прийти, что они вообще есть.
   Чего же тут удивительного, что в эту дивную пору  двое  молодых  людей,
почувствовав живой интерес друг  к  другу,  отправились  вместе  открывать
новые для себя места на созданном Энтони автомобиле!
   Двинулись они на север и вскоре очутились на  дорогах,  предназначенных
преимущественно для всадников, вокруг  стоял  дремучий  лес,  и  им  часто
приходилось продвигаться по компасу; они взбирались на горы и спускались в
ущелья, в багажнике у них лежал топор на  случай,  если  придется  срубить
мешающее дерево, и кирка - если надо будет убрать с  дороги  кусок  скалы;
при этом  они  все  время  держались  за  ручку  дверцы,  чтобы  в  случае
необходимости успеть открыть ее и выпрыгнуть.
   Днем  они  были  слишком  заняты,  чтобы  разговаривать,  но   вечером,
завернувшись в  одеяло,  беседовали,  пока  не  сморит  сон.  Пленительная
старомодность Энтони включала в себя и  твердую  уверенность  в  том,  что
дуэли, суды чести, поглощение большого  количества  спиртного  по-прежнему
входят в то, к чему noblesse oblige [обязывает  благородное  происхождение
(франц.)], и что негры в лучшем  случае  относятся  к  высшим  приматам...
Огастин считал, что этот Дон-Кихот,  имеющий  за  плечами  столь  реальную
заслугу, как создание собственного механического  Росинанта,  конечно  же,
шутит, а Энтони считал, что шутит Огастин  -  какой  же  джентльмен  может
сомневаться в столь очевидных истинах, и это убеждение каждого в том,  что
собеседник думает совсем не то, что говорит, приводило  их  к  бесконечным
подтруниваниям друг над другом.
   Когда ночи стали холодными, они ложились спать как можно ближе к  огню,
и Огастин на всю жизнь запомнил ту ночь,  когда  он,  проснувшись,  увидел
догорающие уголья, а вокруг было темно и пахло хвоей, и в просветах  между
верхушками деревьев мерцали звезды величиной  с  яйцо;  разбудила  же  его
печальная песня волков, требующих  от  бога  своей  доли  мяса,  -  песня,
которую люди зовут воем... Однако ни ночью, ни днем они  еще  ни  разу  не
видели ни одного волка - ни  одна  тень  не  скользнула  среди  освещенных
солнцем деревьев, а ночью при свете костра не  сверкали  во  тьме  зеленые
глаза.
   Вскоре даже полуденное солнце перестало греть, утратив свою силу,  и  в
воздухе заскользили первые снежинки,  легкие,  как  дым.  Наступало  время
года, когда даже медведи и те перебираются южнее и начинают  подумывать  о
том, где бы залечь в берлогу, и молодые люди заспешили в город, пока их не
застала здесь снежная канадская зима.
   Они вернулись в Оттаву, и не успел Огастин  решить,  что  пора  наконец
ехать "домой",  как  посыпал  снег  -  он  облеплял  лицо,  словно  маска,
наложенная умелыми пальцами, застывал на бровях и  ресницах,  застилал  от
вас противоположную сторону улицы, даже закрывал друга, шедшего рядом  так
близко, что до него можно было дотронуться. Потом в погоде снова наступила
перемена, небо прояснилось. На улицах появились запряженные лошадьми сани,
а воздух был такой  холодный,  что  вдохнешь  -  и  точно  в  легкие  тебе
воткнулись ледяные иголки. Но не столько этот холод на улице, сколько  жар
натопленных домов заставил Огастина наконец кинуться в пароходную контору:
он вынес  жару  североамериканского  лета,  но  жаркий  воздух  духовки  в
североамериканских домах зимой доконал его. Он должен немедленно вернуться
в английскую зиму, где в домах чуть теплее, чем на дворе, или же он умрет.
   Он  очень  обрадовался,  хотя  и  удивился,  узнав,  что  Энтони   тоже
собирается посетить Европу - значит, решено: они поедут  вместе,  в  одной
каюте.


   Огастин послал телеграмму с просьбой, чтобы на  пристань  прислали  его
"бентли", и вот из Саутгемптона  в  Мелтон,  сверкая  пятками  (а  вернее,
колесами), к чаю примчались двое наших друзей.
   Энтони в  изумлении  уставился  на  прекрасный  фасад  самого  большого
частного дома, который он когда-либо видел, но  тут  Уонтидж  гостеприимно
распахнул перед ними двери, и Огастин с грустью увидел, как  постарел  его
давний друг за какой-нибудь год. Он стал совсем тощим и  лысым.  Кадык  на
его горле казался теперь еще больше, глаза совсем выкатывались из орбит...
   А вот и Полли - бог мой, как выросла Полли! Он бы ее просто не узнал...
Но Полли стала почему-то такой застенчивой: она  уткнулась  лицом  в  юбку
матери и не желала не только говорить с ним, но даже  на  него  взглянуть.
Итак, эта встреча, которой оба так  ждали,  кончилась  тем,  что  он  лишь
коснулся носом волос девочки, от которых пахло мышкой, ибо ничего  другого
ему не дано было поцеловать. Дело в том, что изменилась не только Полли  -
бедненькая  консервативная  Полли,  даже  не  глядя  на  своего   любимого
Огастина, сразу поняла, какие большие перемены произвели  в  нем  время  и
отсутствие. Его речь там, за океаном, могла казаться, конечно, до смешного
британской, но здесь она звучала с явно американским акцентом...



        "16"

   Итак, Огастин снова в Мелтоне, и, когда прошли первые  минуты  встречи,
он с удивлением обнаружил, что здесь почти все осталось по-прежнему. А вот
он, видимо, очень изменился: он поймал себя на том, что смотрит на  Мелтон
весьма критически и удивляется, как Мэри может жить тут - это же не жизнь,
а мертвечина; неужели так уж интересно вести хозяйство  в  огромном  доме,
когда этим  может  заниматься  кто-то  другой,  в  то  время  как  Гилберт
увлеченно скачет по долам и горам своей политики. Слишком Мэри  замкнулась
в себе, надо будет ее расшевелить...
   Что же до Мэри, то она искренне радовалась  возвращению  брата,  но  не
могла не  заметить,  насколько  увереннее  он  стал  держаться  -  правда,
подумала она, под такой уверенностью часто таится далеко  не  уверенное  в
себе "я", ибо Мэри, как и ее дочь, была убеждена,  что  любая  перемена  в
старине Огастине может быть только  к  худшему.  А  тем  временем  Уонтидж
рассказывал поварихе, как раздался в плечах мистер Огастин,  он  теперь  и
ходит-то иначе, пожалуй, слишком быстро  и  нескладно  для  джентльмена...
Собственно, один  только  Гилберт  скрепя  сердце  признал,  что  Огастин,
пожалуй, изменился к лучшему - если не считать,  конечно,  акцента,  но  в
приличном обществе это у него быстро пройдет.
   В честь столь Великого События Полли разрешили сойти вниз к чаю, но она
сидела все время, не поднимая глаз.
   В общем, оказалось очень удачно, что в  качестве  громоотвода  при  сем
присутствовал чужой человек - Энтони: он очаровал и хозяина, и хозяйку,  а
его   безукоризненные   манеры   заставляли    и    остальных    держаться
соответственно.


   Что ж, время идет и все меняется; не будем  больше  говорить  об  этом,
разве что добавим еще один штрих: когда  Огастин  поднялся  наверх,  чтобы
переодеться к ужину, и увидел у  себя  на  кровати  тщательно  разложенный
вечерний костюм, который столько времени провисел в мелтонском шкафу, он с
грустью подумал о том, что и забавные маленькие мокасины, сшитые для Полли
настоящей индианкой, тоже будут ей малы - в лучшем случае они когда-нибудь
пригодятся Сьюзен-Аманде.
   Потом  усилия,  потребовавшиеся,  чтобы  надеть  жестко  накрахмаленную
вечернюю сорочку, настолько поглотили его и оказались столь тщетными,  что
он крикнул Энтони через коридор:
   - Послушай, а как  это  чертова  черепаха  умудряется  залезть  в  свой
панцирь?


   Огастин был прав: Уонтидж, конечно,  постарел.  Боли  в  спине  у  него
усилились,  а  перебои  в  сердце  приняли  хронический  характер.  Да   и
щитовидная железа увеличилась - хозяйка даже сказала,  что  в  последующий
раз,  когда  приедет  доктор,  она  непременно  попросит  его  посмотреть.
Характер у него тоже не улучшился: он  готов  был  оторвать  голову  Мэгги
Уинтер из-за сущей ерунды, а  младшие  горничные  боялись  его  как  огня.
Нервный стал? Да, пожалуй, но разве можно  держать  себя  в  руках,  когда
нынче все идет вверх дном?
   Последней бедой был Джимми - Джимми,  которого  он  любил  как  сына  и
частенько строжил - тоже как сына. Надо же такому случиться: как раз когда
Джимми можно уже было переводить в помощники  дворецкого,  его  застали  в
кустах с этой паршивкой кухонной  девчонкой  Лили.  А  когда  Лили  начала
распухать, _обоих_ - а им было едва по шестнадцати -  пришлось  уволить...
На этом служба Джимми, само собой, была окончена. Но Тед помог  устроиться
Нелли, сестре Мэгги, и теперь Уонтидж надеялся, что, если он напишет брату
в  Ковентри,  Тед  возьмет  к  себе  Джимми  и  научит  его  ремонтировать
велосипеды. Но Тед написал, что у них в Ковентри нынче и  без  того  полно
безработных ребят: ученики трудятся за постой и  еду,  а  лишь  становятся
квалифицированными мастерами, которым  уже  надо  платить,  как  положено,
десять пенсов и полпенни в час, их увольняют и берут новых мальчишек.
   Тед просил сообщить миссис Уинтер, что с сестрой ее  все  в  порядке  и
ребеночек растет... Уже девять часов пробило, прошел  целый  день,  а  он,
Уонтидж, так и не удосужился передать миссис Уинтер добрые вести, до  того
голова была занята Джимми, ну и, конечно, собственной работой.
   Оставив  джентльменов  за  портвейном  (хозяина,  мистера  Огастина   и
американского друга мистера Огастина), он собрался было взяться  за  мытье
серебра и хрусталя - ведь Джимми-то больше не было, - но не успел влезть в
передник, как хозяева позвонили, чтобы он подавал  кофе...  А  потом  ведь
надо еще принести "шипучки" для  бала  слуг:  сегодня  вечером  в  людской
развесят омелу и с  десяти  до  полуночи  будут  танцы  (и  уж  можете  не
сомневаться, и в садах и на конюшне полно будет хохота и визга  дурачливых
девчонок!).  Толкнув  обитую  зеленым  сукном   дверь,   Уонтидж   услышал
испуганные вскрики и поспешный топот ног - ох, уж эти  девчонки,  до  чего
любят подглядывать! Мэгги предлагала взять какую-нибудь в помощницы,  пока
не подыщут парнишку... Ну, нет уж! Стоит  подпустить  этакую  пустоголовую
девчонку к серебру, и она - как пить дать! - станет мыть  ложки  вместе  с
вилками или натворит еще чего-нибудь почище, так что придется ему потом до
мозолей оттирать царапины.
   Тут раздался звон колокольчика.
   - Да слышу я, слышу! - буркнул он и на секунду  задержался  у  двери  в
гостиную, чтобы придать лицу подобающее дворецкому благостное выражение.


   Уонтидж  спотыкаясь  как  раз  поднимался  по  лестнице  из  погреба  с
бутылками шипучего вина, когда вспомнил про  письмо  от  Теда,  в  котором
сообщались приятные вести насчет Нелли; надо  рассказать  об  этом  миссис
Уинтер, пока он снова не забыл.
   Слегка задыхаясь от одышки, Уонтидж  отодвинул  свое  любимое  плетеное
кресло подальше  от  огня  и  -  рухнул  в  него.  Ей-же-ей,  надо  и  ему
отдохнуть!.. Милая его сердцу комната теперь, когда  Нелли  уехала,  снова
стала прежней. В медной бенаресской вазе вместо  цветов  стоял  остролист,
как бывало с  незапамятных  времен  каждое  рождество...  Здесь  ничто  не
менялось, разве что появилась новая царапина на рамке цвета спелых вишен!
   Он вытянул ноги, так  что  в  бедрах  защелкало,  точно  выстрелили  из
пистолета, и начал излагать письмо Теда. Когда он наконец дошел до  добрых
вестей, Мэгги лишь проворчала что-то насчет того,  что  вот  опять  он  не
втирает травяную мазь в суставы... Неблагодарная  дрянь!  Тарелка,  словно
кастаньеты, застучала об оставшиеся у него во рту два-три  зуба,  и  он  с
трудом проглотил внезапно возникший в горле комок... "Держи себя в  руках,
Фред, крепко держи! - сказал он себе. - Не распускай вожжи, а то  брякнешь
такое, о чем потом жалеть будешь..."
   А Мэгги тем временем думала: "Значит, он говорит, что  у  Нелли  все  в
порядке! И что ребеночек растет!  Тогда  он  совсем  ничего  не  знает..."
Потому как она сама получила письмо от Нелли, в  котором  сообщалось,  что
маленький Сил заболел корью, и тяжело, однако Нелли все  равно  приходится
работать, так как ведь скоро рождество и, значит, никаких уроков и никаких
денег не будет! Этот братец Тед - человек ненадежный:  он  пригласил  туда
Нелли, наобещал ей уроков, а Нелли, как приехала в Ковентри, написала, что
учеников совсем не просто найти и что  ей  придется  переехать  на  другую
квартиру, подешевле. Это означало переехать в самый город, где люди  живут
как в муравейнике, и ездить в Эрлсдон или Хирсол-Коммон к  своим  ученикам
на трамвае или в автобусе, а то и ходить пешком, чтобы сберечь деньги.
   "По счастью", писала она, ей удалось найти комнату за  шиллинг  и  пять
пенсов в неделю на верхнем этаже, в одном из дворов близ Годселл-стрит,  и
Мэгги представила себе, как она сидит там на своем чердаке "над  хозяйкой,
похожей на воздушный шар". (У  бедной  женщины  была  водянка  и  особенно
раздулись ноги, что и держало ее в постели.)


   Мегги,  конечно,  и  понятия  не  имела,  каким  было  это  жилье  близ
Годселл-стрит. Дверь в дом находилась под комнатой, где работал  часовщик,
и здесь было так темно, что входящий инстинктивно пригибал голову. Рядом с
дверью помещалась лавка мясника, и в дальнем  конце  мощенного  булыжником
двора стоял ветхий сарай, где он забивал скот (в плане  города  это  место
именовалось "Семнадцатый двор", но людям оно было известно как "Бойня").
   Дома здесь все были двухэтажные - одна  комната  наверху,  одна  внизу,
водопроводная колонка находилась во дворе, а уборная - в самом дальнем его
конце. Стояли эти  домишки  уже  не  один  век,  дерево  прогнило  и  было
подъедено мышами. Со двора вы попадали прямо в комнату на первом этаже,  а
в комнату Нелли вела лесенка за кроватью Толстухи  -  собственно,  в  этой
комнате с трудом помещалась одна лишь кровать.



        "17"

   В Ковентри сочельник ознаменовался звуком скребущих лопат. Ночью  пошел
снег, заглушивший все городские звуки до рассвета, когда заскребли  лопаты
по камню тротуара.
   Заря обнаружила серебряную  красоту  скученных  домишек,  обычно  таких
мрачных и черных, и  Нелли  широко  раскрытыми  глазами  смотрела  на  это
превращение, ибо даже жалкий  двор,  куда  выходило  ее  окно,  сверкал  и
блестел. Словно по мановению волшебной палочки Мерлина (накануне она  весь
день перечитывала "Идиллии короля" Теннисона),  порыжевший  старый  сарай,
где забивали скотину, превратился в белоснежный  шатер,  воздвигнутый  для
рыцарских  состязаний,  а  за  этим  немного  печально   поникшим   шатром
вздымались, словно стены волшебного замка, задворки соседних  домов  -  на
каждом   подоконнике   лежала   подушка   белоснежного    пуха,    которую
продырявливали воробьи в  поисках  оставшихся  со  вчерашнего  дня  крошек
хлеба. Ледяные зазубрины кружевами окружали старинный  водосток,  а  груда
жердей и детская коляска без колес, стоявшая у входа в шатер, превратились
в осыпанное драгоценными каменьями оружие...
   "Белая парча, божественная, дивная!" Даже мощеный  двор  превратился  в
девственно белый ковер, но вот некий старый колдун в древней рваной шинели
прошаркал по нему, стал лицом к стене  и  осквернил  снег  большим  желтым
пятном.


   Нелли вышла спозаранок, чтобы купить на пенни молока больному  мальчику
(хотя потом он почти все выбросил из себя), но даже и в  такую  рань  снег
уже не лежал сплошной пеленой, разбитый грузовиками и  повозками,  которым
приходилось делать петлю, чтобы объехать упавшую лошадь уличного торговца.
Коняга  лежала  распластавшись,  на  голове  у  нее   сидел   разгневанный
полицейский, а хозяин даже и не пытался поднять ее - ему куда важнее  было
подобрать рассыпавшуюся капусту, чем он и занимался, кляня все и вся.  Три
шара на вывеске ростовщика, чье заведение находилось на углу, превратились
в три ягоды калины.
   Но уже к полудню началась оттепель, а сейчас, когда наступили сумерки и
Нелли уже не могла читать набранного мелким шрифтом  Теннисона,  на  улице
вовсю звенела капель.
   "Нежная дева Астолат..."  Прямо  в  окно  Нелли  дул  ледяной  ветер  -
пришлось,  заложив  в  щель  бумагу,  закрыть  его  поплотнее,   насколько
позволяла перекосившаяся рама. Окно, естественно, затянуло паром. В  очаге
еле мерцал огонек среди тщательно сооруженной горки шлака и угольной пыли,
а пеленки которыми была завешана вся комната от стены до стены,  наполняли
воздух вонью и сыростью. В темной комнате мальчика почти не было  видно  -
он непрерывно плакал, капризничал и чесал себе ушки шерстяными  варежками.
Но парафина в бутылке осталось совсем мало, и Нелли  решила,  что  слишком
рано зажигать лампу, поэтому она  протерла  запотевшее  окно  и  выглянула
наружу.
   За день оттепели со сказочного шатра местами стаял снег, обнажив дыры в
проржавевшей крыше; исчез девственно белый ковер -  вокруг  колонки  талый
снег истоптали, и он превратился в жидкую  серую  кашу,  из  которой  даже
мальчишки не пытались больше лепить снежных  баб.  На  улицах  полно  было
талого снега, а калоши у Нелли были дырявые, но она весь  день  ничего  не
ела, под ложечкой у нее сосало -  надо  было  хоть  что-то  съесть,  чтобы
поддержать силы, поэтому она повыше заколола ворот  своей  жакетки  старой
агатовой брошкой и, оставив  плачущего  ребенка,  вышла  в  сумерки.  Двор
освещался единственным газовым фонарем над входом.  Как  раз  когда  Нелли
закрывала входную дверь, дрожащий огонек вспыхнул в  фонаре,  и  фонарщик,
опустив свой длинный шест, побрел дальше  -  зажигать  другие  фонари.  Но
Годселл-стрит уже сияла огнями - зажглись окна лавчонок и кабачков,  а  на
Бродгейт было и того светлее.  Здесь  ярко  сверкали  зеркальные  витрины,
убранные  к  рождеству  остролистом,  среди  которого  стояли  манекены  в
элегантных двубортных мужских костюмах; были тут витрины, увитые плющом  и
блестящей мишурой, с дамскими нарядами, отделанными  страусовыми  перьями;
были тут и целые комнаты, украшенные остролистом, веточками  тиса,  цепями
из цветной блестящей бумаги, обставленные дубовой мебелью в  стиле  Иакова
I, на столах стояла  парадная  посуда,  хрусталь,  лежали  ножи  и  вилки.
Словом, в магазинах полно было и еды, и подарков, и украшений, и, несмотря
на скверную погоду и талый снег под ногами, тротуары были  забиты  людьми.
Но большинство лишь стояли и смотрели или подшучивали и подтрунивали  друг
над другом, потому как денег у них было не больше, чем у Нелли.
   На Смифорд-стрит  толпа  бурлила  вокруг  кричащих  торговцев,  которые
стояли за своими лотками при свете керосиновых  ламп,  -  она  отливала  и
приливала, такая густая,  что  трамваи,  отчаянно  звоня,  вынуждены  были
продвигаться черепашьим шагом,  буквально  раздвигая  людей,  как  корабль
рассекает волны. Сегодня здесь за гроши  продавали  продукты,  которые  не
долежат до конца праздника, но у Нелли недостало духу толкаться  в  шумной
толпе... Из узенького проулка - Айронмонгер-роу - несло  жареной  рыбой  с
картошкой, но очередь от лавчонки тянулась до самого Булл-ринга... Словом,
Нелли свернула на более темные и даже еще более  узкие  улочки,  где  было
меньше народу, стараясь, однако, и  здесь  держаться  подальше  от  дверей
гудевших пивнушек, чтобы на нее оттуда не вывалился какой-нибудь пьяница.
   Здесь тоже в воздухе носились соблазнительные запахи - жареной  печенки
и рыбы,  а  прямо  на  тротуаре  продавали  печеную  картошку  и  каштаны,
подрумяненные на пылающих угольях. Но Нелли в конце концов купила лишь  на
пенни овсянки для Сила да немного жареной картошки и щепотку чая для себя.
Поскольку завтра начиналось рождество, она подумала было стать  в  очередь
за обрезками бекона, которые продавались по два пенни, но в кошельке у нее
было всего пятнадцать шиллингов, на которые ей предстояло продержаться еще
две недели, а она уже должна пять шиллингов доктору, и  его  придется  еще
звать, чтобы он понаблюдал за больными ушками ребенка.


   Пока Нелли добралась до дому, она съела почти всю картошку. Домишко  ее
был погружен в темноту, однако, прежде чем войти, Нелли пр