в Лэфеме.
   - Понимаю, - подавленно сказал Кори. - Я знаю, что он вложил в  фабрику
огромные деньги.
   - Да, и достаточно высоко оценил свои залежи. А  они  почти  ничего  не
будут стоить, если его краску вытеснит западновиргинская. К тому же  Лэфем
брался и за некоторые другие дела помимо основного;  как  многие  в  таких
случаях, сам вел отчетность и окончательно в ней  запутался.  Он  попросил
меня вместе с ним разобраться в  его  делах.  Я  обещал.  Удастся  ли  ему
преодолеть трудности, будет видно. Боюсь, что и на это потребуется  немало
денег - много больше, чем он предполагает. Он считает, что можно  обойтись
сравнительно малой суммой. Я другого мнения. Только  очень  большая  сумма
может его спасти; меньшая будет  зряшной  тратой.  Если  бы  его  выручила
какая-то конкретная сумма - даже значительная, - это можно бы устроить; но
все гораздо сложнее. Повторяю, отказаться от твоего предложения  было  для
него нелегким искусом.
   Беллингем, видимо, не собирался  на  этом  кончить.  Однако  он  больше
ничего не сказал, а Кори ничего не ответил.
   Он принялся обдумывать сказанное, то с надеждой, то  с  сомнением,  все
время при этом спрашивая себя, знала ли Пенелопа что-нибудь о том,  о  чем
ей как раз в эти минуты собиралась сообщить мать.


   - Конечно, он это сделал ради тебя, - не удержалась миссис Лэфем.
   - Тогда он поступил очень глупо. Неужели он думает, что я  позволю  ему
дать отцу деньги? Если эти деньги за отцом пропадут,  неужели  он  думает,
что мне  будет  легче?  По-моему,  гораздо  правильнее  поступил  отец.  А
предложение было очень глупое.
   Повторяя это суровым тоном, она выглядела вовсе не так  сурово  и  даже
слегка улыбалась. Мать доложила отцу, что она была больше похожа на  себя,
чем за все время со дня предложения Кори.
   - Мне кажется, если бы  он  еще  раз  сделал  ей  предложение,  она  бы
согласилась, - сказала миссис Лэфем.
   - Я дам ей знать, когда он соберется, - сказал полковник.
   - Не к тебе же он придет с этим, - воскликнула она.
   - А к кому же еще? - спросил он.
   Тут только они поняли, что говорили о разных предложениях.
   Утром после ухода Лэфема в контору почтальон доставил еще  одно  письмо
от Айрин, в котором было много приятных сообщений о  ее  жизни  в  гостях;
часть из них относилась к кузену Билли, как  она  его  называла.  В  конце
письма она приписала: "Передай Пэн, чтобы не глупила".
   - Ну вот, - сказала миссис Лэфем, - все,  кажется,  улаживается,  -  им
даже показалось, будто улаживаются также и неприятности полковника. - Пэн,
когда у отца поправятся дела, -  не  удержалась  она,  -  как  ты  думаешь
поступить?
   - А что ты писала обо мне Айрин?
   - Ничего особенного. Ну так что же, как ты поступишь?
   - Гораздо легче сказать, как я поступлю, если его дела не поправятся, -
ответила девушка.
   - Я знаю, ты считаешь, что он повел  себя  очень  благородно  со  своим
предложением, - настаивала мать.
   - Благородно, но  глупо,  -  сказала  девушка.  -  Видимо,  благородные
поступки большей частью глупы, - добавила она.
   Она пошла в свою комнату и написала письмо. Письмо было очень длинное и
написано очень старательно; но когда она  перечла  его,  то  разорвала  на
мелкие кусочки. Она написала  новое  письмо,  короткое  и  торопливое,  но
разорвала и его. Потом она пошла к матери в гостиную,  попросила  показать
ей письмо Айрин и прочла его про себя.
   - Да, кажется, ей там весело, - вздохнула она. - Мама, как ты  думаешь,
надо мне сообщить мистеру Кори, что я знаю о его предложении отцу?
   - Думаю, ему это будет приятно, - сказала рассудительно миссис Лэфем.
   - Я в этом не уверена - то есть не уверена, как ему  об  этом  сказать.
Сперва ведь надо его пожурить. Конечно, намерения у него были хорошие,  но
не очень для меня это лестно. Он что, надеялся этим изменить мое решение?
   - Он и не помышлял об этом.
   - Правда? Почему?
   - Потому что сразу видно - не такой он человек. Может, он и хотел  тебе
угодить, но не затем, чтобы ты передумала.
   - Да, наверно, он должен знать, что ничто  меня  не  заставит  изменить
свое решение - во всяком случае, никакой  его  поступок.  Я  уже  об  этом
думала. Но пусть ему не кажется, будто я этот поступок  не  ценю,  хоть  и
считаю глупым. Может, ты ему напишешь?
   - Почему бы и не написать?
   - Нет, это будет слишком подчеркнуто. Не надо. Пусть все идет как идет.
А лучше бы он этого не делал.
   - Но ведь уже сделал.
   - Я попыталась  написать  ему  -  два  письма.  Одно  получилось  такое
смиренное и благородное, что просто противно, а второе - ужасно дерзкое  и
развязное. Жаль, что ты не видела этих двух писем, мама! Жаль, что я их не
оставила, чтобы перечитывать, если когда-нибудь  воображу,  что  сохранила
хоть каплю разума. Лучшее лекарство от самомнения.
   - Почему он перестал ходить сюда?
   - Разве он не ходит? - спросила  в  свою  очередь  Пенелопа,  словно  о
чем-то, чего она и не заметила.
   - Тебе лучше знать.
   - Да. - Она помолчала. - А не ходит он к нам потому,  что  обиделся  на
меня.
   - Что же ты натворила?
   - Ничего. Написала ему -  недавно.  Наверное,  очень  резко,  но  я  не
ожидала, что он рассердится. Ведь ясно, что он все-таки рассердился, а  не
просто воспользовался первым случаем отделаться от меня.
   - Так что же ты натворила, Пэн? - спросила строго мать.
   - О, и сама не знаю. Натворила бог знает что. Сейчас расскажу. Когда ты
сказала мне, что у отца деловые затруднения, я написала ему, чтобы  он  не
приходил, пока я не дам знать. Написала, что ничего не могу  объяснить,  и
вот с тех пор он не приходит. И я не знаю, что это значит.
   Мать посмотрела на нее сердито.
   - Ну, Пенелопа Лэфем, для разумной девушки ты самая большая дура, каких
я видела. Неужели ты надеешься, что он придет _спросить_, не позволишь  ли
ты ему приходить?
   - Он мог хотя бы написать, - настаивала девушка.
   Мать в отчаянии щелкнула языком и откинулась в кресле.
   - Если бы он написал, я бы его стала презирать. Он поступает правильно,
а ты... ты... Бог знает, как поступаешь ты... Мне стыдно  за  тебя.  Чтобы
девушка, такая разумная,  когда  дело  касается  сестры,  оказалась  такой
бестолковой, как дошло до нее самой.
   - Я решила, если отец разорится, сразу порвать с ним и не оставлять  ни
ему,  ни  себе  никакой  надежды.  Во  всей  этой  ситуации  это  был  мой
единственный шанс совершить что-то  героическое,  и  я  его  не  упустила.
Сейчас-то мне смешно, но тогда - не думай, будто это было не всерьез.  Еще
как всерьез! Но полковник до того медленно разоряется, что все испортил. Я
ждала банкротства на следующий же день, и тогда он понял бы меня. А  когда
все это растянулось на две недели, какой уж тут героизм - весь выдохся!  -
Она смотрела на мать, улыбаясь сквозь слезы,  и  губы  ее  дрожали.  -  За
других легко быть разумной. А за себя - вон оно что  получается!  Особенно
когда до того хочется поступить как не следует, что кажется, будто  это  и
есть то самое, что сделать надо. Но одно мне все-таки удалось. Я  нашла  в
себе силы ничего не показать полковнику. Если бы не то,  что  мистер  Кори
перестал приходить к нам и не мой гнев на него за то, что я  так  дурно  с
ним обошлась, я бы и вовсе ничего не стоила.
   По щекам у нее потекли слезы, но мать сказала:
   - Ну, хватит. Ступай и напиши ему. Не важно, что ты напишешь,  очень-то
не раздумывай.
   Третья попытка удовлетворила ее едва ли больше  двух  прежних,  но  она
отослала письмо, хотя оно казалось ей неловким и резким. Она написала:

   "Дорогой друг, посылая вам ту  записку,  я  полагала,  что  вы  уже  на
следующий день поймете, почему я не могу больше видеться с вами. Сейчас вы
все знаете и, пожалуйста, не думайте, что, если что-либо случится  с  моим
отцом, я захочу от вас помощи! Но это не причина, чтобы  не  поблагодарить
вас. И я благодарю вас за предложенную помощь. В этом - весь вы. Искренне
   ваша Пенелопа Лэфем".

   Она отправила письмо, а вечером он прислал ответ с посыльным:

   "Дорогая, мой поступок - ничто, пока вы не одобрили  его.  Все,  что  я
имею и что я есть, - ваше. Не пришлете ли вы несколько  слов  с  подателем
этого письма, не разрешите ли повидать вас? Я  понимаю  ваши  чувства,  но
уверен, что сумею убедить вас думать по-другому.  Знайте,  что  я  полюбил
вас, не помышляя о состоянии вашего отца, и так будет всегда. Т.К.".

   Великодушные слова сливались перед ее глазами из-за набегавших слез. Но
в ответ она написала:

   "Прошу вас, не приходите. Мое  решение  твердо.  Пока  над  нами  висит
угроза, я не могу вас видеть. И если отца постигнет беда, между  нами  все
будет кончено".

   Она  показала  его  письмо  матери  и  сообщила  ей  свой  ответ.  Мать
задумалась, потом заметила со вздохом:
   - Ну что ж, надеюсь, твое решение будет тебе по силам, Пэн.
   - Я тоже. Потому что ничего тут не  поделаешь,  да  ничего  и  не  надо
делать. Это мое единственное утешение.
   Она ушла к себе; а когда миссис Лэфем рассказала все это мужу, он,  как
и она, сперва помолчал, потом сказал:
   - Пожалуй, я не хотел бы, чтобы она поступила по-другому, пожалуй,  она
и не смогла бы. Если мои дела поправятся, ей не придется унижаться. А если
нет, я не хочу, чтобы она была кому-то обязана. Сдается мне, и она того же
мнения.


   Семья Кори, в свою очередь, вершила суд над новостью, которую сын  счел
себя обязанным сообщить.
   - Она поступила очень достойно, - сказала миссис Кори, выслушав сына.
   - Дорогая, - сказал ее муж со своим обычным смешком,  -  она  поступила
чересчур достойно. Если бы она  поставила  себе  целью  наилучшим  образом
использовать создавшуюся ситуацию, то не могла бы поступить умнее.
   Финансовый  крах  Лэфема  походил  на  хроническую   болезнь,   которая
внедрилась в организм, но развивается медленно,  с  улучшениями,  а  порой
совсем не прогрессирует, вселяя  надежду  на  выздоровление  не  только  в
больного, но и в самих ученых медиков. Были дни, когда  Джеймс  Беллингем,
видя, как Лэфем одолевал ту или иную трудность,  начинал  думать,  что  он
выпутается  и  из  прочих;  в  такие   дни,   когда   его   советчик   мог
противопоставить очевидному  факту  только  вероятность  и  данные  своего
опыта, Лэфем был полон радостной надежды, и это сообщалось его домашним. В
теории, заимствованной нами у поэтов  и  романистов,  скорбь  и  страдание
длятся непрерывно. Но все  события  нашей  жизни  и  жизни  других  людей,
насколько они нам известны, показывают, что это не так.  Дом  скорби,  для
внешнего мира  пристойно  затемненный,  внутри  бывает  и  домом  веселья.
Всплески  его,  столь  же  искреннего,  как  и  скорбь,   освещают   мрак;
осиротевшие  люди  обмениваются  шутками,  в  которые  вплетаются   добрые
воспоминания об умершем; и иллюзия - не более безумная, чем многие другие,
- будто и он в них участвует, оправдывает эти  минуты  просветления  перед
новой волной скорби и отчаяния, приводя все  в  соответствие  с  привычным
порядком вещей. Напасти, постигшие Лэфема, имели что-то общее  с  утратами
близких. Не всегда эти напасти походили на те, что  мы  представляем  себе
иносказательно. Бывало, они не отличались от преуспеяния и если все же  не
оставляли его, то и не длились бесконечно.  Порой  выпадала  целая  неделя
непрерывных неудач,  когда  ему  приходилось  стискивать  зубы,  чтобы  не
потерять последней надежды; а затем наступали дни,  когда  не  происходило
вообще  ничего  или  выдавались  даже  небольшие  удачи;  тогда  он  снова
принимался шутить за столом, предлагал пойти в  театр,  старался  так  или
иначе развлечь Пенелопу. Он ждал,  что  вот-вот  произойдет  чудо,  придет
нежданная удача, которая затмит все блестящие удачи  его  прошлого,  и  он
разом покончит не только со своими, но и с ее трудностями.
   - Увидишь, - говорил он жене, - все у нас еще образуется. Айрин поладит
с сыном Билла, и тогда Пэн не о чем будет тужить. А  если  все  у  меня  и
дальше пойдет как в эти два дня, я сам кому  хочешь  одолжу  денег;  пусть
тогда Пэн считает, что это она приносит жертву, и уж тут она  наверное  на
нее решится. И если все получится, как я  сейчас  надеюсь,  и  вообще  все
пойдет на поправку, я уж как-нибудь сумею  показать  Кори,  что  ценю  его
предложение. Сам предложу ему стать моим компаньоном.
   Даже когда бодрое настроение покидало его, когда снова все шло плохо  и
не видно было выхода,  Лэфем  и  его  жена  находили  себе  утешение.  Они
радовались, что хотя бы Айрин избавлена от их тревог,  и  находили  гордое
удовлетворение в том, что Пенелопа не помолвлена с Кори и что  именно  она
сама не захотела этого. Снова душевно сблизившись перед  лицом  беды,  они
говорили друг другу, что обидней всего им было бы, если бы Лэфем  не  смог
сделать для дочери все, чего, быть может, ожидала семья Кори.
   Теперь, что бы ни случилось, семья Кори не может  сказать,  что  Лэфемы
старались устроить этот брак.
   Беллингем подсказал Лэфему, что наилучший выход  для  него  -  передача
имущества. Было ясно, что сейчас у него недостаточно наличных денег, чтобы
выплатить долги, а занять их нельзя иначе как на  разорительных  условиях,
которые опять-таки могут привести к краху. Акт передачи имущества,  уверял
Беллингем, поможет выиграть время и добиться более выгодных условий; общее
положение улучшится, ибо хуже уж быть не может; рынок, перенасыщенный  его
краской, оправится от затоваривания. И тогда он все начнет сначала.  Лэфем
с ним не согласился. Когда пошли его  неудачи,  ему  казалось,  что  самое
легкое - отдать все, что имеешь, и полностью рассчитаться  с  кредиторами,
лишь бы выйти чистым; об этом он с чувством говорил жене, когда речь у них
заходила о мельницах на линии Б.О. и П. Но с тех пор дела пошли еще  хуже,
и он не хотел согласиться  на  это  даже  в  форме  предлагаемой  передачи
имущества. Далеко не все проявили к нему великодушие  и  верность;  многие
словно сговорились прижать его к стенке;  озлобившись  против  всех  своих
кредиторов, он спрашивал себя, отчего бы и им не понести какой-то  убыток.
Но более всего он  боялся  огласки,  которую  принесла  бы  передача.  Это
значило бы открыто признать себя дураком; он не  мог  вынести  мысли,  что
родные,  в  особенности  его  брат-судья,  которому  он   всегда   казался
воплощением деловой мудрости, сочтут  его  опрометчивым  или  бестолковым.
Чтобы не довести до  этого,  он  был  готов  на  любые  жертвы.  Уходя  от
Беллингема, он решил принести ту жертву, которая всего чаще приходила  ему
на ум, потому что была всего тяжелее, - продать  новый  дом.  Это  вызовет
меньше всего толков. Многие просто подумают, что ему  предложили  огромную
цену и он, как обычно удачливый, извлек немалую выгоду; другие, знавшие  о
нем несколько больше, скажут, что он решил  экономить,  но  не  осудят;  в
столь трудные времена очень многие поступали  так  же,  и  как  раз  самые
солидные и осмотрительные; так  что  это  может  даже  произвести  хорошее
впечатление. Прямо из  конторы  Беллингема  он  направился  к  маклеру  по
продаже недвижимости, которому намеревался  поручить  продажу  дома,  ибо,
однажды приняв решение, не любил медлить. Но он с большим трудом заговорил
о том, что хочет продать свой новый дом на набережной Бикона. Маклер бодро
сказал: да, но, конечно же,  полковнику  Лэфему  известно,  что  спрос  на
недвижимость сейчас упал; а Лэфем сказал, да,  это  ему  известно,  но  за
бесценок продавать он  не  будет  и  хорошо  бы  не  сообщать  его  имя  и
подробности о доме, пока не  явится  серьезный  покупатель.  Маклер  опять
сказал - да; и  в  качестве  шутки,  которую  Лэфем  должен  был  оценить,
добавил, что ему поручено продать на тех же условиях  полдюжины  домов  на
набережной Бикона, и, разумеется, никто  не  желает,  чтобы  сообщали  имя
владельца или подробности о доме.
   Лэфем несколько утешился, оказавшись в одном положении со  многими;  он
угрюмо усмехнулся и ответил, что, должно быть, так обстоят дела не у  него
одного. Но жене он не решился сказать о том,  что  сделал,  и  весь  вечер
просидел молча, даже не проглядел счета, рано лег в постель и проворочался
полночи без сна. Заснуть ему удалось только после того,  как  он  пообещал
себе взять дом из рук маклера; однако утром он устало поплелся в  контору,
не сделав этого. Не к спеху, подумал он с горечью; успеется и через месяц.
   Он  даже  испугался,  когда  от  маклера  явился  мальчик  с  запиской,
сообщавшей, что приходил покупатель, который осматривал дом еще осенью, и,
справившись,  не  продается  ли  дом,  изъявил  готовность  уплатить   его
стоимость, какой она была на день осмотра.  Оттягивая  время,  Лэфем  стал
гадать, кто бы это мог быть, и решил, что не иначе кто-то, кто  побывал  в
доме вместе с архитектором, и это ему не  понравилось;  но,  понимая,  что
маклеру надо так или иначе ответить, он написал, что ответ даст завтра.
   Теперь, когда дошло до дела, ему казалось, что он не в силах расстаться
с домом. Столько он вложил в него надежд - для себя и для детей, - что при
мысли о продаже он чувствовал себя больным. Он не мог работать, измученный
бессонной ночью и необходимостью что-то решить, рано  ушел  из  конторы  и
отправился взглянуть на дом, чтобы там прийти к какому-то решению.
   Фонари, длинной цепью тянувшиеся вдоль красивейшей  в  городе  улицы  к
закату, горели в его свете; чувствуя  в  горле  комок,  Лэфем  остановился
перед своим домом и смотрел на них. Они были не просто частью пейзажа; они
были частью его славы, его успеха, его  жизненной  удачи,  которая  теперь
уходила из его беспомощных рук. Он  стиснул  зубы,  на  глаза  навернулись
слезы, и свет фонарей расплывался на красном фоне  заката.  Он  посмотрел,
как часто это делал, на окна  дома,  аккуратно  затянутые  на  зиму  белым
холстом, и вспомнил вечер, когда он стоял перед домом вместе  с  Айрин,  и
она сказала, что никогда не будет в нем жить, а он старался ее подбодрить.
Он был убежден, что такого красивого  фасада  нет  на  всей  улице.  После
стольких долгих бесед с архитектором  он  стал,  почти  так  же  как  тот,
глубоко  и  нежно  ощущать  законченную  простоту  всего  дома,  изящество
деталей. Он был для него тем же, чем  дивная  гармония  для  неискушенного
уха; он видел отличие его чудесной простоты от  крикливой  претенциозности
многих изукрашенных фасадов, которые показал ему для сравнения  Сеймур  на
улицах  Бэк-Бэй.  Сейчас,  погруженный  в  мрачное  уныние,   он   пытался
вспомнить, в каком итальянском городе Сеймуру впервые пришла мысль  именно
так использовать кирпич.
   Он отпер временно навешенную дверь ключом,  который  всегда  носил  при
себе, чтобы приходить и уходить, когда вздумается, и вошел в дом, темный и
холодный, точно он вобрал в свои стены стужу всей  зимы:  казалось,  будто
работы в нем остановлены тысячу лет  назад.  Запах  некрашеного  дерева  и
чистой, твердой штукатурки там, где  ее  не  тронула  отделка,  мешался  с
запахом краски и металла, которыми Сеймур неудачно попробовал  осуществить
свои весьма смелые идеи по части отделки. Но прежде всего  Лэфем  различил
запах своей собственной краски, которая очень заинтересовала  архитектора,
когда он однажды показал ему ее у себя в конторе. Он попросил тогда Лэфема
разрешения  попробовать  сорт  "Персис"  для  какой-то  особенной  отделки
комнаты миссис Лэфем. Если она окажется удачной,  они  скажут  ей  в  виде
сюрприза, что это за краска.
   Лэфем взглянул на эркер в гостиной, где он сидел с дочерьми на  козлах,
когда впервые появился Кори; потом обошел дом от чердака  до  подвала  при
слабом свете,  пробивавшемся  сквозь  холщовые  шторы.  Полы  были  усеяны
стружкой и щепками, оставшимися после столяров; в  музыкальном  салоне  из
них намело длинные холмики, потому что  через  прореху  в  холсте  задувал
ветер. Лэфем попытался заколоть прореху  булавкой,  но  не