ев XIII обратился к "маленькому белому  цветку"  (четырнадцатилетней
Терезе), когда  она  тоже  попросила  принять  ее  в  кармелитский  орден?
"Прекрасно, - сказал тогда святой отец, - прекрасно. Если  господь  хочет,
чтобы ты вступила в этот орден, ты вступишь в него".  А  теперь  это  дитя
стало святой Терезой из Лизье; было это всего поколение тому назад, а  она
уже канонизированная святая! И что побудило  мать-настоятельницу  спросить
себя, вернее, откуда возник в душе ее этот вопрос,  совсем  как  у  Петра,
когда ему было видение в Иоппии: "Да можешь ли ты  назвать  "слепыми"  эти
глаза, которых коснулся Его перст, _раскрыв_ их  для  Ему  только  ведомых
целей?"
   И вот, все еще продолжая говорить,  мать-настоятельница  уже  понимала,
что не должна, не имеет права сама  принимать  решение,  ибо  этот  случай
выходит за рамки ее компетенции, хоть  она  и  облечена  особыми  правами;
сомнения, посетившие ее, казалось, зародились не сами собой в ее мозгу,  а
были как бы навеяны извне, они перечеркивали все ее доводы... Может  быть,
это веление свыше? А если такой вопрос возник у нее, значит, она нуждается
в совете, ибо  кармелитка  слишком  хорошо  знает,  что  нельзя  следовать
заключениям собственного шизоидного ума и считать, что ты слышала  "голос"
или "веление", пока  общий  разум  сестер  не  подтвердит  твоей  правоты.
Достоверно лишь то, что обсуждено и решено Советом.


   Тем  временем  Вальтер  ерзал  на  слишком  маленьком  стуле.  У   него
разламывалась поясница, а эта  особа  явно  запуталась.  Ведь  ему  и  так
нелегко расставаться с Мици, а тут еще эта бесконечная говорильня... И все
же, когда настоятельница вдруг оборвала разговор, отпустив их с миром,  он
даже как-то растерялся.



        "3"

   Ехать назад домой через лес было уже слишком поздно,  но  на  постоялый
двор отправили только кучера, ибо какой же уважающий себя человек их круга
спит в гостинице? Вальтер (всякий раз, как ему  приходилось  заночевать  в
городе) останавливался в Каммштадте обычно у своего поверенного,  адвоката
Кребельмана.
   Кребельман родился и вырос в Каммштадте. Это был  человек  с  угодливой
улыбочкой и презрительным взглядом, который, разговаривая с  собеседником,
имел обыкновение перебирать бумаги и нелепо откидывался назад при  ходьбе,
точно держал в руках поднос. Однако человек он был  проницательный,  этого
никто не мог у него отнять. Дом у Кребельмана был  большой,  старинный,  с
вычурными украшениями; когда-то он принадлежал одному  несовершеннолетнему
наследнику, делами которого управлял Кребельман, а потом как-то  переменил
владельца, но, как это произошло, никто не знал. Стоял он на главной улице
Каммштадта и выглядел необычайно мрачно, словно был удручен утратой былого
величия, ибо в нем теперь жила всего лишь семья мелкого юриста...
   В последнее время Вальтеру все чаще и  чаще  приходилось  обращаться  к
адвокату за советом, и в тот вечер им обоим было о чем поговорить, поэтому
фрау Эмма увела Адель и Мици в свои комнаты - поболтать  и  повосторгаться
крошечным курносым носиком новорожденного младенца, ибо только он и торчал
из моря шерсти, словно трубка ныряльщика.


   А  тем  временем  в  монастыре  тоже   шла   взволнованная   дискуссия.
Мать-настоятельница, проведя целый час в молитве, созвала затем свой совет
и изложила проблему. Сначала возобладал здравый смысл: все  считали,  что,
конечно же, слепота явится слишком тяжким бременем для  будущей  монахини,
которой и без того предстоит нелегкая жизнь, и в просьбе следует отказать.
Но никто из сестер-советниц, кроме  матери-настоятельницы,  еще  не  видел
Мици, а когда они спросили помощницу настоятельницы,  что  она  думает  по
этому поводу, та сказала: "Да разве можно противиться  воле  божьей!"  Это
восклицание развязало язык матери-настоятельнице, и  она  произнесла  имя,
вертевшееся у нее в уме: Тереза Мартен, девочка, которая, еще не достигнув
положенного возраста, после многих отказов все-таки стала  кармелиткой,  а
теперь она - канонизированная святая. И тут все четыре сестры-советницы  в
полном смятении опустились на колени и излили свои сомнения в молитве.
   Мать Агнесса  Святоликая,  самая  старая  монахиня,  помогла  разрядить
напряжение, спросивши мать-настоятельницу, почему, собственно, вопрос этот
следует решать сейчас. Ведь слепая девушка просится  лишь  пожить  у  них.
Новенькие не носят монашеских одежд. Они ведь не только  не  монахини,  но
еще и не послушницы и могут никогда  ими  не  стать,  ибо  не  из  каждого
головастика выходит лягушка. Все в руцех божьих. А поскольку сейчас только
"нет" может быть окончательным, почему бы не разрешить  девушке  пожить  с
ними, а там пусть уж господь в угодный ему час проявит свою волю.
   Новенькая принимает участие в жизни монастыря лишь  постольку-поскольку
- на правах гостьи, которая в любую минуту может  покинуть  его  стены.  И
девушка эта, конечно, сможет уехать, если решит, что это ей не по силам. А
кроме того, добавила  мать  Агнесса,  осталось  всего  несколько  дней  до
рождественского поста (а во время поста обет молчания выполняется особенно
строго, отчего жизнь монахинь становится еще более суровой).
   - Это, безусловно, необычное время для того,  чтобы  принимать  в  свою
среду новеньких, но, придя к нам во время поста, эта девушка,  которую  не
могут  убедить  слова,  тем  скорее  сама  поймет,  что  слепым  здесь  не
выдержать...
   - Если только, - добавила помощница настоятельницы еле слышно,  -  если
только господь не повелит иначе...
   Доводы матери Агнессы перевесили, и совет согласился с ней, а вслед  за
ним - и капитул. На официальный запрос капитула епископ ответил согласием.
Вот как случилось, что 12 декабря, в среду, Мици  поступила  в  монастырь,
хотя лишь немногие из сестер считали,  что  это  надолго  (ну,  в  крайнем
случае протянет до конца года, не больше).


   Мици же была абсолютно уверена в том, что это на всю жизнь, и  Шмидтхен
тотчас засела за монастырское приданое (из фланели и ситца).
   Вальтер приписал все Риму  -  _уж  конечно_,  оттуда,  сверху,  оказали
давление,  иначе  чем  объяснить   столь   внезапную   перемену   позиции.
Собственно, в его глазах это явилось  лишним  доказательством  того,  что,
хотя в мире светском древняя знать нынче мало что значит,  однако  в  мире
церковном с ней все еще считаются, особенно если у этой древней знати есть
кузены в курии (а в общем-то все в  конце  концов  устраивается,  если  за
нужную ниточку потянуть).


   Вернувшись наконец из Мюнхена с намерением  сделать  Мици  предложение,
Огастин узнал о случившемся от детишек,  стайкой  прилетевших  на  станцию
встречать его, - слова их точно громом поразили его, ибо никому и в голову
не пришло сказать ему об этом, так как никто не думал, что это  может  его
интересовать. Второе похищение Персефоны!.. В календаре  Огастина  "Среда,
12  декабря  1923  года"  отныне  навсегда  останется  как  день  поистине
вселенского отчаяния.
   Несколько часов бродил он в одиночестве по заснеженным лесам  и,  таким
образом, снова отсутствовал, когда Мици вторично и уже окончательно отбыла
в монастырь, а задолго до того, как Вальтер  и  Адель  вернулись,  он  уже
уехал из их замка и даже из  их  страны.  Дома  фон  Кессенов  ждала  лишь
краткая записка, в которой ничего не говорилось - ни почему он  уехал,  ни
куда... Он сам потащил свои чемоданы на станцию, забыв про ружья,  -  Отто
сказал, что он был как рехнувшийся.
   Только десятилетняя Трудль, которая  сама  была  влюблена  в  Огастина,
чувствовала, что виной всему любовь, но уж, конечно, не  Трудль  стала  бы
кому-то сообщать об этом.



        "4"

   Среда,  двенадцатое  декабря...   В   тяжелых   старинных   розвальнях,
запряженных двумя лошадьми, вполне хватало места для всех четверых - отца,
матери, Мици и кучера, - ну и, конечно, для багажа.
   Вскоре после десяти утра сани выехали из  пропитанного  коровьим  духом
двора через гулкую арку и подъемный мост на дорогу, но,  поскольку  в  тот
день в лесу были заносы,  к  монастырским  воротам  они  подъехали  уже  в
сумерки. Снова им около часа пришлось  дожидаться  в  крошечной,  пахнущей
карболкой комнатке, прежде чем привратница со свечой в руке провела  их  в
приемную.
   Мици услышала приглушенные голоса за занавесками, и еще прежде, чем  ее
подозвали к решетке и занавески раздвинулись, она догадалась,  что  борьба
не кончилась...


   Часы показывали половину седьмого. В шесть сестры двинулись  процессией
в трапезную, распевая "De Profundis..." ["Из глубины..." -  начало  одного
из псалмов (лат.)], затем, в полнейшем  молчании  став  вокруг  стола,  на
котором лежал череп, съели свой ужин не садясь, как того требовал  обычай.
В другое время после ужина они приятно провели бы  час  вместе,  когда  им
давалась редкая возможность поговорить друг с другом и когда,  по  уставу,
их знакомили с новенькой. Но сейчас был пост,  и  они  лишены  были  этого
приятного  часа.  Сегодня  им  предстояло  собраться  совсем  ненадолго  и
нарушить молчание тоже ненадолго - лишь пока их будут официально знакомить
с Мици.
   Однако вопрос о том, будет ли Мици принята, был еще не решен... Дело  в
том, что сейчас (как все знали) она все еще находилась в приемной,  по  ту
сторону решетки, а все четыре сестры-советницы хором  пытались  отговорить
ее; они делали последнюю попытку ее разубедить: к чему рисковать и  ломать
себе шею (да и им тоже) на крутом, опасном для жизни  утесе  кармелитского
обета... "Это все равно как неприступная гора пророка  Илии,  -  объясняли
они Мици. - Если человек слабый вздумает карабкаться  на  нее,  он  и  сам
погибнет и другие из-за него пострадают".
   Но Мици, хоть ей и  трудно  было  одной  противостоять  им  всем,  была
непоколебима, да и как могла она колебаться, когда твердо знала: ею движет
Что-то куда более могучее,  чем  здравый  смысл!  И  вот  в  конце  концов
бесполезные  уговоры  смолкли  и  звук  ключа,  поворачиваемого  в  замке,
возвестил, что двери монастыря наконец открылись перед ней.
   Чьи-то руки помогли ей переступить через порог. Кто-то  слегка  надавил
ей на плечо, давая понять, что надо опуститься на колени, и что-то прижали
к ее губам, должно быть, распятие. Поднявшись с колен, она  почувствовала,
что ее снова поворачивают лицом к  той  двери,  в  которую  она  вошла,  и
заставляют поклониться на прощание тому, другому миру. Затем она услышала,
как дверь, отгораживающая  ее  от  этого  мира,  захлопнулась  и  отец  ее
высморкался.


   Шахт  (финансовый  диктатор)  утроил  заботы   землевладельцев,   резко
приостановив рост инфляции; денег в обороте сразу стало  меньше,  а  брать
кредиты  в  банке  было  просто  невозможно,  ибо  теперь  их  давали  под
пятнадцать процентов. Лес - это в значительной степени капитал, но  теперь
все разработки пришлось прекратить, а людей распустить, или даже надо было
продавать большие участки леса, а у кого в  эти  дни  были  деньги,  чтобы
покупать их? Проблему Мици удалось наконец решить, но еще  столько  всяких
других проблем оставались нерешенными. Поэтому, как  только  в  тот  вечер
Вальтер и Адель добрались до дома Кребельманов, барон  тотчас  заперся  со
своим поверенным и  они  принялись  обсуждать  наиболее  сложные  из  этих
проблем. Возможно, Вальтеру и тяжело далось  расставание  с  Мици,  но  он
вынужден был забыть о ней и взяться за дела, тяжело ему или нет.
   Лишь далеко за полночь двое мужчин отложили наконец в сторону бумаги  и
сели  ужинать.  Женщины  давно  уже   легли.   Крестьянка,   служившая   у
Кребельманов и вечно ходившая разинув рот, сейчас подавала им не только  с
закрытым ртом, но и с закрытыми глазами; на столе появился сначала горячий
бульон,  который  Кребельман  и  его  гость  пили   из   чашек,   поглощая
одновременно целую гору сосисок, а затем - пиво.
   Когда Вальтер наконец поднялся наверх, в  спальню,  жена  его  даже  не
шевельнулась. Она лежала, накрывшись с головой,  и,  должно  быть,  крепко
спала, решил Вальтер, поскольку она  никак  не  реагировала,  когда  он  с
грохотом скинул сапоги; и хотя едва ли он стремился разбудить  ее,  однако
такое бесчувствие жены вызвало у него  раздражение:  несмотря  на  выпитое
пиво, спать ему не хотелось и он жаждал общения. Сейчас в спальне денежные
заботы несколько отошли на задний план, и он не мог уже больше не думать о
Мици: ему вспоминались давно  прошедшие  дни,  когда  его  любимая  крошка
забиралась к нему на колени и играла с цепочкой  от  часов...  А  как  она
визжала от восторга, когда он подбрасывал ее высоко в воздух и делал  вид,
что не собирается ловить...
   Наконец Вальтер улегся,  и  кровать  закачалась  и  затрещала  под  его
могучим телом, однако подруга его жизни продолжала лежать, повернувшись  к
нему спиной, точно его тут и не было. В головах кровати висела картина  на
религиозный сюжет, так и сочившаяся елеем, а в ногах - пожалуй, уж слишком
увеличенная фотография рассвирепевшего танганьикского слона... Читать было
нечего... Вальтер задул свечу и лежал, "ворочаясь с боку на бок до  зари",
как Иов. С Вальтером всегда так было: то,  что  казалось  ему  несомненным
днем, выглядело весьма сомнительно ночью. Теперь,  когда  повернуть  назад
было уже слишком поздно, у Вальтера заговорила совесть:  а  что,  если  он
неверно решил насчет Мици? Его бедная маленькая Мици... слепота и так была
для нее тяжким испытанием,  неужели  этого  недостаточно?  И  вот  сейчас,
впервые за все время, он попытался представить  себе,  каково  девушке  ее
возраста очутиться в этом священном курятнике...
   А тут еще жена никак не откликается на  его  присутствие.  Он  протянул
руку и обнял ее, ища утешения. Чувства  его  тотчас  пробудились,  и  хотя
нельзя сказать, чтобы они так уж в нем бурлили, но супружеский акт,  решил
он, наверняка поможет развеяться. Он придвинулся  было  к  Адели,  но  она
резко отстранилась, оставив ему лишь подушку, намокшую от слез.



        "5"

   Когда дверь в широкий мир захлопнулась за ней, Мици почувствовала,  что
ее ведут куда-то, поддерживая с обеих сторон. Сначала ее  повели  на  хоры
для посвящения. Оттуда в полном молчании (и, несмотря на экзальтацию,  она
отмечала про себя каждый поворот, каждую  лестницу,  каждый  приступок)  -
куда-то еще: по-видимому, судя по гулкости эха, это была большая  комната,
в которой мягко звучали радостные голоса, точно птицы чирикали.  Здесь  ее
представили по очереди каждой из сестер (и у всех имена святых, все  одеты
одинаково - как тут отличить одну от  другой!),  и  все  монахини  в  знак
приветствия поцеловали ее.
   Затем сестры вернулись  на  хоры,  а  Мици  осталась  вдвоем  со  своим
"ангелом-хранителем", чью сильную молодую руку она  чувствовала  на  своем
плече и чей сильный молодой голос звучал в ее ушах:  дело  в  том,  что  к
каждой новенькой приставляли послушницу, которая должна была помогать  ей,
наставлять ее и вводить в курс всех дел. Этот  сильный  молодой  голос  (в
котором  Мици  уловила  чужеземный  акцент)  стал  словно  ее  собственным
голосом. "Ангел-хранитель" отвел Мици  сначала  в  комнату,  где  отдыхали
послушницы, а затем показал, где  они  молятся  (ибо  доступ  на  хоры  им
разрешался только во время мессы). Из крыла послушниц они прошли  в  крыло
монахинь, такое же промозглое, как и весь остальной дом.
   В кармелитских монастырях даже  в  часы,  когда  разрешено  беседовать,
никто не разговаривает в коридорах или на лестницах,  так  же  как  нельзя
разговаривать ни при каких обстоятельствах в кельях, поэтому послушница то
и дело увлекала Мици в специально  отведенные  для  этих  целей  закоулки,
именуемые "уголком беседы", и там быстро  давала  ей  советы:  что  белье,
например, лучше класть в постель и спать на нем, иначе утром,  когда  надо
его надевать, оно будет совсем ледяное. Но вот наконец они пришли в пустую
келью, где  новенькая  первые  дни  живет  на  правах  гостьи,  окруженная
заботами сестер. Здесь "ангел-хранитель" молча помог Мици распаковать вещи
и вскоре удалился. Мици осталась одна - в  темноте  и  холоде  непривычной
обстановки, все еще чувствуя на лице  поцелуи  сестер,  от  которых  пахло
пчелиным воском, ладаном и мылом.


   Этот акцент, звучащий в речи "ангела-хранителя"... очень похоже на  то,
как говорит ее английский кузен по-немецки. "Огастин!.." Мици  улыбнулась,
вспомнив его мягкий голос и беззвучные шаги, его одежду, от которой всегда
слегка попахивало торфяным  дымом...  А  какой  это  был  ужас,  когда  он
попытался читать Шиллера вслух (хотя  делал-то  он  это  из  самых  лучших
побуждений). И все-таки ее "ангел-хранитель", скорее всего,  швейцарка,  а
не англичанка, да к тому же сейчас совсем не время  -  ведь  она  еще  так
недавно оставила позади и дом, и мирскую жизнь - раздумывать о ком-то, кто
принадлежит прошлому! Куда будет правильнее  заняться  обследованием  этой
кельи, где ее поселили. Она раскинула руки, чтобы измерить келью в длину и
в ширину, и обнаружила, что это совсем крошечное помещение,  где  она,  уж
конечно,  не  потеряется!  Затем  руки  ее  нащупали   ворсистое   одеяло,
накрывавшее набитый соломой тюфяк, такой круглый -  ведь  его  только  что
набили, - что она испугалась: а вдруг ночью скатится с  него.  Надо  будет
лечь поперек... А  эта  ледяная,  негнущаяся,  словно  картонная,  одежда,
наверное, черное платье послушницы с накидкой, которое ей завтра предстоит
надеть. Затем она опустилась на колени и обследовала кровать  -  доски  на
козлах. Под кроватью руки ее  нашарили  таз  и  в  нем  что-то  жесткое  -
очевидно, полотенце... А где же в таком случае вода? Резко повернувшись на
четвереньках, она чуть не опрокинула высокий кувшин с  водой,  стоявший  у
стены, - горлышко его затянуло льдом.
   Все так же на четвереньках она принялась  ощупывать  стену  -  руки  ее
застыли и с трудом повиновались: вот она добралась до пустой полки,  затем
- до подоконника, а дальше было окно с обледенелыми стеклами.


   Тем временем внизу мать-настоятельница  и  инокиня-наставница,  старшая
над послушницами, сидели, подложив под себя  складки  широких  одежд,  ибо
стульев здесь нет, и обсуждали, как быть с этой их новоиспеченной дочерью,
с этой девушкой, которая буквально штурмом взяла кармелиток. Останется она
у них или не останется, они должны исходить  из  того,  как  если  бы  она
оставалась. Как же быть с ее повседневными обязанностями? На дворе  стояла
зима, и потому все работы в саду исключались  (впрочем,  даже  и  летом  -
разве можно будет поставить ее полоть, она же все растения  повыдергает!).
Что же до обычных обязанностей, которые выполняют монахини  в  доме...  Во
всяком случае, разбор текстов, вышивка покровов для  алтаря  и  облачений,
безусловно, исключены.
   - Ну, а могла бы она... могла бы она считать просфоры?
   - Конечно, ее можно даже научить на ощупь укладывать их в  ящички.  Это
просто удивительно, чему только нельзя научить  слепого;  со  временем  ее
можно будет даже научить кормить цыплят. - И мать-настоятельница  прикрыла
одной рукой глаза и, чтобы лучше ощутить, что такое слепота, другой  рукой
принялась шарить вокруг.
   А как быть с уроками? Ведь до пострижения она должна изучить  теологию,
догматы, церковное право и историю церкви, а  также  выучить  чуть  ли  не
наизусть устав и уложения кармелитского ордена;  раз  она  не  может  сама
читать, значит, кто-то должен читать  ей  вслух  и  отдельно  обучать  ее,
впрочем, если несколько снизить требования...
   - Ни в коем случае! - Мать-настоятельница  сняла  руку  с  глаз.  -  Ее
следует обучать строже и жестче, чем остальных, ибо главная опасность  для
нашей дочери  в  том,  что  она  слишком  воспаряет  духом,  в  чрезмерной
склонности к интроспекции. - Она помолчала. Снова  прикрыла  рукой  глаза.
Ведь слепота уже вызвала в этой  девушке  огромное  нервное  напря