ки, которыми он  держался  за  спинку
стула, дрожали, губы пересохли.
   - Именно так все и поняли, полковник, - сказал молодой человек.  -  Все
это видели. Не надо...
   - И говорили небось обо мне, когда я уехал? - грубо спросил Лэфем.
   - Простите, - сказал Кори, краснея.  -  Мой  отец  не  обсуждает  своих
гостей с другими гостями. - И добавил, по-юношески не  удержавшись:  -  Вы
были среди джентльменов.
   - И только один я джентльменом не был, -  сокрушался  Лэфем.  -  Я  вас
осрамил! Я осрамил свою семью! Оконфузил вашего отца перед его друзьями. -
Он опустил голову. - Я показал, что не  гожусь  для  вашего  общества.  Не
гожусь ни в какое приличное место. Что я говорил? Что я делал?  -  спросил
он вдруг, подымая голову и  глядя  Кори  в  глаза.  -  Раз  вы  могли  это
вытерпеть, могу и я теперь услышать.
   - Ничего такого не было, право, - сказал Кори. - Вы были немного  не  в
себе, вот и все. Со мной отец говорил об этом, - признался он, - когда  мы
остались одни. Он сказал, что мы не подумали и не позаботились о вас,  раз
вы привыкли пить только воду. Я ответил, что у вас на столе вина не видел.
Остальные ничего о вас не говорили.
   - А что подумали?
   - Вероятно, то же, что и мы: что это просто неприятная случайность.
   - Не место мне там было, - настаивал Лэфем. - Вы теперь захотите  уйти?
- спросил он резко.
   - Уйти? - переспросил растерянно молодой человек.
   - Да, уйти с работы. Больше со мной не знаться.
   - Мне это и в голову не пришло! - воскликнул пораженный Кори.  -  Зачем
мне уходить?
   - Затем, что вы джентльмен, а я нет,  и  не  пристало  мне  быть  вашим
патроном. Если хотите уйти, я знаю, где вас охотно  возьмут.  Отпущу  вас,
пока не случилось чего похуже. В обиде не буду. Могу устроить  вас  лучше,
чем у меня, и устрою.
   - О моем уходе не может быть речи, если вы сами этого не  пожелаете,  -
сказал Кори, - если...
   - Скажите отцу, - прервал его Лэфем, - что я все время чувствовал,  что
веду себя как пьяный негодяй, и весь день этим мучился. Скажите, пусть  не
замечает меня, если встретимся. Скажите, что я понимаю, что  не  гожусь  в
общество джентльменов, разве что по делам, да и то...
   - Ничего подобного я говорить не стану, - ответил Кори.  -  И  не  могу
больше вас слушать. То, что вы сказали, мне тяжело, вы  не  представляете,
как тяжело.
   - Почему? - удивленно воскликнул Лэфем. - Если я могу это выносить,  вы
и подавно!
   - Нет, - сказал Кори, болезненно  морщась,  -  это  совсем  другое.  Вы
можете себя обличать, если хотите; у меня есть  причины  отказываться  это
слушать, причины, почему я не могу вас слушать. Если вы скажете  еще  хоть
слово, я вынужден буду уйти.
   - Ничего не понимаю, -  сказал  Лэфем  с  изумлением,  в  котором  даже
растворился его стыд.
   -  Вы  преувеличиваете  случившееся,  -  сказал  молодой   человек.   -
Достаточно, и более чем достаточно,  упомянуть  об  этом  мне;  а  мне  не
пристало вас слушать.
   Он шагнул к двери, но Лэфем остановил его;  он  был  трагичен  в  своем
самоунижении.
   - Не уходите!  Я  не  могу  вас  отпустить.  Вижу,  что  я  внушаю  вам
отвращение. Я не хотел. Я беру свои слова обратно.
   - Вам нечего брать обратно, -  сказал  Кори,  внутренне  содрогаясь  от
зрелища такого унижения. - Но  не  будем  об  этом  больше  говорить  -  и
вспоминать. Вчера там не было ни одного человека, кто подумал бы  об  этом
иначе, чем мой отец и я; и на этом мы должны кончить.
   Он вышел в общую комнату, не давая Лэфему удержать себя. Для него стало
жизненной необходимостью думать о Лэфеме как можно лучше, а сейчас  в  его
уме беспорядочно толпились мысли самые нелестные. Он вспомнил,  каким  тот
был накануне в обществе дам и джентльменов, и вздрогнул  от  отвращения  к
его грубому хвастовству. Он осознал свою принадлежность к кругу, в котором
родился и вырос, как человек  осознает  свой  долг  перед  родиной,  когда
наступает  враг.  Взгляд  его  упал  на  швейцара  в  жилете  и   рубашке,
запиравшего на ночь помещение, и он подумал, что Деннис не  более  плебей,
чем его хозяин; что обоим свойственны  грубые  аппетиты,  грубые  чувства,
грубое честолюбие, тупая кичливость, а разница состоит лишь в грубой силе,
и, вероятно, швейцар был из них двоих менее грубым.
   Даже добродетельная,  вплоть  до  того  дня,  жизнь  Лэфема  раздражала
молодого человека; он видел в этом плебейское незнание  обычаев.  Гордость
его была оскорблена; все традиции, все привычные  чувства,  которые  он  в
последние месяцы подавлял усилием воли, взяли над ним власть, и он не  мог
не презирать неотесанного мужлана, еще более мерзкого  в  своем  унижении,
чем в своем проступке. Он твердил себе, что он - из семейства Кори, словно
это что-то значило; а между тем в  глубине  его  души  все  время  таилось
нечто, чему он в конце концов вынужден будет сдаться и что покорно терпело
сейчас его негодование, уверенное в своей конечной победе.  Ему  казалось,
будто девичий голос защищал отца, отрицал один за другим  все  возмущенные
обвинения, освещал все иным и более справедливым  светом,  давал  надежду,
подсказывал доводы смягчающие, протестовал против  несправедливостей.  То,
что Лэфем никогда прежде не пил, и впрямь _было_ в его пользу; и вот  Кори
уже спрашивал себя, впервые ли случилось ему  пожелать,  чтобы  кто-то  из
гостей за отцовским столом меньше выпил; и не следует ли уважать Лэфема за
то, что он по незнанию не удержался там, где опытный грешник должен был бы
не распускать язык. Он спрашивал себя,  почувствовав  внезапные  угрызения
совести, выказал ли он сочувствие, на какое Лэфем имел  право,  когда  так
перед ним унизился; и вынужден был признать,  что  вел  себя  высокомерно,
щадил себя, утверждал превосходство своей касты и не понял,  что  унижение
Лэфема было порождено сознанием вины, а он нагнетал  в  нем  это  сознание
тем, что отстранялся от него и гнушался им.
   Он  запер  свою  конторку  и  быстро  вышел  на  вечернюю  улицу,   без
определенной цели и намерений, быстро шагая взад и вперед,  надеясь  найти
выход из того хаоса, который представлялся ему то  руинами,  то  обещанием
чего-то доброго и счастливого. Спустя три часа  он  стоял  у  дверей  дома
Лэфема.
   Временами задуманное им казалось немыслимым, а временами он чувствовал,
что не в силах откладывать это ни минуты  дольше.  Он  ясно  понимал,  как
относятся  его  родные  к  семье  Лэфемов,  не  пренебрегал  этим  и  даже
признавал, что они отчасти правы в том, что хотят, чтобы он не  отчуждался
от их общей жизни и традиций. Самое большое, что он мог признать, это  то,
что на их стороне не все основания и не вся правота; и все же он колебался
и медлил, ибо этих оснований было не так уж мало. Ему не всегда  удавалось
убедить себя, что он может следовать только собственному желанию  в  деле,
касающемся, в сущности, его одного.  Он  видел,  сколь  непохожи  во  всех
привычках и идеалах дочери Лэфема; и несходство это  не  всегда  было  ему
приятно.
   Подчас он принимал все это очень близко к  сердцу,  убеждая  себя,  что
должен отказаться от своих сокровенных надежд. В течение прошедших месяцев
он неоднократно говорил себе, что не должен заходить дальше, и всякий раз,
решившись на это, менял решение под тем или иным предлогом, сознавая,  что
сам придумывает этот предлог. Еще хуже было то, что он  не  сознавал,  что
может причинить боль еще кому-то, кроме себя и  своей  семьи;  виной  тому
было его скромное мнение о себе; первый укол совести он ощутил, когда мать
сказала, что не хочет дать Лэфемам повод думать, будто ищет с  ними  более
близкого знакомства, чем он; но было уже слишком  поздно.  С  тех  пор  он
столько же мучился страхом, что это не  сбудется,  сколько  тем,  что  это
может сбыться; сейчас, глубоко взволнованный  мыслями  о  Лэфеме,  он  был
дальше чем когда-либо от тщеславной  уверенности.  Наконец  положив  конец
своим сомнениям и колебаниям, он сказал  себе,  что  пришел  сюда,  прежде
всего чтобы увидеть Лэфема,  доказать  ему  свою  глубокую  преданность  и
неизменное уважение и чем-то искупить черствость, которую проявил.



16

   Открывшая дверь младшая горничная, канадка из Новой Шотландии, сказала,
что Лэфем еще не вернулся.
   - О! - воскликнул молодой человек, в нерешительности  остановившись  на
пороге.
   - Все-таки вы лучше войдите, - сказала служанка. - А  я  пойду  спрошу,
скоро ли его ждут.
   Кори был в том состоянии, когда решение меняется от любой  случайности.
Он последовал дружескому совету  младшей  горничной;  она  провела  его  в
гостиную и пошла наверх доложить о нем Пенелопе.
   - Вы сказали ему, что отца нет дома?
   - Да. А он, видно, огорчился. Я и  пригласила  его  войти,  а  я,  мол,
спрошу, когда будет, - сказала служанка  с  тем  живым  участием,  которое
порой заменяет американской  прислуге  раболепную  почтительность  слуг  в
других странах.
   Пенелопа слегка усмехнулась, взглянула в зеркало.
   - Ладно, - сказала она наконец  и  сбросила  с  плеч  шаль,  в  которую
куталась, сидя  над  книгой,  когда  раздался  дверной  звонок.  -  Сейчас
спущусь.
   - Хорошо, - сказала служанка, а Пенелопа поспешно поправила  волосы  на
своей маленькой голове, подняв их вверх, и повязала  на  шею  алую  ленту,
оттенив свою смуглую бледность. Она прошлась по ковру  с  особой  грацией,
свойственной ее изящной фигурке,  состроила  себе  в  зеркале  недовольную
гримаску, достала из комода носовой платок, сунула его в  карман  и  сошла
вниз.
   Гостиная Лэфемов  на  Нанкин-сквер  была  окрашена  в  два  цвета,  что
полковник сперва хотел повторить и в новом доме; дверные  и  оконные  рамы
были светло-зеленые, а дверные панели - цвета семги;  стены  были  оклеены
серыми обоями; золотой багет делил их на  широкие  полосы,  обведенные  по
краям красным; с потолка свисала массивная  люстра  под  бронзу;  каминная
доска, над которой возвышалось  зеркало,  была  покрыта  зеленой  репсовой
скатертью с бахромою; тяжелые занавеси из того  же  репса  свисали  из-под
золоченых ламбрекенов. Ковер был  ярко-зеленый  в  мелкий  рисунок;  когда
миссис Лэфем покупала его, такие ковры устилали полы половины новых  домов
Бостона. На стенных панелях висели однотонные пейзажи, изображавшие горы и
каньоны Запада; полковник с женой посетили их во  время  одной  из  первых
железнодорожных экскурсий. Перед высокими окнами,  выходившими  на  улицу,
стояли статуи; преклонившие колена фигуры, повернувшись спиною к  комнате,
являли уличным зрителям Веру и Молитву. В одном углу комнаты расположилась
групповая скульптура из белого мрамора, в  которой  итальянский  скульптор
предложил  свою  версию  того,  как   Линкольн   освобождал   невольников:
южноамериканский негр, его  подруга  жизни  и  Линкольн,  у  ног  которого
одобрительно хлопает крыльями американский  орел.  В  другом  углу  стояла
этажерка более раннего периода. Эти  призраки  добавляли  холода,  которым
веяло от  стен,  от  пейзажей  и  ковра,  и  лишь  усиливали  контраст  со
сверкавшей всеми огнями люстрой и дрожащим от жара радиаторов  воздухом  в
те редкие случаи, когда у Лэфемов бывали гости.
   В этой комнате Кори еще не был; его всегда принимали в  так  называемой
малой гостиной.  Пенелопа  сперва  заглянула  туда,  потом  в  гостиную  и
рассмеялась, увидя его стоящим под единственной горелкой, которую служанка
зажгла для него в люстре.
   - Не понимаю, почему вас сюда поместили, - сказала она и провела его  в
малую, более уютную гостиную. - Отец еще не пришел, но я жду его с  минуты
на минуту; не знаю, отчего он задерживается.  Служанка  сказала  вам,  что
мамы и Айрин тоже нет дома?
   - Нет, не сказала. Спасибо, что принимаете меня. - Он увидел,  что  она
не замечает его волнения, и слегка вздохнул, все, значит, должно  быть  на
этом, низшем, уровне; что ж, пусть так. - Мне надо кое-что сказать  вашему
отцу... Надеюсь, - перебил он себя, - вам сегодня лучше.
   - О да, благодарю вас, - сказала Пенелопа, вспомнив, что была  накануне
больна и потому не могла быть на обеде.
   - Нам очень вас не хватало.
   - О, спасибо. Боюсь, что меня более чем хватало бы, будь я там.
   - Уверяю вас, - сказал Кори, - очень не хватало.
   Они смотрели друг на друга.
   - Мне кажется, я что-то начала говорить, - сказала девушка.
   - Мне тоже, - ответил молодой человек. Они весело рассмеялись и тут  же
сделались очень серьезными. Он сел на предложенный ею стул  и  смотрел  на
нее; она села по другую сторону камина, на  более  низкий  стул,  положила
руки на колени и, говоря с ним,  чуть-чуть  склоняла  голову  к  плечу.  В
камине, слегка потрескивая, горел огонь, бросая на ее  лицо  мягкий  свет.
Она опустила глаза, потом зачем-то взглянула на часы на каминной доске.
   - Мама и Айрин пошли на концерт испанских студентов.
   - Вот как? - сказал Кори и опустил на пол шляпу, которую до того держал
в руке.
   Она зачем-то взглянула на  шляпу,  потом  зачем-то  на  него  и  слегка
покраснела.  Кори  тоже  покраснел.  Она,  всегда  общавшаяся  с  ним  так
свободно, чувствовала себя теперь скованной.
   - Знаете, как тепло на улице? - спросил он.
   - Да? Я сегодня не выходила весь день.
   - Вечер совсем летний.
   Она повернула лицо к огню и спохватилась.
   - Вам здесь, наверное, слишком жарко?
   - О нет, мне хорошо.
   - В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы  пришли,
я читала, закутавшись в шаль.
   - Я помешал вам.
   - О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова.
   - Вы любите перечитывать книги?
   - Да, те, что мне нравятся.
   - А что вы читали сегодня?
   Девушка колебалась.
   - Название сентиментальное. Вы читали? "Слезы, напрасные слезы".
   - Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у  дам.  Они
обливают ее слезами. А вы плакали?
   - Заплакать над книгой очень легко, - сказала, смеясь, Пенелопа, - а  в
этой все очень естественно,  пока  дело  не  доходит  до  главного.  Из-за
естественности всего остального естественным кажется  и  это.  И  все  же,
по-моему, все это очень искусственно.
   - То, что она уступила его другой?
   - Да; и только потому, что та другая, как ей  было  известно,  полюбила
его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать?
   - Не знаю. Думаю, что самопожертвование...
   - Не было там никакого самопожертвования. Она  и  любимого  принесла  в
жертву; и ради той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне  досадно
на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, - да,  признаюсь,
плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему  романисты
не дают людям вести себя разумно?
   - Может быть, им не удалось бы  тогда  написать  что-то  интересное,  -
предположил с улыбкой Кори.
   - По крайней мере, тогда  это  было  бы  что-нибудь  новое,  -  сказала
девушка. - Впрочем, и в жизни это было бы  что-нибудь  новое,  -  добавила
она.
   - Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл?
   - Это вопрос очень серьезный, - серьезно сказала Пенелопа. - Я на  него
ответить не могу, - и она  предоставила  ему  выпутываться  из  разговора,
который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность.
- А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори?
   - Ваша выставка?
   - Деревья в сквере. _Мы_ считаем, что она ничуть не хуже, чем  открытие
сезона у "Джордана и Марша".
   - Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены.
   - Что вы! - дам, если вам хочется быть серьезным.
   - А вам?
   - Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой.
   - Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера.
   - Тогда мне слишком рано  это  опровергать.  Придется  сделать  выговор
Айрин.
   - Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас!
   Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то  от  огня,  то  от
него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и  увеличенное
массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в
ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно
сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то  поговорили,  потом
она вернулась к тому, что он уже сказал.  Она  искоса  взглянула  на  него
из-за веера, и веер замер.
   - Так, значит, Айрин говорит обо мне? - спросила она.
   - Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня,  если  я  поступаю
неправильно, - сказал он.
   - О, я не сказала, что неправильно, - ответила она. -  Надеюсь  только,
что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и  мне,  чтобы  я
могла исправиться...
   - Нет, пожалуйста, не меняйтесь! - воскликнул молодой человек.
   У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно:
   - ...или отчитать вас за поношение высоких  особ.  -  Она  смотрела  на
веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но
голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел
было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о  них
и шла все время речь.
   - Я хочу говорить о _вас_, - сказал он, - раз уж _с вами_ я говорю  так
редко.
   - Вы хотите сказать, что говорю одна  я,  когда  мы  -  вместе?  -  Она
взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела.
   - Мы так редко бываем вместе, - продолжал он.
   - Не понимаю, о чем вы?
   - Иногда мне кажется... я боюсь... что вы меня избегаете.
   - Избегаю?
   - Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине.
   Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и  очень
странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого.  Она  посмотрела
на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы.
   - Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, - выговорила она.
   Он тотчас же встал и подошел  к  ней.  Она  тоже  встала  и  машинально
протянула ему руку. Он взял ее как бы затем, чтобы попрощаться.
   - Я не хотела выпроваживать вас, - сказала она извиняющимся тоном.
   - А я и не ухожу, - сказал он просто. - Я хотел  объяснить,  объяснить,
что это я завожу с ней разговор о вас. Объяснить... Я хотел - мне надо вам
что-то сказать; я так часто повторял это про себя, что порой мне казалось,
вы должны уже все знать.
   Она стояла недвижно, оставив  руку  в  его  руке,  не  спуская  с  него
вопросительного недоуменного взгляда.
   - Вы _должны_ все знать - она, наверное, сказала вам... Она,  наверное,
догадалась... - Пенелопа побелела, но, казалось, справилась  с  волнением,
заставившим всю ее кровь отхлынуть к сердцу.
   - Я... я не собирался... я хотел видеть  вашего  отца...  но  сейчас  я
должен сказать... я вас люблю!
   Она высвободила руку,  которую  он  держал  в  своих  руках,  и  гибким
движением отстранилась.
   - Меня! - Быть может, в глубине души она и ждала этого,  но  слова  его
ужаснули ее.
   Он снова подошел.
   - Да, _вас_. Кого же еще?
   Она отстранила его умоляющим жестом.
   - Я думала... я... что это... - Она сжала губы и стояла, глядя на него,
а он молчал, удивленный. Потом она сказала, дрожа: - О, что вы натворили!
   - Право, - сказал он со смущенной улыбкой, - не знаю.  Надеюсь,  ничего
дурного?
   - О, не смейтесь! - воскликнула она, сама  истерически  засмеявшись.  -
Если не хотите, чтобы я сочла вас величайшим негодяем.
   - Меня? - сказал он. - Объясните, ради бога, о чем вы?
   - Вы знаете, что объяснить я не могу. А вы... можете вы... положа  руку
на сердце сказать... что никогда не думали... что все время думали  именно
обо мне?
   - Да, да! О ком же еще? Я пришел  к  вашему  отцу  сообщить,  что  хочу
признаться вам... попросить его... но разве  это  важно?  Вы  должны  были
знать... должны были видеть... только от вас  я  жду  ответа.  Сейчас  все
получилось неожиданно. Я напугал вас. Но если вы меня любите, вы  простите
меня, ведь я так долго любил вас, прежде чем заговорил.
   Она смотрела на него, полураскр