стке,  -  продолжала
она, разматывая длинную вуаль, которой привязывала шляпу. Шляпу и  накидку
она положила на стол в холле, чтобы после унести наверх, и все пошли  пить
чай. На столе были устрицы в сметане, дичь, горячие бисквиты,  два  разных
кекса, компоты и мед. Женщины обедали одни в час дня, а полковник  в  этот
же час в конторе. Но приходя вечером домой, он любил горячую еду. Весь дом
был освещен газом; полковник, прежде  чем  сесть  за  стол,  закрыл  всюду
заслонки, через которые шел жар из топки.
   - Убью этого черномазого, - сказал он,  -  если  будет  этак  палить  в
топке.  Если  хочешь,  чтобы  топилось  как  следует,  надо  самому   этим
заниматься.
   - Что ж, - отозвалась из-за чайника жена, когда он сел за стол  с  этой
угрозой, - кто тебе мешает? И снег можешь сам сгребать, если желаешь -  по
крайней мере, пока не переехал на Бикон-стрит.
   - Я и там смогу чистить свой тротуар, если захочу.
   - Посмотрела бы я на тебя, - отозвалась жена.
   - Что ж, смотри получше, может, и увидишь.
   Эти колкости  были  выражением  их  нежной  гордости  друг  другом.  Им
нравилось так пикироваться.
   - Полагаю, можно быть мужчиной и на Бикон-стрит.
   - А я стану стирать, как бывало в Ламбервиле, - сказала миссис Лэфем. -
Надеюсь, ты устроишь мне удобные лохани? Я ведь не  стала  моложе.  -  Она
подала Айрин чашку оолонгского чая - их вкус был  недостаточно  тонок  для
сучонга, - а та передала ее отцу.
   - Папа, - спросила она, - ты вправду будешь там строиться?
   - А вот увидишь, - сказал полковник, размешивая сахар в чашке.
   - Не верю, - продолжала девушка.
   - Вот как? Ты, конечно, против этого, как и твоя мать.
   Заговорила Пенелопа.
   - А я - за. Отчего бы не получать удовольствия от денег? Для того они и
существуют, хотя  иной  раз  этому  не  верится.  -  У  нее  была  особая,
медлительная  манера  говорить  -  некая  приятная  вариация  протяжности,
унаследованной от предков-янки; но говорила она совсем не в нос: голос был
низкий, теплый, почти хрипловатый.
   - Кажется, большинство - за, Пэн, - сказал отец. - Может, оставим Айрин
с матерью на старом месте, а сами - на новое? - В грамматике полковник был
не слишком силен.
   На этом разговор кончился,  и  Лэфемы  жили  по-прежнему,  лишь  иногда
шутливо поминая дом на набережной Бикона. Полковник  чаще  других  обращал
это в шутку; но таков уж он был, говорили дочери -  неизвестно,  когда  он
что-то задумал всерьез.



3

   На исходе зимы на имя мисс Айрин Лэфем пришел номер техасской газеты  с
восторженным описанием ранчо достопочтенного Лоринга Дж.Стэнтона,  которое
посетил репортер.
   - Это, верно, его друг, - сказала миссис Лэфем, когда дочь принесла  ей
газету, - у кого он гостит.
   Девушка ничего не сказала, но унесла газету к  себе  и  перечла  каждую
строку в поисках еще одной фамилии. Она не нашла ее, но заметку вырезала и
засунула ее за раму зеркала, где могла читать ее каждое  утро,  расчесывая
волосы, и каждый вечер, заглядывая напоследок в  зеркало,  перед  тем  как
потушить газ. Сестра нередко читала заметку вслух, стоя  за  ее  спиной  и
пробуя различные ораторские приемы.
   - Впервые слышу про любовное письмо в виде  рекламы  ранчо.  Но  таков,
вероятно, стиль у обитателей Холма.
   Миссис Лэфем сообщила о газете мужу, отнесясь к  ней  весьма  серьезно,
чего не сделал он.
   - Почем ты знаешь, что ее прислал тот? - спросил он.
   - Я в этом уверена.
   - Отчего бы ему просто не написать к  Айрин,  если  у  него  и  вправду
намерения?
   - Может, это было бы не по-ихнему, - сказала миссис Лэфем. Она не имела
понятия, как бывает по-ихнему.
   Весной полковник  Лэфем  показал,  что  всерьез  намерен  строиться  на
Нью-Лэнд. Идеалом дома были для него фасад  из  песчаника,  четыре  этажа,
мансардная крыша и вентиляционное устройство. Внутри надлежало  быть  зале
окнами на улицу и столовой окнами во двор. На  втором  этаже  -  гостиные,
отделанные черным орехом или окрашенные в два цвета. Спальни - на  верхних
этажах, на обе стороны, а чуланы - над входными дверьми. И всюду -  черный
орех, кроме чердачного помещения, а его надо  окрасить  под  орех.  И  все
потолки -  высокие,  и  везде  -  красивые  карнизы  и  лепнина  посредине
потолков, везде, кроме опять-таки чердака.
   Эти идеи сложились у него при осмотре многих строившихся  зданий,  куда
он любил заглядывать. Их одобрял и подрядчик, много строивший  на  Бэк-Бэй
на продажу; тот сказал, что если кто хочет иметь шикарный дом,  то  именно
так и строит.
   Начало таинственного пути, который увел Лэфема от подрядчика и привел к
архитектору, проследить почти невозможно. Но это произошло, и Лэфем  бодро
изложил архитектору свои соображения насчет отделки черным орехом, высоких
потолков и карнизов. Архитектор содрогнулся, но сумел это скрыть. Он умел,
как  почти  все  архитекторы,  искусно  играть  на  нехитром  инструменте,
название которому Человек. И он  принялся  играть  на  струнах  полковника
Лэфема.
   - Да, конечно, в гостиных  потолки  высокие.  Но  вы  наверняка  видели
прелестные старинные дома в сельских местностях,  где  нижний  этаж  очень
низкий?
   - Да, - признал Лэфем.
   - Не кажется ли вам, что нечто подобное  будет  очень  эффектно?  Пусть
нижний этаж будет низкий, а гостиные над ним - высокие. Сразу за дверью  -
небольшая приемная; тогда у вас во всю ширину фасада получится  квадратный
холл с удобной пологой лестницей по трем его стенам.  Я  уверен,  что  так
будет приятнее миссис Лэфем. -  Архитектор  потянулся  за  листом  бумаги,
лежавшим на столе, у которого они сидели, и набросал свой замысел. - Тогда
ваша столовая будет с заднего фасада, с видом на воду.
   Архитектор взглянул на миссис Лэфем, которая сказала: - Да, конечно,  -
и продолжал:
   - Так вы избежите длинных, прямых, уродливых лестниц, - Лэфем  до  этой
минуты считал  длинную  прямую  лестницу  главным  украшением  дома,  -  и
получите много пространства.
   - Да, да, - сказала миссис Лэфем. Ее муж только издал  горлом  какой-то
звук.
   -  Вы,  конечно,  предполагали  соединить  ваши  гостиные   посредством
раздвижных дверей? - спросил почтительно архитектор.
   - Да, да, - сказал Лэфем. - Ведь так всегда и делается?
   - Почти всегда, - сказал архитектор. - И  не  протянуть  ли  по  фасаду
большую комнату во всю ширину  дома,  тогда  сзади  получится  музыкальный
салон для барышень?
   Лэфем беспомощно  взглянул  на  жену,  которая  быстрее  уловила  мысль
архитектора и сочувственно следила за его карандашом.
   - Великолепно! - воскликнула она.
   Полковник уступил.
   - Да, пожалуй. Но немного странно, разве нет?
   - Не знаю, - сказал архитектор. - Не так уж странно, может быть, другое
расположение покажется через несколько лет еще более странным.
   Он начертил  план  всего  дома  и  показал  себя  таким  знатоком  всех
практических деталей, что миссис Лэфем почувствовала к  молодому  человеку
материнскую нежность, а муж ее вынужден был в душе согласиться, что  малый
знает свое дело. Он перестал расхаживать по комнате, как расхаживал,  пока
архитектор и миссис Лэфем  углублялись  в  детали  кладовых,  канализации,
кухни и прочего, и вернулся к столу.
   - Ну, а гостиную, - сказал он, - вы, конечно, отделаете черным орехом?
   - Если пожелаете, - сказал архитектор. -  Но  и  менее  дорогое  дерево
может быть весьма эффектным. Можно покрасить и черный орех.
   - Покрасить? - задохнулся полковник.
   - Да, - сказал архитектор, - белым или в цвет слоновой кости.
   Лэфем уронил план, который взял со  стола.  Жена  метнулась  к  нему  с
утешением или поддержкой.
   - Конечно, - продолжал архитектор. - Одно время очень увлеклись  черным
орехом. Но это некрасивое дерево, а для гостиной нет ничего  лучше  белого
цвета. Кое-где пустим  немного  позолоты.  А  может  быть  -  фриз  вокруг
карниза, гирлянды роз на золотом фоне  -  это  чудесно  выглядит  в  белой
комнате.
   Полковник наступал уже менее решительно:
   - Вам еще подавай истлейкские каминные полки и изразцы?
   - Нет, - ответил архитектор. - Камин белого  мрамора  в  изящном  стиле
Empire - вот что нужно этой комнате.
   - Белого мрамора! - воскликнул полковник. - Я думал, это давно ушло.
   - Истинно прекрасное не может уйти. Оно может исчезнуть  на  время,  но
непременно возвращается. Только  уродливое  уходит  навсегда,  как  только
минует его час.
   Лэфем отважился спросить:
   - А полы - твердых древесных пород?
   - В музыкальном салоне - конечно, - согласился архитектор.
   - А в гостиной?
   - Ковер. И пожалуй, во всю комнату. Но  тут  я  хотел  бы  знать  вкусы
миссис Лэфем.
   - А в других комнатах?
   - Ну конечно, ковры.
   - А на лестнице?
   - Опять-таки ковер. А перила и прутья витые, белые.
   Полковник тихонько сказал:
   - Черт меня  подери!  -  Однако  при  архитекторе  не  высказал  своего
изумления вслух. Когда тот наконец ушел - совещание длилось до одиннадцати
часов, - Лэфем сказал: - Ну, Перри,  этот  малый  либо  на  пятьдесят  лет
отстал, либо на десять ушел вперед. Интересно, что это за стиль Омпер?
   - Не знаю. И не хотела спрашивать. Но  он,  как  видно,  знает,  о  чем
говорит. И знает, что нужно в доме женщине, лучше, чем она сама.
   - А мужчине тут и сказать  нечего,  -  произнес  Лэфем.  Но  он  уважал
человека, который разбил каждый его довод и на все имел  ответ,  как  этот
архитектор; и, когда  прошло  ошеломление  от  полного  переворота  в  его
понятиях, он слепо в него уверовал. Ему казалось,  что  именно  он  открыл
этого малого (так он всегда называл его) и  тот  теперь  принадлежит  ему;
малый не пытался это опровергнуть.  У  него  установилась  с  Лэфемами  та
краткая, но интимная  близость,  какую  тактичный  архитектор  создает  со
своими клиентами. Он был посвящен во все разногласия  и  споры  по  поводу
дома. Он знал, когда настоять на своем, а когда уступить.  Он  строил  еще
несколько домов, но создал у Лэфемов впечатление,  будто  работает  только
для них.
   Работы начались не раньше, чем земля оттаяла, а это в том году пришлось
только на конец апреля. Но и  тогда  они  шли  не  слишком  быстро.  Лэфем
говорил, что спешить некуда; только бы возвести стены и крышу  до  первого
снега, а  остальное  можно  делать  хоть  всю  зиму.  Для  кухни  пришлось
углубиться в землю; в том месте соленая вода была близко к поверхности; и,
когда стали забивать сваи под фундамент, пришлось откачивать  воду.  Стоял
запах, точно в трюме корабля после трехлетнего плавания.  Люди,  связавшие
свою судьбу с Нью-Лэнд, делали вид, будто не замечают  его;  те,  кто  еще
держался за Холм, зажимали платками носы  и  пересказывали  жуткие  старые
предания о том, как осваивали некогда Бэк-Бэй.
   Ничто так не нравилось Лэфему во всем строительстве дома, как забивание
свай. Когда в начале лета начали эту работу, он  ежедневно  привозил  туда
миссис Лэфем в своей коляске; останавливал кобылу перед домом и следил  за
работами с большим интересом, чем ирландские мальчишки, которых собиралось
там множество. Ему нравилось слушать,  как  передвижная  машина  пыхтит  и
пускает пар, как она подымает тяжелую железную бабу над  сваей  на  высоту
каркаса, потом словно чуть медлит и раза два кашляет, прижимая этот груз к
отцепному устройству. На миг груз как  бы  повисает,  прежде  чем  упасть,
потом мощно ударяет в окованный железом конец сваи и вгоняет ее на  фут  в
землю.
   - Клянусь, - говорил он, - вот что называется делать дело!
   Миссис Лэфем давала ему полюбоваться на это раз  двадцать  -  тридцать,
потом говорила:
   - Теперь поехали, Сай.
   Когда готов был фундамент и начали расти кирпичные стены, по  соседству
стало так малолюдно, что  она  могла,  к  удовольствию  мужа,  карабкаться
вместе с ним по дощатым настилам  и  скелетам  лестниц.  Во  многих  домах
ставни закрыли в начале мая, прежде  чем  распустились  почки  и  появился
податной инспектор; скоро уехали и другие соседи, и миссис Лэфем могла  не
опасаться чьих-то глаз, словно была за городом. Обычно в начале  июля  она
переезжала с дочерьми в одну из гостиниц Нантакета, куда  полковнику  было
удобно ездить катером. Но в то лето все они задержались еще  на  несколько
недель,  очарованные  новым  домом,  как  они  говорили,  точно   он   был
единственным в мире.
   Туда и поехал с женой Лэфем, после того как высадил Бартли  Хаббарда  у
редакции "Событий"; но в тот день их  обычное  удовлетворение  от  осмотра
дома было кое-чем омрачено. Когда полковник помог жене выйти из экипажа  и
привязал к вожжам грузило, чтобы лошадь  стояла,  он  увидел  человека,  с
которым вынужден был заговорить, хотя тот тоже колебался и тоже был бы рад
избежать встречи. Это был высокий,  худой  мужчина  с  землистым  лицом  и
мертвенным взглядом монаха, выражавшим одновременно слабость и цепкость.
   Миссис Лэфем протянула ему руку.
   - Да ведь это мистер Роджерс! - воскликнула она и,  оборотясь  к  мужу,
как бы подтолкнула их друг к другу. Они обменялись рукопожатиями, но Лэфем
молчал. - Я и не знала, что вы в Бостоне, -  продолжала  миссис  Лэфем.  -
Миссис Роджерс тоже здесь?
   - Нет, - сказал Роджерс безжизненным голосом, напоминавшим  тупой  стук
двух деревяшек одна об другую. - Миссис Роджерс все еще в Чикаго.
   Наступило молчание, потом миссис Лэфем сказала:
   - Вы там, вероятно, устроились на постоянное житье?
   -  Нет,  мы  уехали  из  Чикаго.  Миссис  Роджерс  только  кончает  там
укладываться.
   - Вот как! Значит, возвращаетесь в Бостон?
   - Еще не знаю. Подумываем об этом.
   Лэфем отвернулся и  смотрел  на  дом.  Жена  его  теребила  перчатки  в
мучительном смущении. Она попыталась заговорить о другом.
   - А мы строим дом, - сказала она, почему-то засмеявшись.
   - Вот как! - сказал мистер Роджерс, взглянув на дом.
   Опять все замолчали, и она растерянно сказала:
   - Если переселитесь в Бостон, я надеюсь повидаться с миссис Роджерс.
   - Она будет рада вашему посещению, - сказал мистер Роджерс.
   Он дотронулся до  шляпы  и  поклонился  -  не  столько  ей,  сколько  в
пространство.
   Она взошла по доскам, ведшим к кирпичным  стенам;  муж  медленно  пошел
следом. Когда она обернулась к нему, щеки ее горели,  а  в  глазах  стояли
слезы, тоже словно горячие.
   - Ты все свалил на меня! - крикнула она. - Почему ты не  мог  вымолвить
хоть слово?
   - Мне нечего было ему сказать, - угрюмо ответил Лэфем.
   Они постояли, не глядя  на  дом,  которым  приехали  любоваться,  и  не
разговаривая.
   - Кататься так кататься, - сказала  наконец  миссис  Лэфем,  когда  они
вернулись к коляске. Полковник погнал лошадь на Мельничную  Плотину.  Жена
его опустила вуаль и сидела, отвернувшись  от  него.  Немного  спустя  она
вытерла под вуалью глаза, а он стиснул зубы и выпятил челюсть.
   - Почему он всегда появляется, когда кажется,  будто  он  уже  ушел  из
нашей жизни; появляется и все отравляет? - сказала она сквозь слезы.
   - Я думал, он умер, - сказал Лэфем.
   - Ох, замолчи! Можно подумать, что ты этого желаешь.
   - А тебе зачем так расстраиваться? Зачем ты допускаешь,  чтобы  он  все
тебе отравлял?
   - Ничего не могу с собой поделать, и так, наверное,  будет  всегда.  Не
поможет, если он и умрет. Как увижу его, так и вспоминаю, как все было.
   - Говорю тебе, - сказал Лэфем, - что  все  было  честь  по  чести.  Раз
навсегда перестань ты этим мучиться. Моя совесть насчет  него  спокойна  и
всегда была спокойна.
   - А я не могу смотреть на  него  и  не  вспоминать,  что  ведь  ты  его
разорил, Сайлас.
   - Ну так не смотри, - сказал,  нахмурясь,  муж.  -  Во-первых,  Персис,
вспомни, что я никогда не хотел брать компаньона.
   - Но если бы он тогда не вложил свои деньги в дело, ты бы разорился.
   - Да ведь он получил свои деньги  обратно,  и  даже  больше,  -  сказал
полковник устало и хмуро.
   - Он не хотел брать их обратно.
   - Я ему предложил на выбор: выкупить свою долю или выйти из дела.
   - Ты знаешь, что выкупить ее он тогда не мог. Не было у него выбора.
   - Был шанс.
   - Нет, ты уж лучше взгляни правде в глаза,  Сайлас.  Никакого  шанса  у
него не было. Ты его вытеснил. А ведь он тебя  спас.  Нет,  жадность  тебя
одолела, Сайлас. Ты молишься на свою краску все равно как на бога и  ни  с
кем не желаешь делиться его милостями.
   - А он с самого начала был мне обузой. Говоришь, он меня спас. Если  бы
я от него не отделался, он рано или поздно разорил бы  меня.  Так  что  мы
квиты.
   - Нет, не квиты, и ты это знаешь, Сайлас. Если бы  только  ты  признал,
что поступил с ним дурно, не по совести, была бы еще надежда. Я не говорю,
что ты нарочно был против него, но ты использовал свое  преимущество.  Да,
использовал! Он был тогда беззащитен, а ты его не пожалел.
   - Надоело! -  сказал  Лэфем.  -  Занимайся  хозяйством,  а  с  делом  я
управлюсь без тебя.
   - Когда-то ты охотно принимал мою помощь.
   - Ну, а теперь мне надоело. Не вмешивайся.
   - Буду вмешиваться. Когда я вижу, что ты уперся в своей неправоте,  тут
мне и  пора  вмешаться.  Не  могу  добиться,  чтобы  ты  признался  насчет
Роджерса, а ведь чувствую, что у тебя и у самого тут болит.
   - В чем мне признаваться, когда я  ничего  не  сделал  плохого?  Говорю
тебе, Роджерсу не на что жаловаться, так я тебе  и  тогда  твердил.  Такие
вещи делаются каждый день. У меня был  компаньон,  который  ни  в  чем  не
смыслил, ничего не умел, вот я и сбросил этот груз. Все!
   - Сбросил, как раз когда знал, что твоя краска подымется в цене  вдвое,
и ты захотел всю прибыль одному себе.
   - Я имел на это право. Успеха добился я.
   - Да, с помощью денег Роджерса; а когда добился, взял себе и его  долю.
Ты наверняка подумал об этом, когда его увидел, потому-то и не мог глядеть
ему в лицо.
   Тут Лэфем потерял терпение.
   - Ты, кажется, больше не  расположена  кататься,  -  сказал  он,  круто
поворачивая кобылу.
   - Я так же хочу вернуться, как и ты, - ответила жена.  -  И  больше  не
вози меня к этому дому. Хочешь - продай его. Я в нем жить не буду. На  нем
кровь.



4

   Шелковая  ткань  супружеских  уз  ежедневно  выдерживает  груз  обид  и
оскорблений, каким нельзя подвергать ни одни  человеческие  отношения,  не
порвав их; скептическому взгляду  узы  эти,  скрепляющие  общество,  могут
порой показаться проклятием для  тех,  кого  они  соединяют.  Двое  людей,
отнюдь не пренебрегающие правами и чувствами друг друга, напротив,  обычно
берегущие их, в этом священном  союзе  могут  терзать  друг  другу  сердце
совершенно  безнаказанно;  а  ведь  вообще  люди  после  подобного  обмена
оскорблениями не стали бы ни видеться, ни говорить друг с другом.  Зрелище
любопытное; и ему следовало  бы  убедить  зрителя,  что  это  установление
поистине священно. Когда  супруги,  подобно  Лэфемам,  -  люди  простые  и
откровенные, они не взвешивают своих слов; более утонченные взвешивают  их
весьма тщательно и точно знают, в какое  самое  чувствительное  место  они
вопьются с наибольшим эффектом.
   Лэфем гордился своей женой. Брак с нею означал для него ступеньку вверх
по общественной лестнице. Сперва  он  благоговейно  трепетал  перед  такой
удачей, но долго это длиться не могло, и он просто был  очень  доволен.  У
девушки, обучавшей детишек, была ясная голова и сильные  руки,  и  она  не
боялась работы; она сразу стала помогать ему и ободрять его  и  свою  долю
общего бремени взяла на себя полностью. Она обладала завидным здоровьем  и
не докучала ему жалобами и капризами;  она  обладала  разумом  и  твердыми
правилами и в их простой жизни поступала мудро и  праведно.  Их  союз  был
вскоре освящен печалью: они похоронили маленького  сына,  и  прошли  годы,
пока они смогли спокойно говорить о нем. Никто не принес  большей  жертвы,
чем они, когда Лэфем пошел на войну.  Когда  он  вернулся  и  принялся  за
работу, ее усердие и мужество были движущей силой. В  деле  с  компаньоном