покупать участки во Флориде. Приобретали лишь опционы на покупку,  которую
вовсе не собирались делать, - приобретали, чтобы продавать, и продавать  с
выгодой. И вот, когда ураган выбросил карты из рук тех, кто  устроил  бум,
разрушив до основания райский город Корал-Гейблс, карточный домик  рухнул,
и многие участки для "загородных резиденций",  которые  на  самом-то  деле
представляли собой заболоченные,  вредные  для  здоровья  места,  заросшие
ризофорами и пригодные разве  что  для  разведения  крокодилов,  оказались
снова в руках своих первоначальных владельцев, вовсе того не желавших.
   Однако во Флориде  спекуляциями  землей  занимались  отнюдь  не  только
профессионалы, а любой Том, Дик или Гарри, стремившиеся  разбогатеть.  Эти
люди, безнадежно развращенные возможностью быстро делать такие  деньги,  о
каких они и мечтать не могли, работая продавцами или  механиками,  теперь,
когда буму пришел конец и Флорида не оправдала их надежд, устремили  взоры
к Уолл-стриту. Там они довольно быстро  начали  ту  же  рискованную  игру,
жонглируя опционами и гарантийными взносами, а в результате цены на  бирже
вскоре  подскочили  куда  выше  реального  уровня   доходов   и   прибылей
корпораций, совсем как было во Флориде, только здесь это вскоре  приобрело
куда больший размах, ибо к случайным дельцам присоединились профессионалы,
желавшие получить свой кусок пирога.
   Во время этого биржевого бума можно  было  так  быстро  сделать  деньги
простой игрой на бирже, что приток средств в Германию  прекратился.  Таким
образом, для Германии источник "легких денег" иссяк, а это означало  конец
ее кратковременного процветания. Осуществление грандиозных  планов  (вроде
гоночного  трека  и  стадиона  в  Каммштадте)  волей-неволей  пришлось  на
середине прервать, и рабочие снова оказались на улице. И вот в  то  время,
когда  весь  остальной  мир  продолжал   пользоваться   благами   Великого
Американского Биржевого Бума - процветание пришло даже  в  Великобританию,
где в период, когда бум достиг высшей точки, число  безработных  упало  до
одного миллиона человек, - депрессия и массовая безработица снова поразили
Германию. А после ложки меда, которым немцы еще совсем недавно лакомились,
они лишь острее почувствовали горечь во рту.
   Все это играло на руку Гитлеру. Но еще больше это  могло  оказаться  на
руку Штрассеру. И вот Гитлер  осенью  назначает  Геббельса  гаулейтером  в
Берлин, главным образом чтобы он не спускал глаз с бывших мессий фюрера  -
радикалов братьев Штрассеров. Короче  говоря,  Геббельсу  предстояло  быть
наготове, чтобы в любой момент опровергнуть "официального глашатая  единой
и неделимой нацистской партии на севере".


   Лотар был из счастливчиков: ему  как-то  удалось  удержаться  на  своей
должности в муниципалитете, и все свободное время он посвящал  безотказной
работе на благо Дела.
   Перебравшись летом в Каммштадт, он случайно снял комнату в доме, где на
верхнем этаже жил учитель Фабер, преподававший в школе у маленького Эрнста
Кребельмана. Сначала, встречаясь на лестнице,  они  лишь  молча  церемонно
раскланивались. Но однажды Лотар  открыл  дверь,  как  раз  когда  учитель
проходил  по  крошечной  лестничной  площадке  -   два   квадратных   ярда
сверкающего паркета, неизменное алоэ в горшке и запах политуры,  -  и  ему
навсегда запомнилось то, что предстало  его  взору:  день  был  жаркий,  и
учитель нес пиджак на руке,  лацкан  отвернулся,  и  Лотар  увидел  обычно
скрытый значок со свастикой.
   Это придало  молодому  человеку  смелости,  и  он  решил  заговорить  с
учителем. Сам он  до  сих  пор  официально  еще  не  вступил  в  партию  -
собственно, единственным членом партии в Каммштадте был в ту пору учитель,
и ему приходилось об этом помалкивать, иначе он мог лишиться  работы,  тем
не менее он с распростертыми объятиями приветствовал Лотара, как  ветерана
путча. Он повел Лотара наверх, в свою мансарду, где горами лежали книги  и
стоял застарелый  запах  сигар  (нищий  учитель  выкуривал  сигару  каждое
воскресенье, а потом всю неделю пробавлялся одним запахом).
   По-братски побеседовав с нижним жильцом, учитель поискал, что  бы  дать
ему почитать, может быть, "Морского  черта"  Люкнера  или  "Среди  грохота
стали" Юнгера? Но Лотар обе эти книги читал.  Тогда,  может  быть,  что-то
Геера, или Брема, или Назо, или Гайслера? В  конце  концов  Лотар  унес  с
собой два тома Хустона Чемберлена "Основы", после того как учитель сообщил
ему, что этот семидесятилетний мудрец, скончавшийся прошлой зимой,  сказал
про Гитлера: "За этим человеком можно идти с закрытыми глазами".


   Учитель Фабер и Лотар были первопроходцами - предстояло  проделать  еще
долгий путь, тем не менее в течение последующих трех  лет  нацисты  сумели
завоевать пусть крошечный, но все же плацдарм даже в  ультраконсервативном
Каммштадте. Здесь единственными  "марксистами",  заслуживающими  опасения,
были   высокоуважаемые    советники    социал-демократы,    правившие    в
муниципалитете (ибо  в  Каммштадте  рабочих  было  несколько  больше,  чем
предполагал Людо), а единственными евреями - друзья  Людо,  чей  отец  был
скован по рукам и ногам принадлежавшим ему банком. Первые рекруты, которых
Лотару и учителю удалось завербовать, присоединились к  ним  лишь  потому,
что любили и уважали учителя: раз _он_ принадлежит к какой-то организации,
значит, это организация  стоящая.  Они-то  и  образовали  интеллектуальное
крыло местной нацистской ячейки, члены которой встречались тайно и главным
образом дискутировали на философские темы - далеко за полночь. Однако надо
отдать  Лотару  должное:  ему  удалось  вовлечь  гораздо  более   сильного
сподвижника  -  некоего   Людвига   Кетнера,   обанкротившегося   торговца
строительными материалами, который не мог найти себе места и  не  знал,  к
чему приложить свою неуемную энергию.
   Вот уж Кетнера не назовешь интеллигентом! Во  время  войны  он  потерял
глаз под Верденом и был награжден  Железным  крестом  за  доблесть.  После
войны  он  начал  с  ничего  -  торговал  ломом,  распродавал   оставшиеся
правительственные запасы, а потом во время строительного бума  не  упустил
возможности  и  стал  торговцем  строительными  материалами.  Кетнер   уже
считался одним из многообещающих людей в Каммштадте,  когда  вдруг  всякое
строительство  прекратилось.  Лотар  вел   дела   с   этим   человеком   в
муниципалитете в дни процветания, он ему тогда понравился, и теперь, когда
Кетнер остался на бобах, Лотар был  одним  из  немногих,  кто  по-прежнему
дружески к нему относился.
   Будучи по натуре скорее кондотьером, Кетнер вскоре устал от бесконечных
дискуссий, затягивавшихся до глубокой ночи.  Он  стремился  к  действию...
Судить о том, насколько отставал  от  духа  времени  маленький  Каммштадт,
можно хотя бы по тому, что только в 1928  году  Кетнер  начал  сколачивать
зародыш команды СА из каммштадтских "ветеранов".



        "14"

   Похоронный звон в Америке...
   Удар колокола раздался  29  октября  1929  года  -  в  день,  когда  на
нью-йоркской бирже крах достиг своего апогея. И в этот же день  маленькому
Гилли Уэйдеми исполнилось три года (хотя никакого торта  по  этому  поводу
ему не дали, ибо у него болел живот).
   Цены на Уолл-стрите начали падать за две недели до этого дня,  и  сразу
пошла ко дну вся мелюзга, вроде многочисленных  ухажеров  Анн-Мари  Вудкок
(ибо Ри исполнилось уже семнадцать, она расцвела и превратилась в красотку
"с целым хвостом ухажеров, которых она - по словам Рассела - ой-ой-ой  как
крепко держит на привязи!"). Но теперь "все  ее  ухажеры  прогорели",  ибо
корма для этих цыплят не стало, а во вторник, 29 октября, когда  закрылась
биржа, банкротом стал и ее отец.
   Брэмбер Вудкок давно плюнул на работу и всецело посвятил себя  бирже  -
каких-нибудь две недели тому назад он был обладателем (на  бумаге)  чистых
четверти миллиона долларов. Введенный в  заблуждение  случайными  взлетами
некоторых акций среди общей тенденции к понижению, не обращая внимания  на
то, что люди стремились от них избавиться, он продолжал покупать,  надеясь
таким образом довести свое состояние до полумиллиона. А теперь у него было
даже меньше, чем до начала игры, и, значит, придется продать любимую ферму
в Нью-Блэндфорде, а вырученные за нее деньги отдать маклерам...  Рождество
наступало для Вудкоков в этом году весьма тревожное, ибо в доме не было ни
цента, а в холодильнике - ни куска мяса.
   Брэмбер едва ли мог рассчитывать на то, что ему  удастся  вернуться  на
работу, во всяком случае не сейчас, когда в городе полным-полно было таких
Брэмберов Вудкоков. Эрл (помните, мальчуган, который играл на окарине?), и
Бейби, и даже Малыш все еще учились, таким образом, добытчицей  пропитания
для семьи могла быть только Ри, которой, конечно же,  удастся  устроиться,
несмотря  на  тяжелые  времена...  Однако  эта  перспектива   не   слишком
привлекала Анн-Мари: вместо того чтобы искать себе  работу,  она  написала
бабушке, которая жила в Лафайете (штат Луизиана) и  чье  имя  она  носила,
продала меховую пелеринку, купила билет и отбыла на дальний юг по железной
дороге одна.
   Она обещала - и собиралась  сдержать  слово  -  посылать  им  все,  что
сможет, если и когда сможет. Но бабушка Вуазен никогда не  одобряла  брака
своей дочери с Вудкоком и, судя по всему, намеревалась благодетельствовать
лишь обратившимся к ней ранее молодым художникам и скульпторам  из  Нового
Орлеана. И тем не менее у Ри не возникло желания вернуться домой:  молодые
художники и скульпторы оказались презанятными, природа вокруг Лафайета  на
заболоченном рукаве реки Вермилион была прелестна, а погода такая  теплая,
что меховая пелеринка была вовсе не нужна.
   Ничего не поделаешь: придется Малышу и Эрлу утром, до школы,  продавать
газеты, а их матери работать сдельно для швейной фабрики.


   Когда крах достиг своего апогея, даже вполне надежные ценные бумаги  ни
по какой цене не находили покупателя, хотя,  вообще-то  говоря,  стоимость
акций упала не больше, чем на треть, по сравнению с самой высокой ценой и,
следовательно,  просто  дошла  до  разумного  уровня.  Однако   это   мало
успокаивало тех, кто приобретал акции, давая гарантийный задаток, и жертвы
краха, вроде Брэмбера, отнюдь не рассматривали это  падение  стоимости  на
одну треть как исчезновение воображаемого капитала (ведь, собственно, этот
капитал существовал лишь в умах счетоводов) -  нет,  скорее,  у  них  было
такое ощущение, будто земля вдруг разверзлась,  как  писано  в  Библии,  и
поглотила реально существовавшее богатство.
   Брэмбер слегка приободрился, когда президент Гувер объявил, что  основа
экономики  не  подорвана  и  на  нее  не  могут  повлиять   "здоровые"   и
"реалистичные" изменения стоимости акций на бирже.  Но  Рассел  был  менее
оптимистичен. Он обратил внимание дяди на то, что экономика  теперь  почти
полностью зависит от продажи в рассрочку в розничной  торговле,  а  это  в
свою  очередь  зависит  (сказал  Рассел)  от   "воображаемого   капитала".
Взгляните на  Германию:  она  вела  войну,  основывая  свою  стратегию  на
воздушных замках, и в итоге оказалась в тяжелейшем положении - так как  же
может Америка  (спрашивал  Рассел)  надеяться,  что  ей  удастся  избежать
трудностей, занимаясь тем же в мирное время?! Бесчисленные обанкротившиеся
клиенты не смогут вносить взносы за приобретенные товары,  таким  образом,
подержанные автомобили и стиральные машины вернутся к тем, кто ими торгует
и кто считал, что избавился от них. Это приведет к  тому,  что  дальнейшее
производство товаров придется сократить и, следовательно, сократить  число
рабочих. А когда  люди,  получающие  высокую  заработную  плату,  потеряют
работу, покатится вторая волна невыплаченных взносов, еще  больше  товаров
вернется к тем, кто ими торгует, еще больше людей лишится работы.
   Брэмбер, вспылив, заметил, что наглости  молодому  Иеремии,  видно,  не
занимать, если он берется опровергать предсказания авторитетных провидцев.
Но заводские-то трубы перестали дымить, а нравы делового мира (не унимался
Рассел) весьма  изменились  с  тех  порочных  времен,  когда  существовало
правило кормить рабов обанкротившегося плантатора, пока  их  не  продадут.
Рабов-то ведь нельзя было выгнать, чтоб они сами о себе заботились,  тогда
как с теми, кто  работает  по  вольному  найму,  нынче  вполне  можно  так
поступить, да так и поступают.


   Если мир неделим, то и процветание  тоже:  в  1929  году  прогрессивный
паралич  сковал  экономику  не  только  Соединенных  Штатов,  но  и  всего
торгующего мира. Промышленность Германии потеряла  рынки  для  экспорта  и
вместе с ними иностранную валюту, которая необходима  была  стране,  чтобы
расплачиваться по иностранным займам, а это еще  больше  подорвало  шаткое
равновесие ее финансов.
   До сих пор лишь около миллиона немцев сидело без работы, но Гитлер  уже
потирал руки, видя, как эта цифра скачками растет. К осени 1930  года,  то
есть меньше чем за год,  их  стало  свыше  трех  миллионов  -  свыше  трех
миллионов голодных,  отчаявшихся  людей,  которые  первые  два-три  месяца
существовали на мизерное пособие, а потом уже могли рассчитывать только на
помощь прихожан своей церкви... Словом, Гитлеру  следовало  лишь  спокойно
ждать своего часа. Дав  Штрассеру  полную  волю  обрабатывать  бедняков  и
безработных, но по-прежнему  отказываясь  поддерживать  его  "радикальные"
идеи, Гитлер мог теперь не сомневаться, что эти паникеры  -  средние  слои
населения - будут голосовать за _него_, за то, чтобы _он_  защитил  их  от
грозных орд, которые будут голосовать за Штрассера, и таким образом партия
соберет двойной урожай голосов.  И  в  самом  деле,  когда  наступил  день
выборов, нацисты выудили больше сотни  мест  в  рейхстаге  вместо  прежних
жалких двенадцати, - словом, заняли достаточно видное положение,  так  что
Леповский со своими предсказаниями сел в лужу.
   - Ему надо только ждать своего часа, -  сказал  Рейнхольд,  по-прежнему
внимательно следивший за карьерой  Гитлера.  -  Года  за  два  безработица
вполне может вырасти в два раза, а с ней вместе удвоится и та сотня  мест,
которую получили нацисты. Бывают  времена,  когда  необходимо  действовать
внезапно и решительно, чтобы изменить ход событий, а бывают времена, когда
надо просто сидеть сложа руки и ждать, чтобы тебя вынесло волной, и Гитлер
прекрасно знает, когда что  надо  делать.  Эти  вечные  сетования  на  его
"нерешительность" - просто непонимание того,  что  куда  важнее  порой  не
_что_ ты делаешь, а _когда_.



        "15"

   Безработных, не имевших крова, разместили в бараках -  по  преимуществу
это были обветшалые военные лагеря,  оставшиеся  со  времен  войны,  вроде
того, который  еще  не  успели  полностью  сломать,  когда  отменили  план
строительства стадиона в Каммштадте. Грозное присутствие этого лагеря,  до
отказа набитого бродягами (ибо  в  лагерь  этот  стекались  люди  из  трех
ближайших округов), в  какой-нибудь  полумиле  от  городских  стен  пугало
каммштадтских респектабельных бюргеров до потери сознания.
   А ведь депрессия  едва  коснулась  Каммштадта.  В  городе  было  меньше
двухсот  безработных,  если  судить  по  книгам  муниципалитета,   крытого
фламандской черепицей, с фресками по фасаду, изображавшими дам  и  господ;
причем большинство этих бедняг жило в пригороде, по  ту  сторону  железной
дороги, где их никто не видел, ибо никто  туда  в  воскресенье  гулять  не
ходил. Разве что  у  торговцев  дела  шли  чуть  более  вяло,  банки  чуть
поосторожнее давали ссуды в превышение кредита,  сапожники  больше  чинили
старые ботинки, чем  шили  новые,  у  столяров-краснодеревщиков  появилось
больше времени, чтобы попить пивка, - вот, пожалуй, и все, что  изменилось
в городе. И тем не менее в  воздухе  чувствовался  страх,  -  страх  перед
внешним миром, страх перед тем,  что  "они"  творят  "там".  Об  этом  шли
дискуссии во всех каммштадтских клубах - у охотников, в клубах  ветеранов,
в певческих обществах и в клубах садоводов,  в  патриотических  клубах  (в
Каммштадте было чуть ли не больше клубов,  чем  самих  каммштадтцев).  Что
"они" творят "там", было темой разговоров за каждым столом, и всех пугало,
что никто не знал ответа.
   А тем временем нацистская ячейка в Каммштадте росла;  число  ее  членов
еще не удвоилось, зато  они  вполне  компенсировали  свою  малочисленность
энергией. Главной трудностью, с которой они сталкивались, были разговоры о
бесчинствах, которые творили штурмовики в других местах,  ибо  здесь  сами
они вели себя довольно тихо, если не считать случайных  стычек  с  членами
"марксистского" "Рейхсбаннера"; стычки  эти  кончались  до  сих  пор  лишь
синяками, которые наставляли им "коммунисты".  Вся  деятельность  нацистов
здесь ограничивалась "грандиозными" митингами, которые  они  устраивали  в
маленьких помещениях, чтобы  зал  выглядел  набитым  до  отказа;  об  этих
митингах слышали все, хотя мало кто посещал их. Они ставили патриотические
пьесы и устраивали концерты; они пели патриотические песни, а в  праздники
Кетнер устраивал парады и маршировал со своими штурмовиками  (парады  эти,
правда, напоминали театральное представление, ибо одни и те же  штурмовики
сегодня маршировали в одном городке, а завтра  их  приглашали  в  другой).
Кетнер  именовался  теперь  заместителем  начальника   штурмовых   отрядов
Каммштадтского округа, и похоже было, что он пойдет и выше, поскольку  сам
начальник любил прикладываться к бутылке.
   Патриотизм был той главной нотой,  которая  вызывала  отклик  в  сердце
каждого каммштадтца. Клиенты  герра  Кребельмана  были  по  большей  части
ультраконсервативными "черными", которые презирали хулиганов-нацистов,  да
и сам Кребельман считался "черным", и тем не менее он не  мог  не  видеть,
какими юными были все эти  Лотары  (и  Фрицы,  и  Гейнцы),  какими  широко
раскрытыми глазами смотрели они на  мир,  -  это  была  фаланга  молодежи,
призванная расхлебать кашу, заваренную стариками. И если  никто  не  знал,
что "они" творят "там", то нацисты наверняка знали и готовы были поставить
на карту и кошелек, и жизнь, чтобы положить всему этому конец...
   И все же, когда Эрнст Кребельман решил вступить в гитлерюгенд, он  счел
разумным подольше держать это в тайне от отца.
   Эрнст был крупный, толстый тринадцатилетний мальчик, когда  зимой  1929
года он вздумал вступить в эту организацию; он, правда, еще  не  мог  быть
принят по возрасту, но, во-первых, он был сыном своего отца, а  во-вторых,
в Каммштадте еще не  существовало  "Дойчес  юнгфольк"  -  организации  для
детей.  Его  направили  записываться  в   местную   штаб-квартиру   партии
(комнатенку за мастерской шорника, где стояло бюро с опускающейся  крышкой
и где он так рявкнул свое первое "Хайль Гитлер!", что рухнула целая  полка
банок с костяным маслом). Он ничего не смыслил в политике -  ему  хотелось
шуметь и шалить с другими мальчишками, чего, к сожалению,  не  могла  дать
ему школа, участвовать в весьма полезных играх бойскаутов, а летом  ездить
в лагеря, но главное - быть "вместе".
   Каждую неделю они  собирались  в  деревенской  харчевне.  Никто,  кроме
гефольгшафтфюрера - хмурого восемнадцатилетнего парня, - не ходил в форме;
мальчишки "на дежурстве" носили значки и повязки со свастикой.  Эрнст  был
настолько моложе всех остальных, что сначала пятнадцати-восемнадцатилетние
рабочие ребята немного презирали его; к тому же, когда он  впервые  явился
на сборище, шла лекция о тактике  уличных  боев,  в  чем  Эрнст  абсолютно
ничего не смыслил (прежде, как многие мальчишки, он разве что  залезал  на
крышу и сбрасывал  оттуда  цветочные  горшки).  Однако  после  лекции  все
запели, и, когда выяснилось, что Эрнст играет на аккордеоне, к нему  стали
относиться уже с некоторым уважением.
   Он с большим интересом участвовал в ту зиму  почти  во  всех