори каждому, кто хоть раз говорил с ним.
В городе, где недаром любят блистать, человек,  не  стремящийся  блеснуть,
должен нравиться всем, и ему не требуется для этого  никаких  усилий;  те,
кто восхищался Бромфилдом Кори и его остроумием, любили его  сына.  И  все
же, когда надо было объяснить характер Тома Кори, как  обычно  делается  в
обществе, где родословная каждого  известна  до  мельчайших  подробностей,
никак нельзя было сказать, что свою обаятельную доброту он унаследовал  от
матери; ни Анна  Беллингем,  ни  ее  родня,  чистотой  и  прямоугольностью
подобные глыбам уэнемского льда, этим качеством не отличались;  скорее  он
был обязан ею отцу, у которого она заслонялась его иронической  речью.  От
матери он  взял  практичность  и  здравый  смысл,  граничившие  у  него  с
заурядностью, так что когда доходило до этих его черт, оказывалось, что он
вообще едва ли заслуживает столь тщательного обсуждения.
   Лето проходило, а он исправно занимался  делом,  которое  считал  делом
своей жизни; разделял холостяцкую свободу и одиночество отца  и  терпеливо
ждал возвращения матери и сестер.  Раз  или  два  он  урвал  время,  чтобы
навестить их в Маунт-Дезерт; там он узнал, что приезжие из  Филадельфии  и
Нью-Йорка все заполонили, и жалел о доме в Наханте, который  сам  уговорил
родителей продать. Вернувшись, он брался за работу с усердием примерным  и
даже излишним; ибо Лэфем охотно разрешал ему краткие отлучки и не  уточнял
срок ученичества, который Кори отбывал в конторе перед поездкой  в  начале
зимы в Южную Америку; дата ее еще не была установлена.
   Лето было мертвым сезоном также  и  для  краски.  В  ожидании  осеннего
повышения спроса Лэфем уделял много времени новому дому. Его  эстетические
понятия были до тех пор весьма  смутными,  и  теперь  он  восполнял  их  с
удовольствием,  которое  радовало  его  наделенного  богатым  воображением
архитектора. Вначале архитектор предвидел в отношениях со  своим  клиентом
ряд обидных поражений и горьких побед; но никогда не было у него  клиента,
которого легче было убедить в необходимости все новых расходов. Оказалось,
что Лэфему было достаточно понять или  почувствовать  задуманный  красивый
эффект, чтобы он с готовностью платил за него. Увидеть то, на что указывал
ему архитектор, стало для него вопросом самолюбия; и  он  начинал  думать,
что увидел это сам, а  может  быть,  сам  и  задумал.  Архитектор  отчасти
разделял эту его иллюзию и охотно повторял, что у Лэфема истый дар рождать
идеи. Они вместе пробивали одни окна и  заделывали  другие;  меняли  место
дверей   и   коридоров;   снимали   карнизы   и   заменяли   их   другими;
экспериментировали  с  дорогой  отделкой  и  тут  позволяли   себе   истые
безумства. Миссис Лэфем, сперва привлеченная новизной, как всякая женщина,
вскоре испугалась растущих трат и запретила  мужу  превышать  определенную
сумму. Он попытался убедить  ее,  что  расходы  продиктованы  дальновидной
экономией; что, вкладывая в дом деньги, он всегда может вернуть их, продав
его. Убедить ее не удавалось.
   - Я не хочу, чтобы ты его продавал. И ты больше вкладываешь в него, чем
когда-нибудь сможешь за него получить,  разве  что  найдешь  еще  большего
олуха, чем ты сам, а это едва ли. Нет, сэр! Остановись на  ста  тысячах  и
сверх этого не давай ему ни цента. Он тебя  прямо  околдовал!  Ты  потерял
голову, Сайлас Лэфем; гляди не потеряй и деньги.
   Полковник  смеялся;  он  любил  такие  ее   речи   и   обещал   немного
сдерживаться.
   - Но тревожишься ты напрасно, Перри. Надо  же  куда-то  девать  деньги.
Можно их вкладывать в дело. Но и тратить я теперь могу как никогда.
   - Так трать, - сказала жена, -  но  не  бросай  на  ветер.  И  как  это
случилось, Сайлас Лэфем, что у тебя завелось столько денег, что не знаешь,
куда их девать? - спросила она.
   - А мне недавно очень повезло с акциями.
   - С акциями? С каких же пор ты стал зарабатывать азартной игрой?
   - Чепуха! Какая тут игра! Кто говорит, что игра? Это если на повышение,
а тут были честные сделки.
   - Лучше оставь-ка ты это,  -  сказала  жена,  консервативная,  как  все
женщины. - В другой раз купишь по сто семь, а продашь по  сорок  три.  Что
тогда?
   - Тогда плохо, - согласился полковник.
   - Держись лучше пока за свою краску.
   Это тоже нравилось  полковнику,  и  он  смеялся,  как  человек,  хорошо
знающий, что он делает. Несколько дней спустя  он  приехал  в  Нантакет  с
сияющим видом, как всегда после деловой удачи, и ему захотелось поделиться
ею с женой. Он ничего не сказал, пока  не  остался  с  ней  наедине  в  их
спальне; но весь вечер  был  очень  весел  и  отпустил  несколько  острот,
которые, по отзыву Пенелопы, можно было простить только богачу; они  знали
такое его настроение.
   - Ну, так в чем дело, Сайлас? - спросила жена, когда  пришло  время.  -
Еще кто-нибудь именитый хочет войти к тебе в дело?
   - Нет, получше того.
   - Есть много чего получше, - сказала жена с некоторой  горечью.  -  Так
что же это?
   - У меня кто-то побывал.
   - Кто?
   - Угадай.
   - Не стану я гадать. Кто же это?
   - Роджерс.
   Миссис Лэфем опустила руки на колени  и  смотрела  в  улыбающееся  лицо
мужа.
   - Над этим ты навряд ли стал бы шутить, Сай, - сказала она глухо,  -  и
так не сиял бы, если бы не принес добрые  вести.  Не  знаю,  что  за  чудо
случилось. Ну говори же скорее...
   Она остановилась, словно не в силах продолжать.
   - Сейчас скажу, Персис, - сказал муж  тем  торжественным  тоном,  каким
редко говорил о чем-либо, кроме  достоинств  своей  краски.  -  Он  пришел
занять денег, и я их дал. Это если вкратце. А еще...
   - Продолжай, - сказала терпеливо жена.
   - Знаешь, Перри, я в жизни ничем так не был удивлен, как его  приходом.
Оторопел прямо как не знаю кто...
   - Немудрено. Что дальше?
   - Он был смущен не меньше моего. Так мы  и  стояли,  уставясь  друг  на
друга.  Я  даже  не  догадался  стул  предложить.  Не  знаю  уж,  как   мы
разговорились. Не помню, с чего он начал. Есть у него  патент,  вот  он  и
хотел, чтобы я его ссудил деньгами.
   - Дальше! - сказала миссис Лэфем сдавленным голосом.
   - Я насчет Роджерса никогда не думал, как ты, а ты, знаю, как  считала.
И он, верно, удивился  моему  ответу.  Он  принес  много  ценных  бумаг  в
залог...
   - Ты их не взял, Сайлас! - воскликнула жена.
   - Нет, взял, - сказал Лэфем. - Подожди. С этим делом  мы  покончили,  а
там заговорили и про старое. Все вспомнили, как было. А когда  поговорили,
пожали друг другу руки. Не помню, когда еще было так приятно жать  кому-то
руку.
   - И ты ему сказал, ты признался, что поступил тогда дурно, Сайлас?
   - Нет, - быстро ответил полковник, - потому что это не так. А когда  мы
обо всем поговорили, наверно, и он стал думать так же.
   - Неважно! Главное, был случай показать, что ты понимал свою вину.
   - Ничего я не понимал, - упорствовал полковник. - Я одолжил ему денег и
взял его акции. Он получил, что ему было нужно.
   - Верни ему эти акции.
   - Нет. Роджерс пришел взять в долг, а не просить милостыню. Ты  об  его
акциях не печалься. Будет время, цена на  них  подымется;  но  сейчас  она
стоит так низко, что ни один банк не взял бы их в залог. А я их  придержу,
пока цена не подымется. Надеюсь, ты теперь довольна, Персис, - сказал  муж
и взглянул на нее, ожидая награды, как всякий, кто сделал доброе дело. - Я
одолжил ему те деньги, которые ты не велела тратить на дом.
   - Правда, Сай? Да, я довольна, - сказала  миссис  Лэфем  со  счастливым
вздохом.  -  Господь  явил  тебе  милость,  Сай