гастина это
не убедило, она добавила: - Да ты что,  парень?  Нам  не  за  Эррола  надо
беспокоиться, а за себя.
   Дело в том, что одна ложка дегтя, по мнению Сэди, все же была: те  двое
полицейских теперь знали их в лицо, и, если сейчас они успокоились, считая
их мертвыми, что будет, когда полиция вдруг увидит их живыми?!
   - Значит, надо сделать себе новые лица, - бросил Рассел через плечо.  -
И чтобы духу вашего не было в округе, пока вы это не сделаете, -  так  для
всех будет лучше.
   - Да уж, берите-ка руки в ноги и драпайте! - сказал Тони  и  посигналил
старенькому "шевроле", петлявшему по дороге, чтобы тот уступил ему путь.
   -  Для  всеобщего  блага,  -  добавил  Рассел,  -  как  и  для   вашего
собственного.
   - Но куда же нам бежать? - спросил Огастин.
   -  Да  куда  угодно,  -  сказал  Рассел.  -  Страна  ведь  большая.   В
Массачусетс, в Вермонт, а впрочем, почему бы  и  не  в  Квебек?  Хоть  мир
посмотрите.
   - Конечно, в Квебек, уезжайте за границу, черт бы вас побрал! -  сказал
Тони. - Оно намного будет спокойнее... Ух ты! - воскликнул он  и  чуть  не
съехал в канаву, уступая дорогу обгонявшему грузовику, ибо рулевые тяги  в
его машине склонны были вести себя как хотят.
   - "О боже! О, Монреаль!" [из "Песнопения о  Монреале"  Сэмюэла  Батлера
(1835-1902)] - вспомнил Рассел. - Французская  Канада...  Ты-то  наверняка
владеешь французским  восемнадцатого  века?  -  заметил  он,  обращаясь  к
Огастину. - Назамутненным языком Вольтера?
   - Да уж "patates frites"! [жареный картофель (франц.)] - весело сказала
Сэди. - "Chiens chauds"!.. [горячие сосиски  (франц.)]  Не  раз  видела  в
меню.
   Тони хмыкнул.
   -  Советую  прихватить  с  собой  бифштексы...  Да,  ребятки,  что  эти
французишки едят, вы и представить себе не можете!
   - Лягушек, - подсказал Рассел. - И наверняка змей. Да еще белок. Они же
все наполовину индейцы.
   Но тут на Тони напала вдруг ностальгия. Оказывается, он  провел  как-то
целое лето на севере, на реке Сагеней...
   - На сплаве леса. Ребятки, что это была за жизнь!.. Ух ты!.. - На  этот
раз баранку у него так крутануло, что ему пришлось выпустить  ее  из  рук,
чтобы она сама собой выправилась. - Рассел! А что, если нам с  тобой  тоже
туда махнуть?
   - Отправиться вчетвером?
   - Вот именно. Мы с тобой дня на два - на три. Может, завтра?
   - Что касается меня, то о'кей, - сказал Рассел.
   - Да, но... - прервал их Огастин: настало время рассказать им (хотя  бы
кое-что) о себе. И трагическим голосом он сообщил, что не может пересекать
границу, ибо потерял паспорт.
   Рассел так и прыснул.
   - Вот это сказанул!
   Тони снова выпустил из рук баранку - только на этот раз, чтобы хлопнуть
по ней что есть мочи.
   - Ребятки! - воскликнул он. - Нет, вы поняли, а?!  Молодой  человек  не
может ехать в Канаду... Почему? "Я  потерял  паспорт",  -  передразнил  он
Огастина. - Балда ты этакая,  да  где  ты,  по-твоему,  находишься,  а?  В
Европе?
   - Ты хочешь сказать, что мне не придется показывать его на  границе?  -
недоверчиво спросил Огастин.
   - Граница! Какое некрасивое слово! - сказал Рассел. - Мы  это  называем
"черта".
   Но лицо Сэди было серьезным.
   - Не такую уж он несет околесицу: существует ведь иммигрантская квота и
прочая чепуха. Если у него не будет американской визы, они могут некрасиво
себя повести, когда он захочет вернуться.
   - Но сейчас-то, при выезде, я не должен ничего показывать?
   - Слушай, младенец! - посоветовала осторожная Сэди. - Сейчас - нет,  но
лучше оставаться по эту сторону границы, а не то на всю  жизнь  застрянешь
там.
   - Но при въезде _туда_ никаких бумаг у меня не спросят?  -  допытывался
Огастин.
   Теперь настала очередь Рассела недоверчиво посмотреть на него.
   - Если ты хочешь побывать в Канаде? И если к тому же ты поедешь с тремя
свободными  американскими  гражданами,   готовыми   поклясться,   что   ты
британский подданный, притом что Канада - британское владение?!
   - Рехнуться можно! - воскликнул Тони. - Да  ребята  в  Русес-Пойнте  не
сумасшедшие: зачем им останавливать мою старую калошу  -  она  ведь  может
скапутиться и забаррикадировать дорогу.
   Бог ты мой! Все эти недели Огастин был уверен, что  никогда  не  сможет
выбраться отсюда без паспорта, который у него  украли  во  Франции,  тогда
как, выходит, ему надо только пересечь границу и оказаться  на  британской
территории! Этому просто невозможно было поверить... ну,  а  что  касается
возвращения назад, то он чуть было не сказал им, что стоит  ему  выбраться
из их благословенных Соединенных Штатов, и они больше никогда в жизни  его
не увидят; но он все же удержался, решив, что они могут обидеться.
   И когда кто-то предложил выехать  утром  на  рассвете,  он  лишь  молча
кивнул.


   В то утро Ри спала долго и никак не  могла  проснуться.  Когда  она  не
появилась к завтраку, мать решила, что она перегрелась на солнце,  и  дала
ей лекарство.
   Было воскресенье, и отец Ри был дома, но  она  все  равно  встала  лишь
после полудня, обедать отказалась, а вместо  этого  отправилась  в  лавку,
чтобы побаловать себя кока-колой, и тут появился "бьюик" Тони с  Огастином
и Сэди - машина, надо сказать, еле плелась.
   Все злоключения были рассказаны,  и  Огастин  с  Сэди  приобрели  ореол
героев (Огастину, во всяком случае, это понравилось, так как до сих пор  у
него еще ни разу не было оснований  чувствовать  себя  героем),  и  только
Эррол сидел насупившись:  ему  надо  было  немедленно  идти  на  вокзал  и
садиться в поезд, если он хотел завтра вовремя явиться на работу.



        "26"

   Возможно, никто не станет возиться и поднимать затонувший  "штутц",  но
виски терять не следовало -  слишком  это  был  драгоценный  товар.  Итак,
незадолго до полуночи на озеро отправилась группа доморощенных  водолазов.
Состояла она только из парней, и действовать надо было быстро, чтобы никто
их не опередил. Подъехав к знаку "НИКАКИХ автомобилей", они притушили фары
из опасения, как бы их не увидели, и при свете луны добрались до развилки,
а затем предосторожности ради свернули на поперечную тропу,  спрятали  там
свои "форды" и остальную часть пути до плотины проделали пешком.
   Луна стояла полная, и в ее  ярком  сиянии  даже  можно  было  различить
краски, во всяком случае, сочные цвета выделялись в этом  черно-серебряном
мире, как прожилки на  крыльях  мотылька.  Кругом  чернел  лес,  а  внизу,
светясь мириадами звезд, лежало серебристое озеро, перечеркнутое  плотиной
- словно брусок светлой меди бросили поперек. Все разделись;  кожа  у  них
была белая там, где тело обычно покрыто одеждой, и цвета темного дерева на
ногах, руках и лице.
   Далекие холмы казались чем-то нереальным, воздушным - даже большая туча
на западе казалась массивнее их.


   Огастин, Рассел и Тони отправились вместе со всеми, хоть  и  собирались
утром  выехать  спозаранок:  Огастин  должен  был  показать,  где  затонул
"штутц". Он думал, что точно знает место, но сейчас, ночью, все расстояния
выглядели иначе. Тогда ребята встали в ряд футах в десяти друг от друга  и
решили разом нырнуть; в конце концов с победным криком вынырнул Рассел.
   Но одно дело -  найти  затонувшую  машину  и  совсем  другое  -  спасти
затонувшее добро. Машина лежала на глубине двадцати футов,  а  даже  самые
классные ныряльщики, как оказалось, не привыкли уходить под воду на  такую
глубину. В конечном счете удалось это только Огастину - хоть он и не очень
хорошо нырял, но зато мог подолгу задерживать дыхание (он  научился  этому
прежде,  чем  стал  плавать,  еще  ребенком,  у  себя  в  ванне).  "Штутц"
перевернулся на бок, и крышка багажника, по счастью, открылась, но  здесь,
на глубине двадцати футов, вода  вдруг  стала  со  страшной  силой  давить
Огастину на уши, и им овладела паника: ему  казалось,  что  голова  у  его
сейчас лопнет; к тому же вода,  попадавшая  в  нос,  тоже  вызывала  такую
острую боль, точно ему удаляли аденоиды без анестезии. Сэди,  правда,  так
уложила бутылки, что они не разбились, и Огастину удалось достать  сначала
одну, потом другую и выплыть на поверхность.
   Тем временем большая туча придвинулась, затянув  почти  все  небо,  над
землей сгустился буро-коричневый мрак, лишь края тучи еще сверкали в свете
луны (Огастину вспомнились сверкавшие вот так же глыбы льда на  Дунае),  а
темную середину ее то и дело прорезали молнии.
   Огастину явно требовалось выпить  -  он  это  заслужил,  тут  все  были
согласны, - но и остальные тоже не прочь были разделить  с  ним  компанию.
Однако место здесь было уж слишком открытое, а кто-нибудь мог нагрянуть  в
любую минуту (ведь слухи распространяются с быстротой пожара, и скоро  все
проходимцы, живущие в округе, начнут нырять), а потому ребята сунули  ноги
в туфли и, держа одежду под мышкой, гурьбой направились к  лесной  опушке.
Слава богу, хоть кончилось засилие комаров! Они отыскали  полянку  и  сели
голышом в кружок на ковре из  листьев  и  хвойных  игл,  открыли  одну  из
бутылок, и она пошла по рукам. Забулькало виски,  зачмокали  губы.  Никто,
конечно, не поднял тоста за подвиг Огастина, и, однако же,  чувствовалось,
каким уважением они к нему прониклись... Ребята молчали, еще  не  придя  в
себя после  всей  этой  эпопеи.  Если  бы  сейчас  кто-нибудь  со  стороны
посмотрел на этих  чернолицых  и  чернопалых  (загорелых)  юнцов,  подумал
Огастин, то решил  бы,  что  перед  ним  некое  дикое  племя  со  странной
обрядовой татуировкой, делавшей их похожими на мандрилов. Несмотря  на  их
нелепый вид, Огастина захлестнуло теплое чувство к  этим  ребятам,  и  ему
вдруг  стало  по-настоящему  жаль,  что  после  сегодняшнего  вечера   его
дальнейший путь пойдет не с ними.
   Но теперь туча окончательно закрыла луну, и его милые  дикари  исчезли,
поглощенные душной темнотой, в которой тонко застенал ветер.
   Блеск молнии и - страшный крик у них над головой, из  гущи  деревьев...
Спускаясь вниз на ощупь,  дюйм  за  дюймом  (фонарика  у  него  не  было),
"дядюшка" Сэди заорал и выронил багор,  ибо  при  свете  молнии  он  вдруг
увидел под деревьями скопление, казалось, безголовых тел, торчащие во  все
стороны руки и ноги... но гром ударил почти тут же, перекрыв его вскрик  и
звуки его бегства.
   Молния... вскрик... раскат грома... И  дождь,  заставивший  забыть  про
вскрик. Он полил как из ведра - тяжесть его ощущалась почти  физически,  -
срывая с деревьев листья, точно смахивая их с  доски.  Сначала  дождь  был
теплый и они не чувствовали озноба, но  скоро  потоки  воды  стали  такими
холодными, что все продрогли до костей; еще несколько  секунд  -  и  пошел
град. Оглушенные, избитые градом, они вскочили на ноги и при белесом свете
молний, сверкавших почти непрерывно, полезли вверх по  откосу,  туда,  где
оставили машины. Они были все еще голые  и  страшно  напуганные  -  молнии
сверкали  вокруг,   фиолетовые,   голубые,   желтые,   в   воздухе   пахло
электрическими разрядами, перепрыгивавшими с одного дерева  на  другое,  а
внизу стрелы молний впивались в  мохнатое,  исхлестанное  дождем,  шипящее
озеро и вздымали фонтанчиками воду, точно кто-то швырял в нее  галькой.  А
гром! Сам по себе гром, конечно, не имел значения - подумаешь, грохочет, -
но грохот этот больно, точно палкой, бил  по  ушам.  Вдруг  над  деревьями
заколыхался сияющий шар и одно из них вспыхнуло костром.
   Наконец они добрались до машин.  Обе  машины  были  открытые:  у  одной
складной верх был отодран, а у другой плохо поднимался,  и  они  не  стали
возиться с ним. Не стали они и одеваться: это  казалось  бесполезным,  ибо
часть одежды они растеряли,  а  остальное  промокло  насквозь.  Главное  -
завести моторы: они принялись усиленно крутить ручку и наконец двинулись в
обратный путь. По дороге несся бурливый поток, но машины сидели высоко,  и
можно было не опасаться, что вода зальет мотор. Наконец они  выбрались  на
шоссе, благодаря бога за то, что остались живы  -  ни  о  чем  другом  они
сейчас и думать не могли.
   Было уже два часа ночи. Гроза постепенно стихала, хотя  дождь  все  еще
шел.
   Ребята подвезли Огастина к дому, насколько позволяла  узенькая  дорожка
(год за годом деревья все наступали на нее, и теперь в иных местах по  ней
нельзя было проехать  без  помощи  топора).  Подходя  к  своему  жилищу  с
заслуженной, бутылкой под мышкой и одеждой - под другой, Огастин, к своему
великому удивлению, увидел свет. Неужели, уезжая, он забыл потушить лампу?
Но когда он открыл дверь и перешагнул порог - вокруг него  на  полу  сразу
набежала лужа, а сам он стучал зубами от озноба, - в нос ему ударил  такой
вкусный запах и глазам предстала такая милая, уютная картина: у  керосинки
стояла Ри, а в руках у нее был окутанный паром эмалированный кофейник...
   - Кофе, - сказала она. - По-моему, он будет вам очень кстати!  -  И  на
этот раз повернулась к нему спиной, пока он вытирался и одевался!



        "27"

   Прихлебывая  кофе,  Огастин  приготовил  яичницу  с  беконом,  и  домик
наполнился еще более приятным ароматом. Ели они не спеша, держа тарелку на
коленях; покончив с едой, вытерли тарелки хлебом и съели его тоже. Огастин
не вызвался сразу проводить Ри  домой  (хотя  дождь  и  прекратился),  они
сидели у лампы и болтали, наслаждаясь обществом друг друга, снова  наконец
вдвоем, как в ту пору, когда "стая"  еще  ничего  не  знала  о  нем  и  их
одиночество не было нарушено. Говорили они о всяких пустяках,  не  имеющих
значения, только не о предстоящем расставании (хотя она,  конечно,  знала,
что он завтра  уедет).  Зато  имело  значение  это  слияние  двух  голосов
воедино, это ощущение, что на свете нет никого, кроме него и ее, и что нет
такой силы, которая была бы способна  разрушить  чары.  Совсем  как  в  те
времена, такие далекие, что, казалось, с тех пор прошли сотни  лет,  когда
они вместе забирались в расщелины  скал,  точно  двое  барсуков,  решивших
устроить себе там нору.
   Время было уже очень позднее, и обоим не мешало поспать. Но Ри явно  не
собиралась уходить, а Огастину явно не  хотелось  говорить,  что  ей  пора
(хоть он и сознавал, что  должен  это  сделать).  Они  сидели  в  каком-то
оцепенении и временами даже  молчали.  Только  раз  Ри  попыталась  спасти
мотылька, который вился вокруг лампы, слепо идя на верную смерть,  однако,
чем больше она старалась помешать ему, тем отчаяннее он метался и бился  о
раскаленное стекло, пока не опалил себе усики и  даже  крылья.  Но  других
движений она не делала. Раз или  два  Огастин  взглянул  на  часы,  однако
решил, что она может побыть еще, и постепенно впал в дремоту.
   Гроза вдруг снова началась, и раскат грома вывел их из забытья. Огастин
подошел к двери. Густая тьма и дождь - плотная завеса  дождя,  прорезаемая
молнией... Теперь о том, чтобы выйти на  улицу,  не  могло  быть  и  речи:
придется ей остаток ночи проспать на его кровати, сказал он Ри, а он ляжет
на полу. Она ничего не ответила, только сузила глаза, как бывает, когда  у
человека вдруг разболится голова, и какое-то время еще  продолжала  сидеть
не двигаясь. Потом прикончила обгоревшего  страдальца  мотылька,  раздавив
его выпачканной в яйце вилкой, встала и сбросила туфли.


   Огастин,  зевая,  раскладывал  коврик  на  полу,  когда  какой-то  звук
заставил его обернуться. Еле слышный голос прошептал из постели:
   - _Мне не будет_ стыдно - можешь не тушить лампу, когда придешь.
   Он посмотрел в ту сторону: она  лежала  на  спине,  совсем  обнаженная,
вспышки молнии ярче лампы освещали ее,  и  он  почувствовал  спазмы  внизу
живота, словно его самого пронзило молнией.
   - Я _не хочу_, чтоб ты гасил лампу, - повторила она, приподняла  обеими
руками маленькие  полушария  грудей,  похожие  на  две  половинки  яблока,
уперлась локтями в матрац, закинула ноги на стену и игриво побежала по ней
вверх  своими  маленькими,  как  два  мышонка,  ступнями,  так  что  бедра
приподнялись над постелью.
   Сердце Огастина застучало, стало больно  в  груди.  Он  шагнул  к  ней:
услышав его  шаги,  она  повернулась  на  бок,  лицом  к  нему,  протянула
навстречу ему руки, и он увидел перед собой две тоненькие как спички ручки
ребенка... Она же не понимает, что делает! А что делает он? Огастин  вдруг
сгреб ее раскиданную одежду и бросил на приподнятое для поцелуя лицо.
   - Вставай! -  рявкнул  он  так  грубо,  что  даже  сам  удивился.  -  И
прикройся...
   Она схватила одеяло и натянула до подбородка. Личико у нее  сморщилось,
потом сморщилось еще больше, а глаза расширились и  стали  огромными,  рот
приоткрылся, губы задрожали. Он отвернулся; вернуться к себе в угол и лечь
он уже не мог, а потому зашагал по комнате, взбудораженный, смятенный.  Он
молчал, не решаясь заговорить, странные,  противоречивые  чувства  владели
им, ему было стыдно. Перед его мысленным взором маленькие ступни  снова  и
снова взбирались вверх по стене... и эта  боль  на  маленьком  съежившемся
личике. С кровати не доносилось ни звука,  но  ничто  на  свете  не  могло
заставить его сейчас посмотреть в ту сторону.
   Через какое-то время за  окном  рассвело,  и  почти  тотчас  на  дороге
раздался клаксон автомобиля Тони.


   Огастин уехал... Когда отчаяние немного  улеглось  и  Ри  снова  обрела
способность  думать,  она  решила   повеситься   на   перекладине:   пусть
спохватится и пожалеет. Она представила себе,  как  все  будет  выглядеть,
когда ее найдут... И может, бог не слишком на нее за это рассердится, если
он, конечно, существует и допускает такое! Но есть бог или нет, а веревки,
на которой можно было бы повеситься,  под  рукой,  во  всяком  случае,  не
оказалось. Поэтому пришлось Ри одеться  и  отправиться  домой  -  "слушать
музыку".
   Но как же все-таки насчет бога? До сих пор она не  забивала  себе  этим
голову. Все считают, что он  существует,  -  как  воздух:  никто  ведь  не
раздумывает, есть он или нет, просто ты им дышишь и  все.  Даже  и  сейчас
сомнение возникало в одной клеточке мозга Ри и затухало в  другой,  потому
что это такой вопрос, раздумья над которым, право же, и цента не стоят,  а
когда ты страдаешь, стоят и того меньше.



        "28"

   Огастин ночью совсем не спал, а Рассел спал мало, поэтому Тони  и  Сэди
весь день по очереди сидели за баранкой, предоставив своим  друзьям  мирно
почивать на заднем сиденье "бьюика", если тут применимо слово  "мирно",  а
для Огастина применимо слово "почивать"! Дитя, дитя, совсем еще  _дитя_!..
Снова и снова перед мысленным взором Огастина возникали эти две  ножки  на
стене и личико, приподнятое для поцелуя. А потом - то же личико, когда  он
уходил,  только   сморщенное,   дрожащий   рот,   одеяло,   натянутое   до
подбородка... Путешествие прошло для него как во сне, когда ты  то  спишь,
то просыпаешься, бредишь и терпеливо ждешь избавления от кошмара.  Огастин
почти ничего не замечал из того,  что  проносилось  мимо  них,  разве  что
сосисочную, возле которой они остановились, чтобы  пообедать,  да  немного
позже, когда он снова открыл глаза, перед ним  мелькнуло  озеро  Чэмплейн.
Щиты с назойливой рекламой фирмы "Гудьер", встречавшиеся чуть не на каждой
миле, воспринимались скорее как крик, чем как нечто зримое. Весь этот день
"бьюик" вел себя выше всяких похвал: за одиннадцать часов  он  прошел  без
каких-либо поломок  более  250  миль.  Поэтому,  прежде  чем  подъехать  к
границе, Тони остановил машину и поставил в питающий клапан две затычки  -
машина начала кашлять как сумасшедшая, и, казалось, если воспрепятствовать
ее продвижению,  мотор  тут  же  заглохнет  и,  следовательно,  на  дороге
образуется "пробка". И Тони оказался  прав:  в  Русес-Пойнте  их  даже  не
остановили, как не остановили и в Лаколле по  другую  сторону  границы,  у
гор.
   Лишь  только  они  очутились  в  Канаде,  Тони  ударился  в  лирические
воспоминания о той поре, когда он был сплавщиком, правда, сплавлял  он  не
бревна, а мелкий лес