и"  -  это  Огастин,  прощаясь,  нажал  на  клаксон  и  отбыл,
предварительно кинув в багажник узел с одеждой и башмаками.


   Когда Гилберт, не жалея красок, поведал Мэри о причине (как он себе  ее
представлял) столь неожиданного отъезда  Огастина,  она  и  в  самом  деле
огорчилась. Хотя Джоан и нравилась Мэри, она  не  могла  простить  девушке
такого отношения  к  Огастину:  да  она  просто  бездушная  кокетка!  Нет,
ублажать одиноких девиц - исключено, этим Уэйдеми заниматься не станут  (к
великому сожалению Гилберта, но не Мэри,  которая  читала  мысли  Гилберта
куда лучше, чем он полагал).
   Итак, Мэри осталась и без Огастина, и без Джоан в такую пору, когда  ей
остро необходимы были друзья, ибо в последнее  время  у  нее  начал  расти
живот и она втайне опасалась, как бы это не  оказалось  опухолью.  Она  не
ошиблась, да только опухоль была необычная: Мэри снова ждала ребенка.  Для
Мэри это явилось не меньшим  сюрпризом,  чем  для  ее  врача,  она  просто
представить себе не могла, когда же это произошло,  да  и  Гилберт  что-то
мямлил: ну в  самом  деле,  как  может  государственный  деятель  обращать
внимание на всякие личные мелочи в такую критическую пору, когда в  палату
общин  внесен  законопроект   Болдуина   о   восстановлении   в   угольной
промышленности восьмичасового рабочего дня...
   Должно быть, все случилось, когда  Мэри  спала,  и  доктор  понял,  что
"няня" Гилберт, который так широко  истолковал  свои  ночные  обязанности,
сейчас едва ли мог собою гордиться.
   Было тут, однако, и нечто такое, в чем Гилберту  и  вовсе  не  хотелось
признаться: предаваясь любви с Мэри, он  видел  перед  собой  тело  Джоан,
поэтому, хоть он и вел себя так, будто понятия  не  имеет,  откуда  взялся
ребенок, на самом же деле он удивлялся тому, что его ребенок  оказался  во
чреве Мэри...


   Тем временем выяснилось, что у Мэри уже  четырехмесячная  беременность,
и,  поскольку  делать  аборт  было  слишком   поздно,   доктор   предложил
немедленную операцию: уж очень опасно затягивать,  когда  нормальные  роды
исключены. Однако приглашенный специалист - правда, под нажимом - признал,
что известны случаи, когда патологическая  беременность  благодаря  умелой
акушерской помощи заканчивалась вполне удачно, но Мэри идет  на  серьезный
риск, потому что младенец может оказаться крупный.
   Мэри тут же сказала, что готова пойти на риск... Но каков  этот  старый
дурак Гилберт! Мэри очень польстило, что он до сих пор способен ее желать,
вот только почему он не разбудил ее?!



        "3"

   Когда  англичане  в  1684  году  уходили   из   Танжера   под   напором
превосходящих сил мавров, они, покидая город, взорвали мол. С тех пор  его
так и не починили, хотя  теперь  это  крошечное  отсталое  самостоятельное
государство находилось под международным протекторатом и  управлялось  "от
имени султана" группой европейских стран, включая опять-таки  Англию.  Тем
не менее пароходы компании "П. энд О." предпочитали заходить в  Гибралтар,
и лишь те, что принадлежали компании "Роттердам-Ллойд", заходили в Танжер,
вернее, заходили в тех случаях, когда не было ветра с востока, ибо большим
судам приходилось здесь становиться на якорь по крайней  мере  в  миле  от
берега. Вот почему корабль,  на  котором  плыли  Огастин  и  Людовик,  был
голландский, и еду там соответственно подавали по своим правилам;  Огастин
в связи с этим решил, что он человек чрезвычайно  широких  взглядов,  коль
скоро, спрятав свои привычки в карман,  может  есть  сначала  мясо,  потом
рыбу, сыр же - только по утрам, за завтраком.
   Среди пассажиров, направлявшихся на Яву и в места, еще более  удаленные
на восток, находилось  несколько  немецких  дельцов,  которые  производили
впечатление людей на редкость преуспевающих. В самом деле, судя по слухам,
деньги снова потекли по жилам Германии, и это процветание крайне  удивляло
Огастина,  привыкшего,  как  и  весь  остальной  мир,  считать  Веймарскую
республику навеки нищей. Делая на палубе моцион вместе со своим  приятелем
(в Бискайском заливе было спокойно  -  для  Бискайского  залива),  Огастин
спросил, что он думает по поводу возрождения Германии; оказалось, что,  по
мнению Людо, это экономическое чудо объясняется более чем парадоксально.
   -  Отец  говорит,  что  оно  проистекает   из   обязательств   Германии
выплачивать эти поистине неоплатные репарации.
   - Я готов поверить на слово вашему отцу, но надеюсь, он хотя бы  вам-то
объяснил, как это получается.
   - Это Reductio ad absurdum [доведение  до  нелепости  (лат.)]  Евклида,
приложенное к доводам  Кейнза  о  том,  что  государство  не  в  состоянии
заплатить слишком большой долг. У Германии нет  золота  -  все  ее  золото
теперь в Париже; у нее нет иностранной валюты, а долги  ее  столь  велики,
что она не может выплачивать их товарами, не подорвав экономики любого  из
своих кредиторов. Таким образом, для нее остается один-единственный путь -
путь "абсурда": занимать за границей деньги и с их помощью расплачиваться.
   Внезапный порыв ветра заставил  приятелей  укрыться  за  привязанной  к
борту лодкой - из этого укрытия им видно было, как ветер  срывал  гребешки
пены с волн.
   - А ведь это, пожалуй, идеальное решение, - задумчиво произнес Огастин.
- Никакого реального обмена, лишь бумага, исписанная чернилами,  переходит
из рук в руки. Но кто же даст им деньги?
   - Английские, равно как и  американские,  банкиры  охотно  готовы  дать
любую сумму, но не задаром, конечно, причем проценты они берут чрезвычайно
высокие, а это-то, судя по всему, и выгодно Германии.
   - Разрази меня гром, если я тут что-нибудь понимаю.
   - Когда государство берет в долг,  оно  потом  расплачивается  за  счет
налогов.  -  Огастин  кивнул.  -  А  налоги  прямо  зависят  от   валового
национального продукта, так? Значит,  только  когда  национальный  продукт
увеличивается,  увеличиваются  и  поступления  от   налогов,   позволяющие
расплачиваться с заимодавцами, так? - Огастин опять кивнул. - Ну,  и  вот,
раз вы одолжили германскому правительству большие суммы под очень  высокий
процент,  германской  индустрии  в  интересах   кредиторов   надо   ввести
основательную дозу стимулянта, а это означает дополнительные  займы  из-за
границы; тут среди частных держателей капиталов начинается свалка - каждый
хочет дать свои деньги взаймы, ибо нигде больше он за эти  деньги  столько
не получит.
   Огастин смотрел на своего приятеля, широко раскрыв глаза.
   - Вы хотите сказать, что для выплаты репараций страна  должна  "занять"
столько денег, сколько она никогда не сможет отдать - ни сейчас, ни потом?
   - Даже больше, чем вы думаете. Мой отец считает, что она должна  занять
в два раза больше.
   - Значит, чтобы вытащить ведро воды, надо налить в колодец два ведра...
   - Совершенно верно. Дело в том, что процесс вливания капиталов приведет
к  возникновению  проектов,  даже  отдаленно  не  связанных  с  германской
продукцией. Возьмите герра бургомистра  Конрада  Аденауэра,  этого  нового
кельнского Кубла Хана, который, стремясь  порадовать  глаз,  вкладывает  в
сооружение величественных зданий сотни  миллионов  взятых  в  долг  марок,
которые раньше были долларами и  фунтами  стерлингов!  Он  создает  вокруг
города "зеленый пояс" и строит новую сверхсовременную автомобильную дорогу
в Бонн -  он  называет  ее  "Autobahn"  [автострада  (нем.)]  -  на  манер
муссолиниевских автострад. Все это прекрасно, и безработные не  сидят  без
дела, но это отнюдь не способствует  возрождению  из  пепла  разбомбленных
городов Бельгии и Франции.
   - Ого! - заметил Огастин (порыв ветра стих, и они теперь  снова  шагали
по блестящей от соленых брызг палубе). - Оказывается, в высших  финансовых
сферах не меньше нелепостей, чем в политике.
   -  Непрестанно  и  повсеместно  происходит  такое.  Возьмите  хотя   бы
Каммштадт, маленький баварский  торговый  и  административный  центр,  где
несколько моих друзей и братьев по вере имеют несчастье жить.
   - Я знаю это место, - прервал его Огастин. Он  насупился.  -  Там  есть
монастырь... - И умолк.
   - В таком случае вы знаете, что  почти  все  обитатели  городка  чем-то
заняты  -  это  комиссионеры,  или  юристы,  или   врачи,   или   искусные
ремесленники, или мелкие торговцы, не говоря уже о трактирщиках...
   - Я там только пересаживался с поезда на поезд.
   - В городке этом нет промышленности, которую можно было  бы  развивать,
за исключением разве  что  маленькой  муниципальной  пивоварни.  В  мирном
сонном Каммштадте  нет  и  в  помине  трудящихся  масс,  если  не  считать
железнодорожников, занятых в паровозном депо,  и  муниципальных  служащих.
Тем не менее он тоже  не  хочет  отставать  от  остальных  и  тоже  должен
реализовать свой городской  заем!  И  вот  отцы  города  решили  на  месте
разваливающихся, населенных крысами военных бараков, находящихся за чертой
города, соорудить гоночный трек и стадион  -  за  счет  бог  знает  какого
количества взятых в долг марок!


   Столь крупный муниципальный проект, естественно, потребовал  расширения
штата муниципальных служащих, и Лотар таким  образом  получил  возможность
попасть в их число. Старый тайный  советник,  его  батюшка,  умер.  Лотару
исполнился двадцать один год, он провалился на экзаменах, да и вообще  ему
надоело изучать юриспруденцию, а потому он был бы рад любой,  пусть  самой
скромной должности в муниципалитете; тогда юный барон Франц попросил  отца
нажать на соответствующие кнопки, и Лотара взяли клерком.



        "4"

   Погода, на счастье, стояла неплохая, и  корабль  мог  бросить  якорь  в
Танжерской бухте; оттуда-то Огастин впервые и увидел этот  самый  западный
(почти что на Гринвичском меридиане) аванпост ислама. Вдали,  направо,  на
скалах высотой футов в  двести  он  увидел  древние  осыпающиеся  стены  и
минареты Казбы; пониже лежал запутанный лабиринт  арабской  Медины,  а  за
стенами города,  левее,  возвышалось  несколько  новых,  явно  европейских
кварталов, на которые Огастин старался не смотреть. В этот момент с одного
из минаретов муэдзин как раз воззвал к верующим - настало время молитвы, и
его протяжный голос,  донесшийся  до  них  по  воде,  ибо  они  находились
приблизительно в миле от берега, звучал столь же страшно и призрачно,  как
вой волков в канадских лесах.
   Затем блестящие от пота гребцы повезли их в своеобразном ялике на берег
к деревянной пристани (до того, как была построена  эта  пристань,  гребцы
переносили пассажиров на плечах через последние пенящиеся валы прилива). И
они очутились в Вавилоне или  в  сумасшедшем  доме  -  называйте  это  как
хотите, - где босые носильщики с накрытой капюшоном  головой,  зазывалы  и
мелкие торговцы дрались друг с другом за каждого  клиента  и  орали  диким
голосом на арабском, испанском и  даже  каком-то  совершенно  непостижимом
английском. Но Людо быстро во  всем  разобрался,  багаж  их  погрузили  на
скелетоподобных ослов, и вскоре они уже пробирались сквозь  пестро  одетую
толпу, заполнявшую крутые и узкие (и лишь местами мощенные) улицы.
   Шагая по запутанному лабиринту проулков и улочек, где пахло то  ослами,
то ладаном, то кожей, то  мочой  и  пряностями,  Огастин  чувствовал,  как
странное возбуждение овладевает им, точно он наконец-то  очутился  "дома"!
Но Людовик сказал ему: подождите,  Танжер  очень  смешанный  город,  почти
треть населения его составляют обнищавшие европейцы (считая и  "наскальных
скорпионов"  -  жителей  Гибралтара).  Когда  Марокко   было   независимым
государством, султан  вполне  разумно  держал  здесь,  подальше  от  своей
священной особы, все  иностранные  посольства,  превратив  Танжер  в  свою
карантинную станцию, и,  хотя  ныне  большинство  дипломатов  переехало  в
Рабат, здесь и  по  сей  день  полно  было  иностранных  представительств,
выродившихся  в  раздувшиеся  консульства,  вокруг  каждого   из   которых
околачивалась целая армия прихлебателей. К ним следует добавить  несколько
сот несчастных испанцев - людей, не устроенных у  себя  дома  и  не  лучше
устроенных здесь  или  сбежавших  из  испанских  поселений  для  каторжан,
расположенных  вдоль  побережья.   Да   и   вообще   люди   самых   разных
национальностей бежали в Танжер, спасаться от цепких лап  закона  (подобно
тому, как  Огастин  бежал  сюда  от  цепких  лап  любви).  Контрабандисты,
наркоманы, всякие извращенцы и обычный люд из тех, кого прихватили с ножом
или с чужими деньгами...
   - Нет, нет, подождите и не говорите, что вам здесь  нравится,  пока  не
побываете в Мекнесе, в  Фесе  и  в  Марракеше:  настоящее  Марокко  совсем
другое.
   В ту ночь, лежа на затянутой пологом большой медной кровати в  огромном
доме на Маршане, где жили еще какие-то двоюродные братья Людовика, Огастин
подумал о том, как странно чувствовать себя "дома" в местах, где он прежде
никогда не бывал! Если в Мекнесе, Фесе и Марракеше еще лучше...
   Нет, завтра же он начнет изучать арабский.


   Дня через два Людо приобщил своего приятеля к искусству охоты с  копьем
на кабана, было это в Шарф-эль-Акабе, куда  доносился  рев  Атлантического
океана, и здесь Огастин впервые встретился с Глауи.
   Глауи гостил там и решил вместе с англичанами поохотиться  на  кабанов.
Он был поразительно красочен в  своей  просторной  мавританской  одежде  с
прикрытым капюшоном мрачным лицом; он сидел на арабском скакуне  в  желтых
мавританских туфлях с загнутыми носами,  снабженных  восемнадцатидюймовыми
золотыми шпорами, и держал копье так, словно охотился не на кабанов, а  на
людей: от привычек, приобретенных в течение жизни  (сказал  он  Огастину),
трудно отрешиться.
   По пути назад Огастин принялся расспрашивать про него Людо.  Из  бывших
"трех великих каидов юга" Гундафа и Мтугги почти утратили  свою  славу,  а
слава Глауи сейчас в зените, сказал ему  Людовик.  Когда  Мадани-эль-Глауи
умер, этот его воинственный брат - Тхами, который уже был пашой Марракеша,
стал к тому же владыкой Атласа. Благодаря такой комбинации он теперь самый
могущественный мавр в Марокко, даже могущественнее султана.  Будучи  пашой
равнинного  края,  он  поневоле  благоволил  к  французам-завоевателям,  и
французы в свою очередь благоволили к  нему,  рассматривая  его  атласские
владения как свой южный форпост, и тем не менее (добавил Людо) они  вполне
разумно избегают показывать нос в горы, где,  судя  по  слухам,  французов
берут в плен, насилуют и умерщвляют.
   Семья Людовика давно поддерживала отношения с домом Глауи,  еще  с  тех
времен, когда некто Ишуа Коркос финансировал  старика  Глауи,  задумавшего
свергнуть султана Абд-эль-Азиза и посадить на его место муллая  Хафида.  У
отца Людовика до сих пор немало золота было вложено в  разные  предприятия
Глауи. А сам Людовик давно дружил с Тхами-эль-Глауи (хотя один был  иудей,
а другой мусульманин), насколько это возможно между столь разными  людьми.
Потому-то Людовику было  что  рассказать  Огастину  об  этом  легендарном,
удивительно  ярком  и  своеобразном  человеке,  под  чьими   белоснежными,
развевающимися одеждами скрывалось худое, с головы  до  пят  изборожденное
шрамами тело. Во всю длину спины у него  тянулась  глубокая  борозда  -  в
молодости, когда он вместе с атакующими лез на стену  крепости,  защитники
вылили на него кипящий свинец, и потом он целый месяц  пролежал  в  ванне,
наполненной маслом... Лишь немногие знали, что брошенный меткой рукою  нож
повредил нерв у него на щеке, потому что на людях он поистине геркулесовой
силой воли удерживал лицо от тика, чтобы никто не  подумал,  будто  с  ним
случился удар...
   В юности он занимался весьма опасным  спортом:  стрелял  из  кремневого
ружья в голубиное яйцо, зажатое между лодыжками отцовского раба,  -  спорт
этот действительно мог плохо кончиться для молодого бездельника,  если  бы
по его милости любимый раб отца охромел на всю жизнь! Теперь же он стрелял
куропаток на скаку... Затем Людовик поведал Огастину,  что  Глауи  хоть  и
поддерживает отношения с французами, однако втайне,  видимо,  предпочитает
англичан.  Но  выказывает  он  это  порой  крайне  своеобразно:   однажды,
например, он  предложил  весьма  высокопоставленному  англичанину,  своему
другу, взять к себе одну из его невест, вместо того чтобы послать к  нему,
как водится, евнуха...
   Вообще Глауи очень неглуп, но ум свой  проявляет  самым  непредвиденным
образом. Творя суд в Марракеше, он может взять и выложить на стол все, что
получил  в  качестве  подкупа,  в  нераспечатанных  конвертах.   Несколько
конвертов он тут же раздает  нуждающимся  вдовам,  так  и  не  раскрыв,  а
уединившись, вскрывает остальные, и, если суммы, обнаруженные  в  них,  не
соответствуют его  ожиданиям,  он  либо  отменяет  собственное  решение  и
пересматривает дело, либо тяжущийся просто исчезает с лица земли.



        "5"

   Война, которая недавно спустилась в долины с Рифа -  горной  "испанской
зоны", лежащей к востоку от Танжера, - наконец закончилась, и  Танжер  уже
не был отрезан от остальных частей Марокко, с  которыми  до  сих  пор  мог
поддерживать связь лишь морем.
   В течение шести лет Абд-эль-Крим (хотя  силы  противника  во  сто  крат
превосходили его собственные) одерживал победы над  испанскими  армиями  и
истреблял испанских солдат, сбрасывая их в море.  Последние  два  года  он
принялся и за Францию, и всего лишь  прошлым  летом  угрожал  даже  самому
Фесу. Войска его, не отягощенные  ранеными  (Красный  Крест  категорически
отказал  ему  в  медицинской  помощи),  способные   преодолевать   большие
расстояния и сражаться сразу на нескольких направлениях, порой  в  течение
суток давали два боя на расстоянии добрых сорока миль один от другого. При
этом они не брезговали западной  техникой:  захватив  французское  полевое
орудие, они разбирали его, переносили по частям через  непроходимые  горы,
снова собирали где-нибудь в пещере и использовали для обстрела  Тетуана...
Пришлось Испании и Франции объединить немалые силы, чтобы наконец  одолеть
его, и лишь в том месяце  знаменитый  Мохаммед-бен-Абд-эль-Крим-эль-Хатаби
вынужден был сдаться сташестидесятитысячной армии маршала  Петэна.  Теперь
наземные дороги были снова открыты, и Огастин с Людо  могли  двинуться  на
юг, когда пожелают.


   Джоан считала, что Огастин пробудет  в  отъезде  несколько  недель.  Но
когда недели превратились в месяцы и  настала  уже  осень,  а  он  все  не
возвращался, Джереми начал подозревать,  что  его  друг,  видимо,  неплохо
проводит время среди джиннов и афритов, султанов и разбойников, газелей  и
диких кабанов, ибо, конечно же, одна только сердечная рана  не  могла  так
долго удерживать его вдали!
   А Огастин с Людовиком, пробыв целый месяц в Фесе, достигли побережья  у
Рабата, где (вернее, не там, а через реку, в Сале)  их  побили  камнями  и
оплевали голубоглазые, с красными, выкрашенными хной  бородами  мусульмане
(потомки христианских рабов  и  потому  отличавшиеся  особым  фанатизмом).
Затем приятели двинулись вдоль  побережья,  минуя  унылый  город  торгашей
Касабланку,  в  Мазаган  и  дальше  в  Сафи,  где   прелестная   бронзовая
португальская пушка с  ручками  в  виде  дельфинов  продолжала  стоять  на
крепостном валу Кешлы, на том самом месте, где несколько веков тому  назад
португальские пушкари  бросили  ее.  Оттуда  приятели  повернули  в  глубь
страны, к Марракешу, и тут впервые увидели в вышине, словно  плывущие  над
знойной дымкой,  далекие  снежные  пики  -  такие  манящие,  но  запретные
Атласские горы...
   Вид этих гор вернул их мысли к Глауи, под чьей властью,  как  говорили,
находился сейчас почти весь гористый юг страны, если не считать того,  что
принадлежало его гнусному племянничку Хамму, чьи камеры пыток  и  огромная
крепость-арсенал  в  Телуете  охранялись  пушками,   изготовленными   (для
франко-прусской войны) Крупном, да еще двум-трем головорезам помельче, чьи
владе