,  и,  когда  она  шепотом
спросила: "В чем дело?" -  Чарли  глухо  ответил:  "П-п-привидения".  Нора
схватила его за руку и прислушалась, бормоча про  себя  молитву:  какие-то
странные звуки наполняли комнату, точно кто-то бегал по  полу...  Но  ярко
светила луна, и по полу  ничего  не  бегало...  Потом  раздалось  страшное
приглушенное фырканье, и Нора прыгнула на кровать прямо на Чарли, но почти
тотчас соскочила и пошла будить мать.
   Ну прямо слышно было, как кто-то ходит, а кто -  не  видно...  И  мамка
догадалась, что это кто-то  бегает  _под_  полом  между  полом  спальни  и
потолком кухни. Разбудила отца, тот вынул из пола доску,  уложенную  всего
три дня тому назад, - из отверстия выскочила кошка и  улепетнула  в  окно.
Она просидела под полом, должно быть, все эти три дня, зато и отъелась  же
на мышах - стала гладкая, крупная.


   Норина ирландско-католическая  вера  была  весьма  примитивной,  однако
помогала ей при  всех  переменах  и  превратностях,  встречавшихся  на  ее
жизненном пути до сих пор. Вера же в людей, которую исповедовала  атеистка
Мэри, хоть и была тоже примитивной,  однако  не  могла  помочь  ей  в  тех
испытаниях, что выпали на ее долю. Мэри не верила в бога, поэтому  она  не
могла считать, что чем-то оскорбила его и он жестоко ее покарал; не верила
она и в Судьбу, на которую можно было бы возложить  вину  за  свою  тяжкую
участь. Словом, винить было некого, просто  такое  уж  она  вытянула  себе
счастье, превратившись в лишенный тела скорбный ум, - теперь ее можно было
сравнивать скорее с Бронзовой говорящей головой, созданием монаха  Бэкона,
чем с поющим псалмы херувимом. Однако Бронзовая голова,  сказавши:  "Время
ПРОШЛО", упала на землю и разбилась... Мэри  и  сейчас  еще  вполне  могла
умереть - достаточно было перестать бороться,  тем  более  что  продлевать
такую жизнь ни к чему... И тем не  менее  Мэри  решила  бороться:  вопреки
рассудку что-то в ней восставало против смерти.
   Итак, лето шло, и всюду в доме и в саду, где  были  ступеньки,  на  них
положили доски, ибо теперь Мэри вполне могла пользоваться  руками  и  сама
катала себя в кресле (а "няня" Гилберт оказался не у дел). Мэри не желала,
чтобы  ей  помогали,  она  стала  очень   раздражительной   и   болезненно
воспринимала  любые  знаки  внимания,  которые  могли  быть   продиктованы
жалостью, ибо жалости она не прощала. Собственно,  все  усилия  Мэри  были
направлены сейчас на то, чтобы доказать миру, как мало она  отличается  от
вас и меня, разве что передвигается при помощи колес, в то время как мы  с
вами - при помощи  ног.  Бедняге  Гилберту  не  разрешалось  даже  поднять
оброненную ею книгу, ибо у Мэри были  для  этого  специальные  щипцы  (эти
намагниченные щипцы могли поднять даже иголку).
   Тем не менее Огастин и Джоан по-прежнему были почти неотлучно при  ней.
Джоан была удивительно милой и доброй девушкой, и  Мэри  полюбила  ее,  но
Джоан приходилось заботиться о своем архидьяконе, а у  Огастина  в  Уэльсе
прогнила крыша, и Мэри то и дело напоминала  об  этом  обоим,  порою  даже
весьма сурово. Оба изо  всех  сил  старались  убедить  ее,  что  приезжают
исключительно ради своего удовольствия, но Мэри не очень этому верила.
   Как-то  на  уик-энд  домой  приехал   Джереми.   Джоан   с   Огастином,
сговорившись, принялись корить при нем Мэри за то, что она плохо относится
к тем, кто ее любит. Но Мэри вместо того, чтобы устыдиться, ответила им  в
тон:
   - Запомните, я ведь только что пережила второе детство, так что  теперь
потерпите, пока пройдет пора второго отрочества.
   - О господи, - притворно вздохнул Огастин, - неужели придется  еще  раз
пережить твое отрочество! Ведь я и в первый раз достаточно натерпелся!
   Глаза у Мэри стали вдруг круглыми, словно на нее снизошло прозрение.
   - Вот что, - сказала она. - Слишком много вы  оба  валите  на  меня!  -
Огастин даже рот раскрыл от изумления. - У каждого из вас своя жизнь, и  я
вовсе не желаю, чтобы вы оправдывали мною свое неумение наладить ее!



        "28"

   Оба Штрассера были радикалы, этим и объяснялось  то,  что  они  служили
нацистской партии. А Гитлер, когда кто-нибудь пытался загнать его в  угол,
требуя объяснить "политику" партии, ускользал от  ответа  словно  уж,  ибо
только так нацисты могли привлечь в свои ряды равно и богатых,  и  бедных,
независимо  от  классовой  и  религиозной  принадлежности,  больше   того,
независимо от вкусов и убеждений.  Это  приводило  в  бешенство  радикалов
Штрассеров, которые считали, что партии необходима политическая стратегия,
и вот поздней осенью они заставили руководство выявить  свою  политическую
линию - хотя бы на этот раз.
   На повестку дня был поставлен вопрос, должны ли  многочисленные  бывшие
королевские дома по-прежнему пользоваться своими земельными владениями,  -
вопрос сложный, способный вызвать разногласия; Гитлер в жизни  бы  его  не
поднял, если бы Штрассеры не заставили его спуститься с облаков на  землю.
Они устроили  на  севере  "Встречу  руководителей",  и  на  этой  встрече,
состоявшейся на ганноверской квартире, где табачный дым  застилал  грязные
занавески и аспидистру в горшках, был поставлен на голосование  вопрос  об
экспроприации, как вдруг поднялся Федер,  направленный  туда  Гитлером,  и
возразил:  герр  Гитлер  (да  хранит  его  бог!)  окрестил   экспроприацию
еврейским жульничеством,  к  которому  партия  не  должна  иметь  никакого
отношения... Тут некто по имени Руст ударил кулаком по столу и сказал:
   - В таком случае я предлагаю выставить  герра  Гитлера,  этого  жалкого
мелкого буржуа, из партии!
   Сенсация, буря аплодисментов - пришлось самому Грегору как председателю
вмешаться и указать, что исключение  Гитлера  из  партии  вне  компетенции
данного  собрания;  ганноверцам  придется  удовлетвориться  более  мягкими
мерами: "Пусть Гитлер говорит что хочет, но и мы будем говорить что  хотим
- он ведь не папа римский!" Вслед за тем  была  принята  ранее  изложенная
программа действий против королевских семей и многое другое из намеченного
Штрассером, чего Гитлер никогда не мог ему забыть.
   Это  уже  было  открытое  неповиновение:  хвост  преисполнился  твердой
решимости отхлестать собаку; собака  же,  когда  ее  отхлестали,  даже  не
тявкнула. Когда Гитлер не обрушился на непокорных, словно  тонна  кирпича,
граф прокаркал: "Он понял, что побит; теперь к руководству партией  придет
Штрассер - это лишь вопрос  времени..."  Но  Рейнхольда  это  не  убедило.
"Интересно все-таки, что на уме у Гитлера? Готов биться об заклад, он  еще
всех нас удивит".
   А у Гитлера на уме был митинг в Бамберге, далеко  на  юге,  на  котором
было опрокинуто все, за что выступал Ганновер; и  по  окончании  -  Гитлер
дружески обнимает милого старину Штрассера.


   Вся эта история  с  собакой,  "которая  даже  не  тявкнула",  напомнила
Рейнхольду, старательно изучавшему Конан  Дойля,  о  "собаке,  которая  не
лаяла ночью" и тем дала Шерлоку Холмсу ключ к разгадке тайны.
   - При всем моем уважении должен вам  заметить,  что  вы  совершенно  не
понимаете этого человека! Вы  считали,  что  Гитлер  должен  либо  уйти  в
глубокое подполье, либо повести борьбу не на жизнь, а  на  смерть,  он  же
ничего не делает... Да разве я не предупреждал вас, что  Гитлер  видит  на
пять ходов вперед по сравнению с остальными?!
   - Созыв митинга, на который с севера могли приехать лишь  сам  Штрассер
да еще это ничтожество недоросток Геббельс, вряд ли можно назвать такой уж
выдающейся  хитростью,  -  сухо  ответил  Леповский.  -  Приходится   лишь
удивляться, что Штрассер так легко попался в капкан.
   - Мой дорогой  Ватсон,  -  граф  в  некотором  изумлении  воззрился  на
собеседника,  услышав  такое  обращение,  -  вы  упустили  из  виду   одну
существенную деталь: Гитлер понял, что это никакой не бунт в  том  смысле,
что никто не собирается отнимать у  него  лидерство,  а  просто  неуклюжая
попытка сдвинуть все немного влево.
   - Но...
   - Да у Штрассера пороху на это  не  хватит.  Он  как  Рем:  тот  просто
плюнул, снял с себя командование штурмовиками и исчез  за  границу  вместо
того, чтобы велеть своим бандитам отправиться с Гитлером  на  прогулку,  а
вернуться без него. Все нацистские "лидеры" на одно лицо: они  будут,  как
кошки, драться за второе место, но только  Гитлер  хочет  быть  первым.  Я
наблюдал когда-то такую скаковую лошадь: она бежала почти голова в  голову
с победителем, но не опережала его даже на полноздри.
   - Должно быть, на этой  лошади  вы  изрядно  поиздержались,  -  буркнул
Леповский.
   - Так бы оно и вышло, если бы я не ставил на  обеих...  Но  вернемся  к
Гитлеру. Склока по поводу политики партии в общем-то  не  имеет  значения,
зато значение имеет сообщение Грегора, этого чемпиона по выуживанию людей,
которого сам Гитлер отправил на ловлю, о том, что в  сетях  полно  рыбы  и
пора их вытаскивать, не то они лопнут.
   - И тем не менее мне говорили, что  в  Бамберге  о  политической  линии
спорили до потери  сознания,  собственно,  все  время  только  об  этом  и
говорили, пока не забаллотировали линию Штрассера.
   - Политическая линия! - возмущенно  фыркнул  Рейнхольд.  -  Здесь-то  и
заложена вечная слабость Штрассера. Для  Гитлера  политика  лишь  средство
возобладать над различными группировками; он отбросит ее, как  только  она
будет ему не нужна. Он, как и вы, прекрасно понимал,  что  здесь  Штрассер
может произвести лучшее впечатление, чем он сам, вот почему  он  и  послал
сюда Штрассера, и вся прелесть  в  том,  что  пропагандировались-то  здесь
ультрарадикальные  идеи  _Штрассера_,  которых  он,  Гитлер,  никогда   не
разделял, поэтому, как только они сослужили  свою  службу  и  привлекли  к
партии орды обездоленных, Гитлер преспокойно может отречься от них,  чтобы
не напугать богачей. Нет, я вижу только одну перспективу для Грегора - вот
так же без конца вспахивать и засевать  новые  и  новые  поля,  с  которых
Гитлер будет собирать урожай, пока бедная рабочая лошадь не  выдохнется  и
не исчезнет надобность в  ее  работе;  тогда  ее  отправят  на  убой,  как
Людендорфа.
   Граф Леповский молчал, раздумывая.
   - Должно быть, это-то и углядели умные карие глазищи этого  хромоногого
Иуды: мне говорили, что он ни слова не произнес  в  Бамберге  в  поддержку
своего хозяина и нынче совершенно предался Гитлеру.
   - Геббельс  себе  на  уме.  Он  говорит  лишь  тогда,  когда  уверен  в
аплодисментах, и скорее отрежет себе язык, чем станет защищать  того,  кто
проигрывает.
   Леповский молча отвернулся к печке и плюнул.


   После перемирия, наспех  сколоченного  в  Бамберге,  где  Гитлер  обвил
руками шею непокорного Штрассера, а брехун Геббельс даже онемел,  Штрассер
получил полную возможность говорить все, что ему  заблагорассудится,  лишь
бы это приносило партии  новые  голоса,  но  вынужден  был  отказаться  от
каких-либо попыток  диктовать  партии  линию  поведения.  В  обмен  Гитлер
подтвердил Штрассеру,  что  он  остается  на  севере  главным  официальным
рупором Единой и Неделимой нацистской партии. Словом, сеть не порвалась  и
грандиозный улов Штрассера был благополучно вытащен на берег - Гитлером.



        "29"

   В ту осень  Мэри  решительно  объявила,  что  желает  спать,  как  все,
наверху, поэтому пусть Гилберт сделает лифт, к тому же такой, которым  она
могла бы пользоваться без посторонней  помощи.  Рабочие  бесконечно  долго
устанавливали его, только перед самой зимой он наконец заработал. К  этому
времени ноги Мэри стали почти как палки, зато  руки  и  плечи  налились  и
приобрели необычную силу. Над ее кроватью укрепили нечто вроде трапеции, с
помощью которой Мэри могла сама приподниматься и выбрасываться из постели;
вскоре руки и плечи ее стали сильными, как у  обезьяны,  так  что  хрупкая
Полли теперь уклонялась от объятий матери.
   Могучие руки помогали Мэри передвигаться в кресле  на  колесах  быстрее
любого пешего, поэтому никто не мог за ней поспеть. А сиделка - та  просто
теряла последние крохи разума. К декабрю  Мэри  обнаружила,  что  может  в
своем кресле даже подняться по пандусу и въехать в конюшню. Об этом  своем
достижении она никому не говорила, но ровно  через  год  после  падения  с
лошади она уже присутствовала в День  подарков  в  Тоттерсдауне  на  сборе
охотников. Церемониймейстер громко приветствовал  "Храбрую  даму,  которая
держится, как скала", сам же подумал (как и большинство собравшихся),  что
этому живому  покойнику  едва  ли  стоило  приезжать  на  праздник;  да  и
разнервничавшиеся лошади явно были того же мнения, особенно  когда  пандус
кончился и кресло на колесах запрыгало по гравию Тоттерсдауна.


   Итак, еще один год подошел к концу. Джереми написал, что  ему  не  дают
отпуска на рождество (он теперь именовался "постоянным представителем" при
адмиралтействе, что избавляло его от пинков), но зато обещают отпустить на
Новый год. В канун Нового года отец его служил всенощную и Джереми с Джоан
ужинали в Мелтоне, решив проводить этот злополучный  год  вместе  с  Мэри,
Огастином... и Гилбертом.
   Первые четверо очень старались, чтобы все было хорошо,  но  пятый  явно
решил превратить новогоднюю встречу в весьма мрачное предприятие.  Джереми
принялся рассказывать про свой новый пост: он даже ночью должен находиться
в пределах досягаемости по телефону - а  вдруг  ему  и  дежурному  офицеру
придется срочно продумать и отдать какой-то  приказ  в  случае,  например,
если весь королевский флот вдруг перевернется в темноте или  если  бунтари
вытащат  главнокомандующего  из  кровати  прямо  в  пижаме  и  повесят  на
нок-рее...
   Гилберт заметил, что, какой бы приказ ни отдал Джереми, ничего хорошего
все равно не выйдет, и Джереми величественно согласился.  Кстати,  добавил
он, даже на  его  фарфоровом  ночном  горшке  изображен  теперь  якорь  Их
Светлостей, обвитый цепью, а по ночному горшку ведь можно точно определить
ранг владельца: у адмиралов, например,  горшки  из  тончайшего  фарфора  с
золотым якорем, а дальше и то и другое идет по нисходящей согласно приказу
о продаже мер емкости в  лавках  для  моряков:  "ночные  горшки  глиняные,
простые" (для рядовых) и даже "ночные горшки  резиновые,  нестандартные  -
для пользования..."
   Но и это не развеселило Гилберта. В общем, Гилберт на протяжении  всего
вечера - второй медовый месяц у  него  прошел  явно  не  лучше  первого  -
оставался мрачным; менялся он, и притом заметно, лишь  когда  обращался  к
Джоан. Мэри была явно чем-то раздражена и то и дело под любым предлогом, а
то и без оного отъезжала в своем кресле от стола, а когда  ужин  кончился,
принялась бесшумно кружить по гостиной вокруг горстки собравшихся  друзей,
словно сторожевой пес, охраняющий  стадо  овец.  Если  же  (что  случалось
редко) она останавливалась,  то  говорила  лишь  о  политике.  Гилберт  же
отмалчивался - так бывший пьяница бежит от бутылки с джином.  Однако  Мэри
бестактно упорствовала...
   Казалось, 1926 год никогда не настанет и Уонтидж  никогда  не  принесет
пунш.


   - Она хочет, чтобы он уехал, -  сказала  Джоан,  когда  они  с  Джереми
возвращались на велосипедах в темноте домой.
   -   И   вновь   присоединился   к   своим   коллегам    вестминстерским
мейстерзингерам?.. Да, вы, наверное, правы.
   - Мэри - женщина разумная. Она понимает, какой они оба готовят себе ад,
если он останется.
   - Но есть и еще кое-что, смотрите,  будьте  осторожны!  -  И  племянник
напрямик объявил тетушке: - Наш святой Гилберт к вам явно неравнодушен!
   Какое-то время они ехали молча, потом Джереми добавил:
   - Мэри ведь почти ничего не упускает из виду...
   - Да, -  излишне  поспешно  согласилась  Джоан.  -  А  ты  не  заметил,
насколько лучше стал выглядеть старик Уонтидж после того, как Мэри послала
его на операцию и ему вырезали щитовидную железу?



        "30"

   Мэри действовала осторожно:  она  ни  разу  не  произнесла  вслух,  что
Гилберту надо было бы вернуться к политике, просто то и дело  заговаривала
о политике и интересовалась последними новостями внутриполитической жизни.
И вот вскоре Гилберт возобновил  переписку  с  одним  из  наиболее  видных
либералов сэром Джоном Саймоном, а недели через две или  три  после  пасхи
Мэри пригласила к ним и самого Великого человека. Хотя Саймон  был  в  тот
момент занят своими адвокатскими делами, он  все  же  принял  приглашение.
Огастин тогда находился у себя  в  Уэльсе,  поэтому  не  присутствовал  на
ужине, после которого сэр Джон и двое других гостей-либералов уединились с
Гилбертом в кабинете.
   Времена были для Англии поистине критические: шел апрель 1926  года,  и
всеобщая забастовка в  поддержку  шахтеров  казалась  все  более  и  более
вероятной. До войны уголь  был  одним  из  главных  предметов  британского
экспорта и  немало  людей  нажили  на  этом  состояние,  но  теперь  шахты
перестали давать прибыль и владельцы настаивали  на  том,  чтобы  понизить
углекопам плату и увеличить количество рабочих часов. Всеобщая  забастовка
грозила разразиться еще летом, но Болдуину все же  удалось  ее  задержать,
предоставив угольной промышленности субсидию  на  девять  месяцев  -  срок
более чем достаточный, заявил он, чтобы навести в своем доме  порядок,  но
вот эти девять месяцев истекали, а дело не сдвинулось с места,  и  Болдуин
категорически  отказывался  дать   новую   субсидию.   Словом,   положение
складывалось пренеприятное. Никто не знал,  что  может  принести  с  собой
всеобщая  забастовка,  но  большинство  боялось   худшего:   похоже,   что
Великобритании едва ли удастся избежать вируса  революции,  который  после
войны захватил континент,  ведь  в  1918  году  перекинулась  же  эпидемия
испанки с континента  через  Ла-Манш.  В  Великобритании  коммунистическая
партия была малочисленна,  но  явно  ставила  себе  целью  создать  хорошо
подготовленные кадры, которые могли бы тайно и через подставных лиц  вести
на  предприятиях  подрывную  работу  и  при  любой  возможности  обострять
отношения между рабочими и хозяевами. Сейчас лидеры коммунистов почти  все
сидят  в  тюрьме,  но  ведь,  право  же,  никто  не  знает,   как   широко
распространилось движение...
   Вот  почему  в  кабинете  Гилберта  в  тот   вечер   слышалось   немало
пессимистических высказываний,  однако  Гилберт  нашел,  что  "сам  Саймон
поразительно хладнокровен и голова у него ясная (как он сказал потом Мэри,
подтыкая ей одеяло), а это особенно ценно в такие  времена,  когда  эмоции
легко берут  верх  над  здравостью  суждений".  Дело  в  том,  что  Саймон
решительно не поддавался панике. Пусть другие белеют от страха при мысли о
предстоящей  кровавой  бане,  пусть  Карл  Маркс  тревожится  у  себя   на
Хайгейтском кладбище, прислушиваясь к зловещему грохоту  повозок,  везущих
осужденных на казнь, - бывший генеральный атторней,  казалось,  ни  о  чем
другом не желал  сегодня  говорить,  кроме  того,  что,  по  его  твердому
убеждению, всеобщая забастовка противозаконна. Более того, он даже  считал
своим  долгом  выступить  в  палате  общин  и  указать  на  это:  надо  же
предупредить бедняг о том, какие судебные меры грозят им за урон,  который
они могут нанести.
   Гилберт  попросил  уточнить,  и  Саймон  пояснил,  что   при   всеобщей
забастовке  рабочие  неизбежно  бросят  инструменты  и  прекратят  работу,
предварительно не оповестив об этом хозяев,  как  того  требует  контракт.
Они, естественно, должны понимать, что за это их могут  привлечь  к  суду,
если хозяева предъявят иск, но знает ли  Генеральный  совет  тред-юнионов,
подстрекающий к забастовке, что по закону у  них  могут  отобрать  все  до
последнего пенни? Более того, если строго следовать букве Акта 1906 года о
трудовых конфликтах, то даже при так называемой "забастовке в  поддержку",
устроенной любым профсоюзом, не имеющим отношения к данной отрасли, нельзя
оградить профсоюзный фонд от