банки. Мучаясь стыдом, он пошел к Беллингему, с
которым так надменно расстался,  и  изложил  ему  свой  план.  Он  не  мог
заставить себя попросить у него помощи и  просто  рассказал,  что  намерен
предпринять. Беллингем сказал, что все это - рискованный опыт, что  сумма,
которую ему предлагают внести, огромна, разве что есть полная  уверенность
в успехе. Он посоветовал отсрочку, посоветовал осторожность; он настаивал,
чтобы Лэфем хотя бы побывал в Канауа-Фоллз и осмотрел  залежи  и  фабрику,
прежде чем вкладывать такие деньги в расширение дела.
   - Все это хорошо, - сказал Лэфем, - но, если  я  не  завершу  сделку  в
течение двадцати четырех часов, они откажутся от нее и выбросят свой товар
на рынок. А как мне быть тогда?
   - Повидайтесь с ними еще раз, - сказал Беллингем. - Не могут  они  быть
так бесцеремонны. Они должны дать вам время взглянуть на то, что они хотят
продать. Если  это  то,  на  что  вы  надеетесь,  я  посмотрю,  что  можно
предпринять. Но проверьте все как следует.
   - Хорошо! - сказал Лэфем, беспомощно повинуясь. Вынув часы, он  увидел,
что до четырехчасового поезда осталось сорок минут. Он поспешил  вернуться
в контору, собрал нужные бумаги  и  послал  к  миссис  Лэфем  мальчишку  с
запиской, что едет в Нью-Йорк и точно не знает, когда вернется.
   Был сырой, холодный день ранней весны. Проходя через общую комнату,  он
увидел, что клерки работали в пальто и шляпах: мисс Дьюи накинула жакет  и
с особенно несчастным видом стучала покрасневшими пальцами на машинке.
   - Что случилось? - спросил Лэфем, на минуту останавливаясь.
   -  Что-то  с  паровым  отоплением,  -   ответила   она   с   выражением
незаслуженной   обиды,   обычным   у   хорошеньких   женщин,   вынужденных
зарабатывать свой хлеб.
   - Пересядьте с машинкой ко мне в кабинет. Там топится  печь,  -  бросил
Лэфем, уходя.
   Спустя полчаса в общей комнате появилась его жена. День прошел для  нее
в страстных самообвинениях, сменивших оцепенение, в котором он ее оставил;
теперь ей необходимо немедленно сказать ему: она поняла, что покинула  его
в час испытания и ему  пришлось  все  вынести  одному.  Она  со  стыдом  и
смятением спрашивала себя, как могла так сбиться с толку, как сумел старый
негодяй Роджерс настолько запутать ее, хотя  бы  на  минуту,  чтобы  такое
могло с ней случиться. Ибо если и была добродетель, которой гордилась  эта
достойная женщина и в чем она видела свое превосходство над мужем, это  ее
способность немедленно и ясно отличить добро от зла  и  выбрать  добро  во
вред самой себе. Теперь ей пришлось признаться самой себе, как приходилось
в подобном случае каждому из нас, что ее  подвела  та  самая  добродетель,
которой она гордилась; что она так долго держала на сердце  обиду,  какую,
по ее мнению, нанес этому человеку ее муж, что не сумела от нее отвлечься,
и ухватилась за возможность искупления вместо того, чтобы  понять,  что  в
качестве искупления  этот  человек  предлагал  мошенничество.  Зло,  какое
причинит Роджерсу Лэфем, пойдя наперекор ему, страшило ее куда больше, чем
те беды, какие наделает Лэфем, если решит в  его  пользу.  Но  теперь  она
смиренно признала свою ограниченность и более всего на свете желала, чтобы
человек, которого ее совесть толкнула туда, куда не  смог  последовать  за
ним ее разум, поступил правильно, так, как сам считал правильным, и только
так. Она восхищалась им, она чтила его за то, что он поднялся выше ее; она
хотела сказать ему, что, не зная еще, как он решил поступить с  Роджерсом,
знает,  что  он  решил  правильно,  и  с  радостью  разделит  с  ним   все
последствия, каковы бы они ни были.
   В  конторе  она  не  была  почти  год  и  теперь,  с  бьющимся  сердцем
оглядываясь вокруг, подумала о прежних  днях,  когда  знала  о  краске  не
меньше его; ей захотелось, чтобы те дни  возвратились.  За  конторкой  она
увидела Кори, но говорить с ним ей  было  бы  трудно,  и,  чтобы  избежать
этого, она опустила на лицо вуаль  и,  пройдя  прямо  к  кабинету  Лэфема,
открыла без стука дверь и прикрыла ее за собой.
   И с огромным разочарованием увидела, что мужа  в  комнате  нет.  Вместо
него за его бюро сидела очень хорошенькая девушка, печатавшая на  машинке.
Девушка явно чувствовала себя тут как дома и обратила на миссис  Лэфем  не
больше внимания, чем подобные молодые особы уделяют тем, кто не интересует
их лично. Жену раздосадовало, что кто-то другой помогает ее мужу  в  деле,
некогда столь хорошо ей знакомом, и уж конечно, не понравилось безразличие
девушки к ее присутствию. Шляпка и сак девушки висели в  углу  на  гвозде,
рабочий пиджак  Лэфема,  на  взгляд  жены,  удивительно  напоминавший  его
самого, висел в другом углу,  и  то,  с  какими  удобствами  расположилась
девушка в кабинете, понравилось миссис Лэфем еще меньше, чем  ее  красота.
Она взволнованно спрашивала себя, отчего мужа нет  в  конторе,  когда  она
пришла, не в состоянии дать этому сколько-нибудь разумное объяснение.
   - Не знаете ли, когда вернется полковник Лэфем? - резко спросила она  у
девушки.
   - Точно не скажу, - ответила девушка, не оглядываясь.
   - А он давно ушел?
   - Я не заметила, - сказала девушка, взглянув на стенные часы, но не  на
миссис Лэфем, и продолжая печатать.
   - Ну что ж, дольше я ждать не могу, - сказала отрывисто жена.  -  Когда
вернется полковник Лэфем, передайте, что с  ним  хочет  повидаться  миссис
Лэфем.
   Девушка вскочила и повернула к миссис Лэфем красное и испуганное  лицо,
которое до тех пор не подымала от машинки.
   - Да, да, конечно, - пролепетала она.
   Жена  вернулась  домой,   разочарованная   своей   неудачей,   чувствуя
раздражение против девушки, которого не могла ни унять, ни объяснить. Дома
ее ждала записка мужа, и мысль, что он уехал в Нью-Йорк, не повидавшись  с
нею, показалась невыносимой. Что за  таинственные  дела  потребовали  этой
внезапной поездки? Она сказала себе, что он стал явно пренебрегать ею, что
слишком много от нее утаивает; возмущенно спрашивая  себя,  отчего  он  ни
разу не упомянул  о  девушке  в  конторе,  она  забывала,  насколько  сама
отдалилась от него. Вот еще одно проклятие, какое принесло  им  богатство.
Что ж, она рада, что богатство уплывает, счастья оно им  не  дало.  Теперь
она, как бывало когда-то, вновь вникнет во все его дела.
   Она попыталась отогнать эти мысли до  возвращения  Лафема  и  наверняка
преуспела бы в этом, если бы ей было чем заняться в  их  несчастном  доме,
как она мысленно  его  называла.  Но  проклятие  и  тут  преследовало  ее:
заняться было нечем, и в этой ее праздности  мысль  о  девушке  неотступно
возвращалась вновь и вновь. Она постаралась все же найти  себе  занятие  и
стала тщательно осматривать летнюю одежду - Айрин заботливо убирала ее  на
зиму, - но мысли о красавице, которая ей так не понравилась, не  оставляли
ее. Кто она такая? Не странно ли, что она  там,  и  почему  так  испуганно
вскочила, стоило миссис Лэфем назвать себя?
   Когда стемнело и эти вопросы стали терять  свою  остроту,  хотя  бы  от
многократного повторения, посыльный доставил миссис Лэфем записку, сказав,
что ответа не требуется.
   - Записка - мне?  -  спросила  она,  глядя  на  незнакомый  и  какой-то
искусственный почерк на конверте. Она  вскрыла  его  и  прочла:  "Спросите
мужа, кто такая его машинистка. Друг и Доброжелатель". Другой  подписи  не
было.
   Миссис Лэфем бессильно опустилась на стул, держа письмо в  руке.  Мысли
мешались, она старалась отогнать их  и  побороть  безумие;  но  наутро,  к
возвращению Лэфема, безумие уже целиком овладело ею. Ночь она провела  без
сна, без отдыха, во власти самой жестокой  из  страстей,  которая  позорит
бедную жертву и свирепо жаждет ее несчастья. Если бы она знала, как  найти
мужа в Нью-Йорке, она  бы  поехала  туда;  она  ждала  его  возвращения  в
исступленном нетерпении. Он приехал усталый и  осунувшийся.  Она  увидела,
как он подъехал к дому, и побежала сама открыть дверь.
   - Что это за девушка у тебя в конторе, Сайлас  Лэфем?  -  требовательно
спросила она, когда муж вошел.
   - Девушка в конторе?
   - Да! Кто она такая? Что она там делает?
   - Откуда ты узнала про нее?
   - Не важно, откуда. Кто она? Уж не та ли  это  миссис  М.,  которой  ты
давал деньги? Я хочу знать, кто она такая! Хочу знать, зачем  понадобилось
почтенному человеку, отцу взрослых дочерей, эдакая штучка в конторе!  Хочу
знать, давно ли она там! Хочу знать, для чего она вообще там!
   Он машинально толкнул ее вперед в полутемный холл  и  закрыл  за  собой
дверь, чтобы ее возбужденный голос не разносился по дому.  Сперва  он  был
настолько ошеломлен, что не смог бы ответить, даже если бы и  захотел;  но
потом он не захотел. Он только спросил:
   - Я когда-нибудь обвинял тебя в чем-нибудь дурном, Персис?
   - Не в чем было! - крикнула  она  с  яростью,  прислонившись  спиной  к
закрытой двери.
   - Ты хоть когда-то знала за мной что-нибудь дурное?
   - Я не про то.
   - Ну, а о девушке узнавай сама. И отойди от двери.
   - Не отойду. - Она почувствовала, что ее слегка отодвинули в сторону  -
ее муж открыл дверь и вышел. - Что ж, и узнаю! - крикнула она ему вслед. -
Узнаю и осрамлю тебя! Я покажу тебе, как обращаться со мной...
   В глазах у нее  потемнело.  Шатаясь,  она  дошла  до  кушетки  и  через
какое-то время очнулась от обморока. Сколько она пролежала, она не  знала,
да ей это было и безразлично; безумие  снова  охватило  ее.  Она  кинулась
наверх в его комнату - комната была пуста, двери шкафа были открыты, ящики
выдвинуты; видимо, он торопливо уложил саквояж и бежал.  Она  кинулась  на
улицу и как безумная металась, пока не нашла извозчика. Она  дала  вознице
адрес конторы, велела ехать как  можно  быстрей  и  трижды  опускала  окно
экипажа, высовываясь и требуя поторопиться. Тысячи мыслей теснились  в  ее
голове, подогревая ее злой замысел. Она вспомнила, как горд и счастлив  он
был, когда на ней женился, и как все вокруг говорили, что он  ей  неровня.
Вспомнила, как всегда была добра к нему, как была всей душой ему  предана,
как трудилась с утра до вечера, помогая ему выбиться в люди, как  во  всем
блюла его интересы, не щадя себя. Не будь ее, он, может, до сих пор правил
бы почтовой каретой; а когда пошли у него неудачи -  и  пошли  ведь  из-за
собственной его неосторожности и легкомыслия, - она вела себя как верная и
преданная жена. Ему ли теперь изменять ей безнаказанно? Она стиснула  зубы
и застонала, вспомнив, как легко  дала  себя  одурачить  с  этим  перечнем
расходов на миссис М.; а все  потому,  что  любила  его  и  жалела,  когда
начались у него  заботы  и  тревоги.  Она  припомнила  его  смущение,  его
виноватый вид.
   Подъехав к конторе, она так поспешно выскочила из экипажа,  что  забыла
уплатить вознице, и он окликнул ее, когда она уже подымалась по  лестнице.
Она направилась прямиком в  кабинет  Лэфема,  неся  в  сердце  смертельную
обиду. Там опять никого  не  было,  кроме  машинистки,  которая  испуганно
вскочила, когда миссис Лэфем захлопнула за собой дверь и откинула  с  лица
вуаль.
   Обе женщины стояли друг против друга.
   - Вот так так! - воскликнула миссис Лэфем. - Ведь ты - Зерилла Миллон!
   - Я теперь замужем, - пролепетала девушка. - Моя фамилия Дьюи.
   - Но ты дочь Джима Миллона. И давно ты здесь?
   - Я тут не постоянно, но вообще-то с мая месяца.
   - А где твоя мать?
   - Здесь, в Бостоне.
   Миссис Лэфем не сводила глаз с девушки; она опустилась, дрожа, в кресло
мужа, и в голосе  ее  вместо  готовой  вырасти  ярости  было  изумление  и
любопытство.
   - Полковник, - продолжала Зерилла, - помогал нам, а мне купил  машинку,
чтобы я и сама немного зарабатывала. Мать сейчас не  пьет,  и,  когда  нет
Хэна, мы ничего, управляемся.
   - Это твой муж?
   - Я за него не хотела идти; но он обещал найти работу на берегу,  да  и
мать понукала; у него тогда было кое-какое имущество, я и  подумала,  что,
может, будет лучше. А вышло наоборот; если он сейчас не пробудет в отлучке
столько, чтоб подать на развод - он уже не раз на него  соглашался,  -  не
знаю, что будем делать, -  сказала  Зерилла  упавшим  голосом,  и  печаль,
которая обычно исчезала с ее лица, когда она не мерзла, была сыта и хорошо
одета, вновь набежала на нее в присутствии полного сочувствия слушателя. -
Я вас узнала в тот раз, - продолжала она, - а вы меня вроде нет. Я думала,
полковник вам говорил, что один джентльмен, зовут его Веммел, не прочь  на
мне жениться, если мне получить развод, только иной раз  руки  опускаются;
когда я его еще получу?
   Миссис Лэфем не хотелось признаваться, что она не знала того,  что,  по
мнению Зериллы, должна была знать. Слушая Зериллу, она объяснила  себе  ее
присутствие в конторе некоторыми событиями прошлого  и  чертами  характера
мужа. Одной из причин ее постоянных споров с ним было его убеждение, будто
он обязан заботиться о дочери Джима Миллона  и  о  его  недостойной  жене,
потому что Миллону досталась пуля, предназначавшаяся ему, Лэфему. Это было
настоящее суеверие, с которым она ничего не могла поделать;  но  последний
раз, когда он помог этой женщине, она взяла с него  обещание,  что  это  и
впрямь будет последний раз. Тогда он купил ей домик в одном из  рыболовных
портов, чтобы она могла сдавать матросам комнаты, стирать на них и  честно
зарабатывать, если только не будет пить. Это было лет пять-шесть назад,  и
с тех пор миссис Лэфем ничего не знала о миссис Миллон, зато слишком много
знала о ней до того, с тех самых пор,  когда  та  была  худшей  из  учениц
ламбервильской школы, ленивой и распущенной; знала о ее позоре  в  девичьи
годы и о замужестве, которое  испортило  жизнь  бедняге,  давшем  ей  свое
честное имя и возможность пристойно вести себя. Миссис Лэфем была сурова к
Молли Миллон и нередко ссорилась с мужем из-за той помощи, которую  он  ей
оказывал. Конечно, ребенок - дело другое, при  условии,  что  мать  отдаст
Зериллу в какую-нибудь порядочную семью; но поскольку она  держит  Зериллу
при себе, миссис Лэфем возражала против любой помощи им обеим.  Он  и  так
уже сделал для них в десять раз больше, чем требовалось,  и  она  взяла  с
него торжественное обещание, что больше он не будет.  Теперь  она  поняла,
что напрасно заставила его дать это обещание, которое он, видимо,  не  раз
нарушал; однажды, когда она упрекала его за трату денег на  эту  беспутную
женщину, он сказал:
   - Когда я думаю о Джиме Миллоне, я понимаю, что должен  это  делать,  и
хватит об этом.
   Она вспомнила, что, когда заговаривала о миссис Миллон и ее дочери,  он
отделывался двумя словами, да, кажется, все благополучно.  Она  удивлялась
теперь, отчего сразу не подумала о миссис Миллон,  когда  нашла  запись  о
"м-сс М."; но эта женщина настолько ушла из ее жизни, что и не пришла ей в
голову. Да, муж обманывал ее,  но  в  сердце  ее  уже  не  было  гнева,  а
напротив, нежная к нему благодарность, что обман был именно такого рода, а
не другого. Исчезли все  злые  и  позорные  подозрения.  Она  смотрела  на
красивую девушку, расцветшую с тех пор, как она ее видела  последний  раз,
понимая, что это лишь цветущий сорняк с тем же порочным корнем,  что  и  у
матери; и если она избежит той же позорной  участи,  то  только  благодаря
тому хорошему, что было в ней от отца; миссис Лэфем знала, что в отношении
к этой девушке и ее матери  мужа  можно  было  винить  лишь  в  упрямой  и
чрезмерной доброте, которую она своими требованиями  превратила  в  обман.
Она побыла еще немного с девушкой, мирно расспрашивая ее о матери и о  ней
самой; потом встала и ушла, расположенная к Зерилле лучше, чем  когда-либо
прежде. Вероятно, изнеможение, наступившее  вслед  за  возбуждением,  было
заметно на ее лице, ибо не успела она выйти на  лестницу,  как  ее  догнал
Кори.
   - Не могу ли я быть чем-нибудь вам  полезен,  миссис  Лэфем?  Полковник
заходил сюда как раз перед вашим приходом, по дороге на вокзал.
   - Да-да. Я не знала - надеялась еще застать его. Но  ничего.  Попросите
кого-нибудь проводить меня до извозчика, - попросила она слабым голосом.
   - Я сам провожу вас, - сказал молодой человек, стараясь не замечать  ее
странного поведения. На полутемной лестнице он предложил ей  руку,  и  она
охотно оперлась на нее своей дрожащей рукой; так они шли, пока он не нашел
экипаж и не-усадил ее. Он  дал  вознице  ее  адрес  и  смотрел  на  нее  с
некоторой тревогой.
   - Спасибо, теперь все в порядке, - сказала  она,  и  он  велел  вознице
трогать.
   Добравшись до дому, она легла в постель, измученная  бурным  волнением,
больная от стыда и угрызений совести. Она поняла теперь, так ясно,  словно
он сам объяснил, что если он и помогал этим беспутным шлюхам - так  миссис
Лэфем, даже в своем раскаянии, называла Миллонов - тайком и наперекор  ей,
лишь потому, что боялся резкого осуждения поступков,  которые  не  мог  не
делать. Ее утешало, что он не повиновался ей  и  обманывал  ее;  когда  он
вернется, она ему это скажет; но тут у нее мелькнула мысль, что  она  ведь
не знает, куда он поехал и вернется ли. Если не вернется, так ей и надо; и
все же послала за Пенелопой и все это время не переставала надеяться,  что
избежит этой заслуженной кары.
   Лэфем и дочери не сказал, куда едет;  она  слышала,  как  он  укладывал
саквояж, и предложила помочь; но он сказал, что справится сам, и ушел, как
всегда ни с кем не попрощавшись.
   - О чем вы так громко говорили внизу, в холле, перед тем  как  он  сюда
поднялся? - спросила она мать. - Новые неприятности?
   - Нет, ничего особенного.
   - Я бы этого не сказала. Мне даже послышалось, будто ты смеялась. - Она
подошла к окну,  задернула  шторы.  Стараясь  облегчить  головную  боль  у
матери, она делала это, не в пример Айрин, неловко и неумело.
   День подошел к вечеру, и тут миссис Лэфем  заявила,  что  она  _должна_
знать. Пенелопа сказала, что спросить не у кого - все клерки разошлись  по
домам; но мать настаивала: нет, мистер  Кори  все  еще  в  конторе,  можно
послать к нему и спросить; он знает.
   Девушка колебалась.
   - Хорошо, - сказала она тихо, почти шепотом, и вдруг громко засмеялась.
- Ну что ж, видимо, мистеру Кори суждено к нам прийти. Должно быть, такова
воля Провидения.
   Она послала записку, спрашивая, не знает ли он, где ее  отец  собирался
остановиться на ночь; Кори немедленно ответил, что  не  знает,  но  тотчас
разыщет бухгалтера и справится у него. Эти сведения он спустя час доставил
сам, сообщив Пенелопе,  что  полковник  в  Лэфеме,  где  проведет  и  весь
следующий день.
   - Он вернулся из Нью-Йорка, второпях сложил чемодан и тотчас  уехал,  -
объяснила Пенелопа, - мы даже не успели спросить, где  он  остановится  на
ночь. А маме нездоровится и...
   - Она и мне показалась больной, когда была сегодня в конторе. Вот  я  и
решил прийти сам, а не посылать записку, - объяснил в свою очередь Кори.
   - О, благодарю вас!
   - Не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь -  телеграфировать  полковнику
Лэфему или...
   - Нет, спасибо. Маме уже лучше. Она только хотела знать, где он.
   Завершив порученное ему  дело,  он  не  выказал  намерения  уйти,  лишь
выразил надежду, что не отвлекает ее от больной матери. Она  поблагодарила
его еще раз и снова подтвердила, что маме после чашки  чаю  стало  гораздо
лучше; а потом они взглянули  друг  на  друга,  и,  не  вдаваясь  более  в
какие-либо объяснения, он остался и в одиннадцать часов все еще  был  там.
Он не лукавил,  сказав,  что  не  знал,  что  уже  так  поздно,  но  и  не
притворялся, что сожалеет об этом, и она взяла вину на себя.
   - Я не должна была вас задерживать, - сказала она, - но отец  уехал,  а
тут еще наши беды...
   Она пошла его проводить до двери и не отняла руки, когда он  дотронулся
до нее.
   - Я так счастлив, что вы позволили! - воскликнул он. - И хочу  спросить
у вас, когда могу прийти снова. А если я вдруг понадоблюсь вам, вы...
   Резкий звонок снаружи заставил их отпряну