Брайан попробовал на зуб  кроличий  помет,  чтобы  проверить,
давно ли тут были кролики, хотя прекрасно знал, что в это  время  дня  они
сидят глубоко в своих норах. Не зная,  куда  деть  руки,  он  сунул  их  в
карманы  и  попытался  представить  себе  теленка  с  бархатными  глазами,
ожидающего ножа, но он не умел попусту мечтать.
   Вот тут-то ему и пришло в голову пойти за четырьмя большими девочками -
не догонять их, конечно, а просто красться следом, прислушиваясь  к  звуку
их голосов.


   Держась от девчонок  на  таком  расстоянии,  чтобы  они  не  могли  его
заметить, Брайан наконец обнаружил  их:  они  сидели  в  старых  узловатых
кустах боярышника - своеобразной  беседке,  где  валялись  коробки  из-под
сигарет (и кое-что похуже),  зато  вокруг  стеной  стоял  шиповник,  росла
куманика и ломонос. Длинноногая Джин сплела себе венок из болотных цветов,
голова Риты была увита плющом, Нора воткнула в свои рыжие волосы малиновый
цветок, а Лили сделала себе  серьги  из  цветов  калу  жницы.  Они  сидели
раскрасневшиеся, сдвинув головы; на  земле  возле  них  цвели  примулы,  и
девчонки машинально плели из них венки; многоопытная Лили тихонько  что-то
рассказывала, пересыпая свою речь  хихиканьем,  а  три  слушательницы  как
зачарованные внимали ей...
   Ему бы следовало понять, что они  секретничают,  и  исчезнуть;  он  же,
понаблюдав из укрытия, вылез и застенчиво стал перед ними.



        "37"

   Как только четыре девчонки увидели Брайана, они завизжали и, вскочив на
ноги, окружили его. "Подглядчик, шпион!" - кричали  они.  Что  он  слышал?
Лили сказала что-то насчет того, что  надо  бы  разрубить  его  на  мелкие
кусочки, вот тогда бы он знал... У бедняги Брайана от  страха  подгибались
коленки: девчонки были такие большие, и руки у них были такие  толстенные!
Но хуже всего были глаза - они так на него смотрели, что хотелось кинуться
наутек, хоть он, конечно, и понимал, что удрать от них ему не удастся...
   Тут Нора пронзительно взвизгнула и стала украшать его цветами -  всего,
всего, с головы до пят. Девчонки повесили ему на шею свои венки из примул,
а Нора решила убрать его, как короля цветов: на голову ему  надели  корону
из колокольчиков, из калужниц сделали подобие державы, а из веточки ранней
амброзии - скипетр. Затем четыре здоровенные  жрицы  цветов,  взявшись  за
руки, образовали хоровод и принялись  плясать  вокруг  него.  А  он,  стоя
посредине, поворачивался то к одной, то к другой, робко улыбаясь, стараясь
улыбкой умилостивить их: они были такие раскрасневшиеся,  возбужденные,  с
расширенными, застывшими, как у кузнечика, глазами; от страха  он  стиснул
свою державу и скипетр, так что они превратились в крошево.
   Вдруг Лили разорвала круг и, кинувшись к нему, вцепилась спереди в  его
расстегнутые штанишки, так что ему стало  больно.  Он  захныкал,  но  Лили
опрокинула его на спину, ринулась  на  него  и  принялась  кататься.  Нора
бросилась на помощь, но...  Ох  уж  этот  возбуждающий  запах  разогретого
палящим солнцем перепуганного мальчишки и крови всех этих забитых при  нем
коров и быков! Должно быть, сам дьявол составил  этот  запах,  ибо  вместо
того, чтобы оттащить злую силу, Нора вдруг сама  ринулась  на  Брайана,  и
маленький золотой крестик, который она носила на шее, больно  порезал  ему
веко... Потом все четверо по очереди кидались на  поверженного  маленького
мужчину и катались на нем, словно собачонки.
   Когда же они наконец оставили его в покое, эта ужасная Лили еще присела
прямо на открытом месте и сделала свои делишки на глазах у Брайана.
   Как только к мальчику вернулось дыхание, он горько заплакал, но с земли
не поднимался, а так и лежал распластавшись. Начался дождь, и три  девочки
залезли в кусты; Брайан же не шелохнулся, и  Нора  отошла  от  него  (ведь
совсем рядом была эта страшная трясина, которая подстерегает  потерявшихся
мальчиков), лишь когда он обещал,  что  пойдет  за  ними  -  он  может  не
приближаться, а просто идти сзади, лишь бы не терял их из виду.


   Дождь оказался недолгим, хотя похоже  было,  что  он  еще  пойдет,  ибо
солнце, когда  дети  двинулись  домой,  зашло  за  быстро  бегущие  серые,
отороченные багрянцем тучи. Пока они плелись назад в город, несколько  раз
в наказание  проказникам  принимался  сыпать  град,  и  малыши  захныкали,
пришлось их нести. Кроме них, надо было еще нести сачки, и банки, и ветки,
и букеты цветов для мамки... Счастливица Лили: у нее и малыш братишка  был
не тяжелый, и чувство вины не отягощало ее! А вот Нору буквально пригибала
к земле страшная тяжесть, лежавшая у нее на совести,  равно  как  и  бутуз
Сил, которого именно ей, поскольку он ничей не брат, пришлось нести.  Руки
у нее были заняты цветами, которые нарвал малыш,  поэтому  Сил  держал  ее
банку с колюшкой, но он клевал носом и вскоре  опрокинул  банку,  вылив  и
воду и ее содержимое за шиворот Норе, так что она вынуждена была  спустить
его на землю, а заодно и отшлепать; правда, она тут же снова схватила Сила
на руки и расцеловала (а он сморщил носишко, ибо  от  ее  намокшей  одежды
теперь еще сильнее пахло Брайаном).
   Желая подогнать усталых детишек, Нора затянула "Три слепых мышонка",  и
все подхватили вразнобой невинными звонкими голосами, а она напрягала слух
(ибо даже табун диких лошадей не заставил бы  ее  обернуться),  ловя  ухом
шаркающий звук шагов Брайана ярдах в двухстах позади,  единственного,  кто
сам никого не нес и кого не несли.


   Домой они вернулись уже затемно, и матери их чуть с  ума  не  сошли  от
беспокойства; но про юных безобразников скоро  забыли,  услышав  радостную
весть о том, что всеобщая забастовка окончена -  значит,  мы  победили,  и
Совет действия Ковентри оповестил всех:

   СЕГОДНЯ В ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА СОСТОИТСЯ
   МАССОВЫЙ МИТИНГ ПОБЕДЫ НА ЛУГУ У ПРУДА.
   ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДВИЖЕНИЕ АНГЛИЙСКОГО РАБОЧЕГО КЛАССА!

   (А тем временем мать Норы, почувствовав, как ужасно  пахнет  от  дочки,
велела ей хорошенько вымыть голову, но никто не заметил, что  Нора  вместо
этого выскользнула из дома и помчалась исповедоваться -  на  случай,  если
вдруг она ночью умрет.)
   После митинга ликующие забастовщики не  расходились  до  зари,  готовые
праздновать и праздновать, а когда настало утро и пришло известие  о  том,
что забастовка действительно окончена, но потому, что  сдались  профсоюзы,
никто ушам своим не мог поверить. Кое-кто из  лидеров  еще  надеялся,  что
забастовку можно снова начать. И вот, погрузившись в  чью-то  машину,  они
депутацией отправились на Эклстон-сквер, но получили лишь хорошую взбучку,
к тому же, откровенно говоря, большинство рядовых  членов  профсоюза  были
только рады вернуться на работу, лишь бы хозяин разрешил.


   И дети и учителя снова стали ходить в школу, и тут Нора обнаружила, что
хоть и получила  отпущение  грехов,  однако  не  может  сосредоточиться  и
сложить простейшие числа.
   Она допустила, чтобы ушей ее коснулись нечистые слова, а  тело  познало
нечистые желания; отпущение грехов сняло с нее телесный грех, какой уж  он
там ни был, но никакое отпущение грехов не способно было  перечеркнуть  то
зло, которое она причинила бедному  маленькому  бродяге,  которому  хотела
помочь. И теперь убитый альбатрос будет  вечно  висеть  у  нее  на  шее...
[перекличка с "Поэмой о старом моряке" С.Т.Кольриджа, где убитый альбатрос
- символ неискупимого греха и мук совести] Второй такой возможности ей уже
не представится: если к Брайану и  раньше  трудно  было  подступиться,  то
теперь совсем не подойдешь. Возможно, душа Норы и  омылась  исповедью,  но
только снаружи, а внутри она была черным-черна.
   Нора чувствовала себя почти так, как чувствовал себя Огастин в то  утро
в Канаде, когда, проснувшись, увидел  перевернутое  отражение  восходящего
солнца в оконном стекле.




        "КНИГА ТРЕТЬЯ. STILLE NACHT"


        "1"

   Когда две гремучие змеи дерутся, они не пускают в  ход  своих  ядовитых
зубов, а просто меряются  силами,  пока  наконец  одна  не  признает  себя
побежденной. В данном случае, казалось, англичане решили  следовать  этике
гремучих змей: всеобщая забастовка окончилась без единого выстрела,  никто
никого не убил, никто никого даже не отвалтузил,  хотя  Великобритания  ни
разу с незапамятных времен еще не была так  близка  к  гражданской  войне.
Джереми считал, что все  это  было  заранее  обдумано  Болдуином.  "Доктор
Болдуин, - писал он Джоан,  -  устроил  всеобщую  вакцинацию:  ввел  людям
минимальную дозу континентального вируса революции и на всю  жизнь  привил
иммунитет".
   Джоан показала  письмо  Джереми  Людовику  Коркосу,  который  прочел  и
заметил:
   - Да, к востоку от Рейна лучше умеют наводить порядок.


   Людовик так и не пояснил Джоан, что он имел в виду. А  тем  временем  в
Германии, когда нацисты и коммунисты, нацисты и социал-демократы или члены
"Стального шлема" встречались на улице, без убийства дело  не  обходилось.
Каждый год в ходе борьбы за голоса от 50  до  80  человек  расставались  с
жизнью, это стало обыденным явлением для поколения Франца и Лотара, к нему
привыкли; на этом фоне бескровная всеобщая забастовка  в  Англии  (которая
отнюдь не вызывала ни у кого из немцев восторга)  доказывала  лишь,  сколь
безнадежно  легкомысленны  англичане,  которые  не   способны   относиться
серьезно даже к политике. Когда выяснилось,  что  премьер-министр  Болдуин
выпустил из рук плоды победы, никого не повесив и не заточив в Тауэр, даже
такой англофил, как  Вальтер,  невольно  призадумался:  куда  же  девалась
Англия сильной руки Кромвеля и Карла I?
   Но англичане славятся тем, что их никто не может понять. Отец и сын фон
Кессены вспоминали своего английского кузена, который приезжал к  ним  три
года тому назад, этого Огастина. С виду, казалось бы, человек как человек,
однако и слова и дела его были уж очень странны: такое впечатление,  будто
мозг его не способен уразуметь  простейших  вещей,  которыми  живут  люди,
говорить с ним все равно что играть в шашки с собственной лошадью...


   Однажды июньским утром в Тоттерсдауне Людовик тоже принялся доказывать,
что правильнее считать англичан непонятливыми, чем недоступными  пониманию
(Джоан приехала посмотреть картину  Мане,  которую  недавно  приобрел  его
отец, тут же был и Огастин, и сейчас они втроем сидели наверху у  Людовика
и беседовали о разных разностях).
   -  Вы  видите  мир   сквозь   призму   собственных   представлений   и,
следовательно, видите лишь отражение собственных физиономий, поэтому вы не
можете понять, что немцами движет совсем не то, что движет вами.
   - Такие уж мы, видно, безнадежно закоснелые  англичане,  -  предположил
Огастин.
   - Совершенно верно. _Вы_ никогда не знали, что значит жить скученно, на
ограниченном пространстве, точно бешеные крысы доктора Теофилуса Вагнера.
   - А что это такое?
   - Профессор Вагнер запер крыс в тесной клетке, которую  он  поместил  в
сарае у себя в саду,  и  обнаружил,  что  их  социальная  система  тут  же
сломалась и между ними началась  смертельная  и  бессмысленная  борьба  за
господство: крысы стремились перекусить друг у друга  сонную  артерию  или
вспороть зубами брюхо, и жертва умирала от внутреннего  кровоизлияния  или
заражения крови.
   - Крысы ужасно похожи на людей, - вздохнула Джоан.
   - В данном случае на них похожи немцы!  До  чего  же  бессмысленна  эта
братоубийственная вражда между немцами, ничего подобного не было до войны.
В ту пору немцы селились по всему свету, а после восемнадцатого  года  они
считают, что их загнали в клетку и приставили к  ней  злобных  тюремщиков.
Это-то и создало у них болезненное чувство  изоляции,  почти  истерическую
жажду Lebensraum [жизненного пространства (нем.)],  которая  расшатала  их
некогда примерное социальное единство.
   - Вернувшись из-за  границы,  Джереми  сказал  мне,  в  частности,  что
"политическая деятельность" в Англии и в Германии носит  нынче  совершенно
разный характер, - заметила Джоан.
   - Правильно! У нас политическая деятельность сводится к выступлениям  в
палате общин, а там она выплескивается на улицы, а не ведется в рейхстаге,
разбитом на множество группировок. В Германии лишь та политическая  партия
имеет  вес,  у  которой  есть  военизированные  отряды.  У  нацистов  есть
штурмовики, у консерваторов - "Стальной шлем", у социалистов  -  "Железный
фронт", а у коммунистов  -  "Красный  фронт",  причем  коммунисты  атакуют
социалистов с не  меньшей  яростью,  чем  нацистов  или  "Стальной  шлем".
Штурмовики одеты в форму, у них есть оркестры и флаги, и чуть  что  в  ход
пускаются ножи, кастеты, дубинки. - Людовик вытащил  из  кармана  железную
трубочку в три-четыре дюйма длиной. - Вы когда-нибудь видели такое?
   - Нет, - сказал Огастин. - А что это?
   - Их именуют "Stahlruten" ["стальной прут" (нем.)], и  они  уже  прочно
вошли в обиход штурмовиков. Оружие это без труда можно спрятать в  кулаке,
но достаточно взмахнуть рукой  -  и  оттуда  вылетают  маленькие  стальные
шарики на резинке, которые могут пробить самый твердый из лбов. Эта  штука
куда смертоноснее,  чем  старомодные  велосипедные  цепи.  -  Он  взмахнул
трубочкой - и ваза, которая всегда раздражала его, разлетелась на куски.
   - Чего я не могу понять, - сказала Джоан, подбирая осколки вазы, -  это
как Веймарская республика  еще  вообще  держится.  По-прежнему  происходят
выборы в рейхстаг и члены его голосованием  принимают  законы,  создают  и
распускают правительства.
   - Только благодаря регулярной армии, -  сказал  Людовик.  -  Армия  все
время наготове, она, как Галлион  [римский  проконсул,  брат  Сенеки],  не
обращает ни малейшего внимания на  всю  эту  возню,  и  однако  же,  стоит
возникнуть угрозе путча, и она вмешается, как оно и было совсем недавно, в
двадцать третьем году, когда Гитлер попытался совершить переворот.  Больше
того, теперь в Германии главой государства и  верховным  главнокомандующим
является герой войны фельдмаршал Гинденбург. Это дает основания надеяться,
что поддержка армии правительству обеспечена...
   - Так ли? - прервал его Огастин. -  С  немцами  ничего  нельзя  сказать
заранее - я имею в виду, не известно, на что и как они будут  реагировать.
Джереми слышал в Вене, как  один  полковник  из  юнкеров  обвинял  старика
Гинденбурга  в  предательстве,  ибо  он  нарушил  присягу  кайзеру;   этот
полковник кричал, что фельдмаршала-президента надо повесить!
   Людовик посмотрел на часы.
   - Кстати, насчет стариков, мой папочка-то ведь в отъезде, так почему бы
вам обоим не позавтракать у меня? - И он повернулся к Джоан. - Останьтесь:
я уезжаю в Марокко и какое-то время не увижу ни вас,  ни  Огастина,  если,
конечно, он не решит поехать со мной!



        "2"

   После завтрака с Людо Джоан и Огастин пошли через  монастырский  сад  к
выходу - они шли на расстоянии, избегая  смотреть  друг  на  друга,  точно
дети, которые вдруг застеснялись  и  не  знают,  как  начать  разговор,  а
молчание все затягивается, и наступает минута, когда  уже  невозможно  его
нарушить. Отношения между ними достигли предела, когда пути назад  нет,  и
оба понимали это,  -  оба  были  переполнены  чувством  и  сознавали,  что
достаточно одного касания, достаточно слова  -  и  все  течение  их  жизни
изменится...  При  одной  мысли  об  этом  Джоан  охватывала  паника:  два
противоречивых чувства боролись в ней. Раньше она  бы  вышла  за  Огастина
замуж не  задумываясь,  как  только  он  сделал  бы  ей  предложение,  но,
поскольку время шло, а он предложения не делал, она из чувства  самозащиты
настроилась критически по отношению к нему. И теперь, с одной стороны,  ее
влекло к человеку, которого она полюбила с первого взгляда; с другой же  -
удерживало соображение, что перед ней молодой человек, который,  достигнув
двадцати шести лет, до сих пор не выбрал свой путь в жизни (конечно, когда
у тебя есть средства к существованию, можно выбрать любое занятие,  но  не
иметь никакой цели в жизни, не делать вообще  ничего?!).  Словом,  теперь,
когда и он, казалось, влюбился в нее, Джоан трудно  было  уничтожить  этот
барьер, который она сама же и воздвигла... Способные молодые люди, которые
проходят по жизни, не проявляя ни малейшего желания  оставить  после  себя
хоть какой-то след...
   Так уж было угодно судьбе,  что,  лишь  когда  Джоан  стала  выказывать
разочарование в нем и замыкаться в  себе,  долгого  на  раскачку  Огастина
потянуло к ней. Теперь он уже не сомневался в том, что она  ему  нравится:
он сознавал, что его чувства к девушке последнее время  стали  меняться  и
скоро могут выйти из-под контроля, если уже не вышли. Но Огастина  сегодня
тоже раздирали противоречивые чувства, и все по милости Людовика,  который
целое утро говорил про немцев, оживив тем самым призрак Мици... Как бы  ни
нравилась Огастину Джоан, не может он на ней жениться,  зная,  что  никого
никогда не полюбит так, как Мици, даже  если  проживет  еще  сто  лет!  Не
удивительно, что Огастин метался: ну как он введет Джоан в Ньютон-Ллантони
когда он так мечтал, что Мици будет там хозяйкой, ведь образ слепой  Мици,
бродящей на ощупь по комнатам, будет вечно преследовать их, где бы они  ни
находились, призрак Мици ляжет между ними в постели... И однако же,  он  и
помыслить не мог о том, чтобы отказаться от Джоан, к тому же (спрашивал он
себя) разве это теперь было бы прилично? Разве он не зашел уже так далеко,
что у Джоан есть основания ждать его предложения! Вот если бы у него  было
время  все  как  следует  обдумать...  Он  смерил   взглядом   расстояние,
оставшееся до калитки, - ярдов триста, не больше, но сумеет ли он  до  тех
пор промолчать...
   Когда они наконец дошли до калитки,  Джоан  посмотрела  на  него,  явно
рассчитывая, что он последует за ней, но он тупо покачал  головой.  "Никто
не знает, где его счастье", - казалось, проскрипела, открываясь,  калитка,
и Огастин в изумлении воззрился на старые облупившиеся доски - где он  уже
слышал эти слова? И на него вдруг снизошло откровение.
   - Вы слышали, что сказал Людовик, я имею  в  виду  про  Марокко?  -  Он
помолчал, не глядя на нее. - Я хочу вернуться и выяснить, быть может, он в
самом деле возьмет меня с собой.
   Хотя сердце у Джоан упало, словно налитое свинцом, вздохнула она все же
с облегчением: вот теперь перед ней настоящий человек, а за  те  несколько
недель, что он будет отсутствовать, она окончательно примет решение.
   - Да, по-моему, это лучшее,  что  вы  можете  сделать,  -  сказала  она
наконец и даже сумела заставить себя слабо улыбнуться его затылку.
   Конечно, она и понятия не имела о призраке, который встал  между  ними,
или о говорящей (весьма двусмысленно) калитке.


   Их корабль отплывает из Саутгемптона завтра рано утром.  Огастину  надо
завязать свои пожитки в простыню, а когда  они  погрузятся  на  борт,  ему
дадут пустые картонки... Билет он сможет купить на борту... Людовик был  в
восторге, а когда Гилберт вернулся в Мелтон-Чейз, оказалось, что и Гилберт
в восторге от его затеи. Огастин никак  не  объяснил  своего  решения,  да
объяснений и не требовалось - все и так было ясно. "Против всех  ожиданий,
- думал несказанно обрадованный Гилберт, - Джоан, как видно, отказала ему,
и он решил отправиться в Марокко зализывать раны". Огастин вообще не  пара
Джоан - слишком она для него  хороша,  и,  слава  богу,  она  вовремя  это
поняла. Мысль Гилберта пошла дальше: теперь девушка неизбежно  почувствует
себя немного  одинокой...  И  будет  рада  состраждущему  другу...  У  нее
появится жажда новых впечатлений... Надо будет постараться ее  развлечь  -
иначе поступить нельзя, простая порядочность требует...
   Какое-то время  Гилберт  раздумывал  над  этой  приятной  перспективой,
которую лишь на миг омрачила мысль, мелькнувшая у него в мозгу:  "Но  ведь
Мэри так хотела их союза. Эта новость огорчит ее".  Тут  раздался  звонкий
голос "бентл