ия, когда  люди  предпочитают
держаться  парами,  может  оказаться  слишком  большим  испытанием   такое
времяпрепровождение, когда шестеро зеленых юнцов женского и мужского пола,
послушные зову плоти, коллективно щупают друг друга. К тому же -  и  этому
следовало только радоваться, учитывая невинность Огастина, которую он  так
тщательно охранял, - они предпочитали дела словам и  никогда  не  говорили
непристойностей.
   Что же касается Ри... Да, порой она доходила до отчаяния:  ведь  теперь
вокруг них все время был народ и Огастин мог стать  чьей  угодно  добычей,
особенно Джейнис, которую она просто не выносила. Зато она  уже  полностью
примирилась с тем, что Огастин, когда  она  садилась  к  нему  на  колени,
по-прежнему не давал воли рукам (и ни разу,  ни  разу,  ни  разу  даже  не
поцеловал ее) - просто она до того влюбилась в Огастина, что даже  в  этом
находила особое, только ему присущее обаяние.


   Порой они напивались до бесчувствия (Ри "никогда  не  притрагивалась  к
спиртному", так как легко пьянела и от вина);  порой  гоняли  на  машинах,
оглашая воздух треском выхлопных газов; порой предавались радостям  плоти,
а порою разным другим развлечениям.  И  одним  из  этих  развлечений  была
верховая езда. У Джейнис была собственная верховая лошадь - больше похожая
на швабру, - которую она приобрела за  25  монет  и  которая  в  жизни  не
пробовала кукурузы (Джейнис уверяла, что она ест одни камни);  Сэди  могла
похвастаться настоящим мустангом (скакун был древний,  но  еще  не  вполне
объезженный и  не  привыкший  к  уздечке),  да  и  фермеры  охотно  давали
попользоваться лошадкой за сущие гроши, если наездник не предъявлял к  ней
слишком больших требований и не боялся, что она  может  рухнуть  под  ним.
Огастин и Джейнис часто отправлялись верхом в  далекие  экспедиции,  и  Ри
почти всегда сопровождала их, хотя после езды верхом она начинала  хромать
и вынуждена была спать на животе - даже в тех случаях, когда не  падала  с
лошади.
   Еще  одним  развлечением  было  плавание,  и  тут  Ри  держала   пальму
первенства, ибо плавала как рыба. Впрочем, почти все они неплохо  плавали,
во всяком случае много лучше, чем самоучка Огастин. Даже Сэди, несмотря на
изувеченное плечо, ныряла, как баклан.  Забавно  было  смотреть  на  юного
Рассела, который и по земле-то передвигался развинченной походкой, а когда
плыл кролем, ноги его вообще,  казалось,  болтались  сами  по  себе  и  он
становился похож на охваченного паникой осьминога. А шотландочка Джейнис и
близко не подходила к воде по причинам, которые Огастину так и не  удалось
установить; она, правда, объясняла это тем, что у нее была родственница  в
Оркнее, которая утонула в детстве, погнавшись за чайкой; так или иначе, но
Джейнис, даже когда вела машину по мосту, и то закрывала глаза - и  летела
стрелой.


   Время шло, и  Огастин  почти  забыл  о  грозившей  ему  опасности  и  о
необходимости  соблюдать  осторожность:  он  открыто,  наравне  со   всеми
разъезжал повсюду. Он даже стал заходить в лавку, не заботясь о том, чтобы
прежде взглянуть, нет ли там кого постороннего. Но вот однажды, когда  они
с Джейнис как раз подъезжали к лавке, из нее  вышел  человек  в  форме,  с
пистолетом в кобуре; он перекинул ногу  через  седло  мотоцикла  "Индеец",
прислоненного к крыльцу, но не сел, а продолжал стоять, прикрыв от  солнца
глаза рукой. "Стая" застыла на месте - он  глядел  на  них  так  несколько
секунд, а они с ненавистью смотрели на него.  Потом  он  ударил  ногой  по
педали, мотор взревел, он развернулся, продолжая пяткой  отталкиваться  от
земли, и умчался (как заметил потом  Рассел,  поэт  и  знаток  английского
языка), "точно ведьма на помеле".
   - Старый проныра на резиновом ходу! - с отвращением произнесла Джейнис.
   -  Вот  уже  целую  неделю  шныряет  по  Нью-Блэндфорду  и  все  что-то
вынюхивает! - заметила Сэди.
   Огастин почувствовал, как по спине у него поползли  ледяные  пауки.  Он
робко осведомился, не слышали ли они, кого ищет полицейский.
   - Этот свое хайло зря не раскрывает! - сказал Али-Баба и  сплюнул,  как
выстрелил.



        "15"

   Чувствуя, что сердце у  него  уходит  в  пятки,  Огастин  первым  делом
подумал, что надо бежать, унести отсюда ноги, пока  не  поздно.  Если  его
арестуют, надежды оправдаться нет никакой: не удастся ему  убедить  судью,
что он не собирался заниматься "ромовой контрабандой", что  все  произошло
не по его вине, а по вине судьбы - так уже получилось после того, как  его
тогда ночью огрели по голове. Все это, конечно, правда, но едва  ли  может
объяснить суду, почему же в таком случае он высаживается с контрабандой на
берег и зачем ударил ни в чем не повинного солдата, а потом удрал.
   Но если бежать, то куда? Раз нельзя вернуться на море, то вернее  всего
ехать в Нью-Йорк: ведь в  деревне  чужака  сразу  приметят,  а  в  городе,
говорят,  легче  исчезнуть.  Надо  серьезно  об  этом  подумать...  Однако
инстинкты сельского жителя восставали в Огастине против такого решения: он
ненавидел города, боялся их, да и к тому же  разве  сможет  он  прожить  в
Нью-Йорке? Содержимое его бумажника - деньги, которые в  последнюю  минуту
сунул ему шкипер, - даже здесь быстро таяли,  а  в  городе  и  подавно  не
успеет он оглянуться, как останется без  гроша.  В  Англии  у  него  денег
сколько угодно, но, даже если попросить, чтоб ему выслали какую-то  сумму,
он же не сможет ничего получить без документа,  удостоверяющего  личность;
если же пойти работать, всюду нужно прежде заполнить  анкеты  и  опять  же
представить бумаги о том, кто ты такой... Значит, остается лишь  примкнуть
к  преступному  миру,  может  быть,  ему  удастся  связаться  в  городе  с
какой-нибудь группой контрабандистов и снова стать "ромовым  пиратом"?  Но
Огастин, естественно, и сам  понимал,  что  пират  липовый  -  всего  лишь
никчемный любитель, и потому жизнь его в самом деле может стать "жестокой,
мерзкой   и   короткой"    [из    "Левиафана"    -    труда    английского
философа-материалиста Томаса Гоббса (1588-1679)].
   Нет, сейчас,  по  крайней  мере  какое-то  время,  ему  остается  одно:
спрятаться здесь, в лесах, уйти из своей лачуги и пожить на  манер  героев
Фенимора Купера в одной из пещер, что  они  обнаружили  с  Ри.  Оттуда  он
сможет  наблюдать  за  своей  хибаркой  (если  москиты  оставят  ему   чем
наблюдать) и сразу увидит, когда за ним придут; если же никто не придет  -
в  конце  концов,  тревога  ведь  может  оказаться  и  ложной,  -  значит,
полицейский ищет кого-то другого...
   В эту минуту кто-то дернул его за рукав - он обернулся и увидел Ри.  Не
ведая об охватившей его панике, она предлагала зайти в церковь, где, по ее
словам, она обнаружила совершенно новую разновидность Гигантской Церковной
Мыши. Он тотчас согласился. В самом деле, почему бы и не пойти  -  времени
на это много не понадобится, да и полицейский пока что исчез. К тому же  у
него будет лишняя минута на раздумье...


   Внутри пахло старой сосной и пауками. И посередине в самом деле  лежала
"гигантская мышь",  про  которую  говорила  Ри...  Но  походила  она,  как
выразился Огастин, "скорее, на викария  англиканской  церкви,  который  от
чрезмерного усердия как был в сутане и стихаре, так и рухнул на пол".  Это
была черно-белая  корова,  она  лежала,  жуя  жвачку,  и  Ри  с  Огастином
объединенными усилиями выгнали ее. Но Ри и теперь не хотелось  уходить  из
церкви.  Взгромоздившись  на  спинку  одного  из  стульев,  она   спросила
Огастина, верит ли он в привидения - ну, собственно, не в привидения, а  в
духов... Словом, считает ли он, что у него есть душа?
   Что-то заставило Огастина сдержать инстинктивное "нет": ему  захотелось
узнать,  почему  она  задала  такой  вопрос.  И  он   осторожно   принялся
зондировать почву... Да, конечно, у нее есть душа, и последнее  время  она
стала задумываться, есть ли душа у него, потому как не только у нее,  а  у
других людей, видно, тоже есть души. Взять, к примеру, ее папку -  у  него
наверняка есть душа! Ну, может, и не совсем  такая  (и  она  обвела  рукой
белые известковые стены христианского храма, окружавшие их), но все  равно
- на-сто-я-ща-я.
   Огастин стал расспрашивать Ри дальше. Это происходит,  когда  начинаешь
засыпать, сказала она.  Точно  тело  вдруг  отделяется  от  тебя,  куда-то
проваливается (это, конечно, имеет прямое отношение к  душе,  потому  как,
значит, "ты",  то  есть  твоя  "душа",  высвобождается  из  тела).  Нельзя
сказать, чтобы удавалось далеко уйти от него, собственно, она  может  лишь
минуту-другую продержать душу над телом: душа полежит вытянувшись немножко
и потом - раз! - точно резинка, возвращается на свое место. А вот папка  -
он большой мастак на такие дела: он не только может на  целых  пять  минут
отделиться от своего тела, но даже умеет заставить душу сесть, когда  тело
его лежит! Но заставить душу слезть с кровати и пройти по полу и папка  не
в силах, уж не говоря о том, что душа не может выйти из комнаты,  если  он
лежит...
   Откуда, черт побери, могла она набраться таких глупостей?! Папка научил
ее этому еще давно, когда она спала в его постели. Она с трудом  подбирала
слова, и Огастин догадался, как много значила для  нее  вся  эта  мистика,
догадался и о том, что до сих пор она об этом никому не  говорила,  только
ему (да папке, который этому потворствовал). Надо быть с  ней  осторожнее,
подумал Огастин, чтобы не обидеть ее. А потому он самым серьезным  образом
предупредил Ри, чтобы она и  не  пыталась  "вытянуть  душу  из  постели  и
заставить ее выйти за дверь". А то вдруг  она  возьмет  и  уйдет?  Ну  да,
представим себе, что "она" потеряется и не вернется к Ри? Тогда Ри  заживо
станет призраком! При этой страшной мысли Ри вздрогнула, вскочила на ноги,
и оба они (бережно сохраняя душу в теле) вышли  на  солнце.  Однако  совет
Огастина по поводу души произвел на Ри весьма сильное впечатление.
   - Я так рада, что вы тоже из спиритов, - шепнула она и сунула свою руку
ему в ладонь. - Я точь-преточь была уверена, что вы из таких.  Может,  это
потому...
   - Что потому? - спросил Огастин и добавил: - Ты считаешь, это объясняет
то, чего ты не понимаешь во мне?
   - Угу.
   Огастин уже привык к тому, что это придыхание означает "да", но  так  и
не сумел вытянуть из Ри, что она имела в виду.
   Это он-то "спирит"! Даже такая  маленькая  гусыня  -  ну,  кто  бы  мог
подумать, что она увлекается этим... Не надо, конечно, ее травмировать, но
он постарается осторожно вложить в ее головенку, что все  эти  ощущения  -
дело  чисто  субъективнее  и  они  каким-то  образом  связаны  с  кровяным
давлением в мозгу; что ни "духа", ни "души" в природе не  существует,  как
не существует и бога... Но тут он вспомнил, какое потерпел  фиаско,  когда
однажды заикнулся, что бога нет: как она вспыхнула и  ушла  от  обсуждения
этого предмета... Ри в самом деле была тогда очень смущена - почти так же,
как в тот день в школе, когда  учитель  естествознания  неожиданно  сказал
классу, что, будучи ученым, он не может не верить в бога - совсем как  паж
в балладе про Венцеслава верил, что король существует, раз он идет по  его
следам. Тогда, в классе, все разинули рот от  неожиданности:  конечно  же,
они верили в бога, но имя его произносят только в церкви, подобно тому как
о некоторых вещах говорят только у доктора.
   И почему это девушки столь подвержены всяким предрассудкам?  Боже  мой,
да она же ничуть не лучше... И перед  мысленным  взором  Огастина  на  миг
возникла Мици, их первая встреча в жарко натопленной, переполненной людьми
восьмиугольной большой гостиной кузины Адели, где она  стояла  за  креслом
матери. Это отрешенное, серьезное, белое как  полотно  личико  с  большими
серыми задумчивыми глазами; тщательно зачесанные назад, ниспадающие  почти
до талии светлые волосы, перехваченные на затылке большим  черным  бантом;
длинная прямая юбка с черным поясом, белая блузка  с  высоким  крахмальным
воротничком; а на диване, свернувшись клубочком, словно спящая, однако  же
наблюдающая за всем горящими глазами - лисица... Но видение  это  возникло
лишь на миг; сколько же времени прошло с тех пор, как Мици  завладела  его
мыслями?



        "16"

   Однажды Ри заболела гриппом и Огастин с Джейнис отправились верхами  на
прогулку вдвоем. В глубине души оба были рады,  хотя  ни  тот,  ни  другая
вслух этого не выразили. Даже лошади их и те вроде  были  рады  -  наемный
конь Огастина и любимая кляча Джейнис, - что  следом  за  ними  не  трусит
третья, и они все утро неслись галопом или  шли  рысцой  рядом,  голова  в
голову.
   Наконец всадники остановились перекусить и устроили своеобразный пикник
довольно далеко от дома, в прохладной полуразрушенной мельнице без  крыши.
Сквозь дверной проем, наполовину затянутый вьющейся лозой, видно было, как
на дворе две стреноженные лошади обгладывали один и тот же куст, а  внутри
два наездника, сидя на земляном полу, жевали салями, и  такие  они  питали
при этом друг к другу дружеские чувства, так одинаково были настроены, что
принялись наперебой рассказывать о своем детстве. Выяснилось,  что  оба  в
детстве боялись темноты: Огастин - из-за  тигра,  который,  как  ему  было
хорошо известно, жил под его кроватью,  а  у  Джейнис  эту  роль  выполнял
медведь. Затем Огастин рассказал, как он боялся задержаться в ванне  после
того, как няня вытащит затычку, считая, что его вместе с водой  непременно
затянет в трубу; его сестра Мэри хоть  и  была  старше,  но  тоже  боялась
этого, и он поведал Джейнис, как однажды он безумно испугался, когда  Мэри
выпрыгнула первой из ванны, а его толкнула обратно в воду и он упал  прямо
на водосток. А Джейнис рассказала, как в школе во время состязаний в беге,
устроенных в Родительский день, у нее вдруг упали штанишки и она  чуть  не
умерла со стыда...
   Они помолчали. И тут  Огастин  принялся  рассказывать  жуткую  историю,
приключившуюся с ним, когда он впервые приехал  к  своей  тете  Беренис  в
Холтон; об этом до сих пор он никому не говорил.
   Начал он свой рассказ с описания тетушки:
   - Это была умная женщина, но из тех, с кем просто невозможно жить.  Мой
дядя хоть и обожал свое родовое поместье, однако со временем стал все чаще
и чаще разъезжать по таким странам, куда даму не повезешь, а тетю  Беренис
оставлял одну в Холтоне.
   Этот Холтон, пояснил далее Огастин, был  прелестным  замком  XVI  века,
расположенным в самом сердце Черного края.  Там  (когда  Огастин  был  еще
совсем крошкой, в самом начале века) тетя Беренис ставила Еврипида,  пьесу
за пьесой, по мере того как Гилберт Мэррей переводил  их.  Обстановка  для
этого была самая  подходящая:  обнесенный  высокими  стенами  двор  служил
сценой под открытым небом, а дом в форме буквы "Г" с его  серыми  стенами,
возле которых цвели магнолии, был так построен, что смертные могли входить
и выходить через дверь первого  этажа,  а  боги  появлялись  над  ними  на
балконе.
   - У тети Беренис был несомненный талант, и зрители приезжали  в  Холтон
издалека - кое-кто уже на машинах, но  большинство  в  колясках,  а  детей
постарше привозили прямо из школы в подобии дилижансов.  Вся  эта  публика
рассаживалась на длинных каменных ступенях, внимала бессмертным  стихам  и
очищалась жалостью и ужасом - при условии, конечно, что  не  начинал  лить
дождь.
   Гудки с шахт почти не долетали сюда, заглушаемые воркованием голубей  и
пением разных птиц, так как дом еще стоял среди  пятидесяти  акров  лесных
угодий, успешно скрывавших от взора угольные отвалы;  однако  стены  замка
уже начинали давать трещины из-за проложенных под ними штреков.
   - Когда я был там в последний раз,  сразу  после  войны,  дом  был  уже
объявлен опасным для жизни и его собирались сносить.
   - Какое безобразие! - воскликнула Джейнис. - Разве можно так обращаться
со стариной!
   - Мне было, наверное, года четыре, а  Мэри  -  лет  семь,  -  продолжал
Огастин, - когда мама повезла нас летом в Холтон, хотя и знала, что сестра
ее не выносит детей, как некоторые люди, например, не выносят кошек. В тот
вечер давали "Медею", и заглавная роль подходила тете Беренис  как  нельзя
лучше. Ясона играл какой-то хороший актер из Лондона, так же как и  старую
няньку Медеи, а все остальные были из местных. Школьная  учительница  была
корифейкой хора, дворецкий - Креонтом (он с  большим  пылом  обрекал  свою
хозяйку на изгнание). Детей Медеи должны были изображать  двое  шахтерских
детишек из поселка, но как раз в то утро детишки эти заболели свинкой.
   Выход из положения был один - обрядить в костюмы Огастина и Мэри  (хотя
Огастину  туника  доходила  до  лодыжек)  и  выпустить  их  на  сцену  без
репетиции.  Собственно,  "детям"  почти  нечего  делать  в  "Медее"  -  на
протяжении всего спектакля они не раскрывают рта, пока мать не  решает  их
убить.
   - Умирают они, конечно, за сценой: публика слышит лишь  детские  крики,
несущиеся из дворца, а затем два детских голоска, умоляющих в  бессмертных
стихах - но очень кратко - не убивать их. А потом два  трупика  появляются
на крыше в колеснице, влекомой драконом, и Медея (по воздуху)  отбывает  в
Афины. Мэри со своими кудрями вполне могла сойти за мальчика, да к тому же
она уже выступала в спектаклях, я же был слишком юн, чтобы  понимать,  что
такое актерская игра, но решено было, что Мэри в нужную минуту будет  меня
подталкивать,  а  поскольку  убиение  происходит  за  сценой,   это   дает
неограниченные возможности для подсказок.
   Собственно,  Мэри  поручили  говорить  за  обоих,  если   четырехлетнее
существо не сможет произнести даже двух строк бессмертных стихов, как  оно
не может, например, доесть все до  конца,  даже  когда  на  тарелке  лежит
лакомство.
   Поскольку няня и  ее  помощница,  служанка  Мейбл,  сидели  в  публике,
Огастин находился всецело на попечении Мэри. Всякий  раз  перед  тем,  как
вывести своего говорливого братца на сцену, она затыкала ему рот  огромной
мятной конфетой, - эти конфеты Мейбл специально выдала для этой цели, -  и
строго-настрого наказывала, чтобы  он  ни  при  каких  обстоятельствах  не
произносил ни слова, "как в церкви".
   - Да мне тогда и казалось, что я в церкви, только в какой-то особенной,
где вокруг полно разодетых людей, произносящих грудными голосами  какие-то
чудные слова, и, кроме того, в церкви ты сидишь на скамье и  священник  не
может до тебя добраться, а тут я оказался в  окружении  людей,  одетых  во
что-то вроде сутан, точно все они священники.
   Правда, рядом была Мэри, которая, уж конечно, защитит его,  и,  значит,
нечего бояться, да и вообще, когда он первый раз очутился во  дворе  замка
среди всех этих людей, оказалось, что это совсем не так уж страшно  -  вот
только говорить было нельзя. Пока двое взрослых  высокопарно  обменивались
репликами, ребенок принялся отыскивать глазами няню или хотя бы  какого-то
"обыкновенного" человека... И  вдруг  увидел  Мейбл  там,  в  глубине!  Он
помахал ей ручонкой и вытащил изо рта конфету, чтобы ей показать,  но  тут
Мэри схватила своего братца за руку и, к великому его огорчению, утянула в
дом...


   Джейнис  слушала  лишь  потому,  что  ей  доставляло  удовольствие  его
слушать. Она никогда не читала "Медею" и не  раз  на  протяжении  рассказа
спрашивала себя, к чему он все это ей выкладывает.



        "17"

   За стенами полуразрушенной мельницы лошадь Джейнис восторженно заржали,
когда конь Огастина игриво тронул ее губами за шею.  А  в  самой  мельнице
Огастин придвинулся к Джейнис, чтобы уйти от солнца. Она  широко  раскрыла
глаза,  но  Огастин,  казалось,  едва  ли  сознавал,  что  у   него   есть
слушательница, - он  вел  рассказ  с  перебоями,  то  пулеметной  очередью
выстреливая слова, то умолкая, словно они застревали у него в горле.
   - Но потом дело пошло все хуже и хуже. Всякий раз, как меня выводили на
сцену, там была тетя Беренис -  разря