омой,  как  это  ни  грустно,  в  состоянии
некоторого разлада. ("С Мэри стало так  трудно...";  "Гилберт  стал  такой
вздорный...") Над садовой калиткой, увитой знаменитой  мелтонской  поздней
глицинией с желтовато-белыми цветами, гудели пчелы, и одна из них  укусила
Гилберта в шею, чем и отвлекла на время внимание супругов  от  волновавшей
их проблемы.


   Сразу после чая Мэри поднялась к себе  в  спальню.  В  шесть  часов  ей
принесли кормить малышку, и, хотя Полли уже пора было готовиться  ко  сну,
она тоже пришла (это хорошо, что Полли проявляет интерес к сестричке).
   - Завтра мой день роздения! - заявила Полли.
   - Рождения, детка, -  поправила  ее  няня  и  хрустнула  накрахмаленным
передником. - Вы уже достаточно взрослая и должны говорить правильно: ведь
вам завтра исполнится...
   - А я все видела! - победоносно выкрикнула Полли, перебивая ее. - Шесть
штук - вот их было сколько!
   - Ах ты маленькая востроглазка! - сказала няня. (Дело в том, что  Полли
застигла ее в тот момент, когда она доставала цветные свечи  для  будущего
торта в честь новорожденной, которые Минта должна была отнести на кухню.)
   Мэри расстегнула платье, приложила жадный маленький ротик  к  соску,  и
ротик сразу засосал.
   - Кого же ты пригласила на свой день рождения, милочка? - спросила  она
Полли.
   - Только собачек, - решительно заявила та.
   - Что?! И вы не пригласили ни миссис Уинтер, ни  мистера  Уонтиджа?!  -
удивилась няня.
   - Нет, их я, конечно, пригласила! Но больше _никого_ - только собачек.
   - И даже батюшку с матушкой не пригласили, мисс Полли?
   Полли в изумлении подняла на няню глаза  -  как  можно  задавать  такие
глупые вопросы? - и даже не потрудилась ответить. Лишь после долгой  паузы
произнесла:
   - Как бы я хотела, чтобы Гастин приехал! - и глубоко вздохнула. Огастин
до сих пор был главным действующим лицом на всех днях рождения у Полли.
   Чувствуя, как присосался к груди жадный маленький  ротик  Сьюзен,  Мэри
словно впала в  оцепенение,  и,  хотя  мозг  ее  все  больше  заволакивало
туманом, мыслями она (как и Полли) обратилась к далекому Огастину.
   Господи, что он такое задумал? Вот и в последнем письме - опять ничего,
да и вообще, с тех пор как он уехал за границу, ни разу  ничего  толком  о
себе не написал. В письмах из Парижа рассуждал лишь об искусстве  -  и  ни
слова о том, почему вдруг покинул Германию!
   Он, видно, в самом деле помешался на искусстве:  модернизм,  формализм,
Самозначимая Форма - вся эта заумь, о которой пишет  Клайв  Белл.  Сезанн,
поздний Ван-Гог, маленький Ренуар, Пикабия - он столько всего  накупил!  А
эти совсем уж свихнувшиеся оригиналы - те, кого даже он называет "дикими",
- все эти кубисты и прочие... хоть он и признает, что ничего не понимает в
их работах, а все-таки продолжал крутиться вокруг них, как мотылек  вокруг
пламени! А сколько было восторгов, когда он увидел Дерена где-то  в  кафе,
не говоря уже о том, что было, когда он встретился с Матиссом...
   Огастин  надеялся  познакомиться  с  некоей  "мисс  Стайн",  у  которой
собирались все эти фанатики, но, судя по всему, из этого так ничего  и  не
вышло, ибо в последнем письме из Парижа он сообщал, что срочно  уезжает  в
Сен-Мало (какой-то молодой французский поэт, который там живет,  вроде  бы
обещал свозить его в Динар к тому знаменитому кубисту). Огастин ринулся  в
Сен-Мало, даже не выяснив, живет ли Пикассо в Динаре (а он в этом году там
не жил, что уже позже установил Джереми), а потом, то есть после Сен-Мало,
он исчез!
   Мэри переложила Сьюзен к другой груди.
   Любимый брат... Любимый муж... Бедняжка Мэри так любила обоих, так  ими
восторгалась, а они только и знают принижать друг друга и в своем  усердии
зашли так далеко, что Мэри давно оставила надежду примирить  их.  Гилберт,
видимо, боится, что Огастин может кончить тюрьмой - конечно,  американской
тюрьмой - и потом попадет  во  все  американские  газеты!  Милый,  славный
Гилберт, когда речь идет об ее брате,  он  становится  просто  карикатурно
смешон!..
   Так или иначе, Огастин явно хочет, чтобы вокруг его особы поменьше было
шума, и _надо во что бы то ни стало остановить Гилберта_!
   Мысль эта своей непреложностью так  поразила  Мэри,  что  она  чуть  не
объявила  вслух  о  своем  намерении,  ток  молока  у  нее   от   волнения
прекратился, и Сьюзен издала отчаянный рев.



        "6"

   В  душной  полуночной  тьме   назойливый   писк   комара   звучал   все
пронзительнее и звонче по мере того, как комар приближался к  лежавшей  на
подушке голове. Звук этот проник в сознание Огастина -  он  заворочался  и
проснулся, успев все-таки опередить нахала, собиравшегося полакомиться  за
счет его уха.
   Во сне Огастина  мучил  кошмар:  его  выталкивали  на  сцену,  где  шла
незнакомая пьеса, в которой ему предстояло играть  какую-то  роль,  а  что
надо  говорить  и  делать,  должен  был  подсказать  ему  суфлер.  Сейчас,
проснувшись, он подумал о  том,  что  сон  этот  довольно  точно  отвечает
состоянию,  в  котором  он  находился  последние   четыре   месяца   между
пребыванием в Сен-Мало и  приездом  сюда,  ибо  у  него  никогда  не  было
намерения стать отщепенцем и он понятия не имел,  как  себя  в  этой  роли
вести...


   Поздним вечером он прогуливался по набережным Сен-Мало, законопослушный
молодой человек, которого несчастная любовь гнала из страны в страну...  И
вдруг - провал, полное отключение памяти и  сознания,  пока  ушей  его  не
коснулся   некий   ритмически    повторявшийся    звук:    буль-буль-хлоп,
буль-буль-хлоп, словно вода  перекатывается  в  кромешной  тьме,  и  такое
чувство, будто его заносит на больших качелях вверх, потом низвергает вниз
(и он  вместе  с  ними  то  выныривал  из  бездонной  пропасти,  то  вновь
погружался в нее). И в самом деле все вокруг  качалось  и  перекатывалось,
сливаясь и смешиваясь во тьме с перекатывавшейся в его  желудке  и  голове
болью. Грохот и холод, запах смолы и трюмной воды, обдававший его вместе с
запахом дохлых крыс, и хорошо смазанных  пулеметов,  и  открытых  банок  с
краской, и блевотины, в которой он лежал. Где-то над головой  слышно,  как
что-то твердое, металлическое стучит  по  дереву.  Боль,  и  непереносимый
холод, и полный провал в сознании: он что, все еще в Париже? А  если  нет,
то где? И никого рядом в этом грохоте, в тьме, если не считать окотившейся
кошки...
   Короче, английского милорда огрели по голове, охотясь  за  его  толстым
кошельком, и сбросили с набережной в первый попавшийся трюм, а  трюм  этот
через несколько минут задраили, поскольку корабль  готовился  к  отплытию;
так он и остался лежать,  без  денег  и  без  паспорта,  в  недрах  шхуны,
занимавшейся контрабандой. К тому времени, когда Огастин  пришел  в  себя,
они уже были возле острова Сезамбр, а когда его нашли - далеко за Усаном.
   Жаждоутоляющий груз, который везли на "Элис Мей", находился  в  главном
трюме, в центральной части корабля; Огастин же был в  носовом  трюме,  где
лежало лишь всякое запасное оборудование (включая  оружие,  которое  может
понадобиться контрабандистам, когда они прибудут на место, а также  кранцы
и канаты, задержавшие падение Огастина, когда портовый бандит сбросил  его
вниз). Если бы не  стали  искать  кошку,  которую  все  на  судне  любили,
Огастина бы так и не обнаружили - даже за Усаном.


   Капитан был кокни из Лондона, а помощник  из  Гулля  -  нежная  парочка
старых друзей, которые весь день подзадоривали друг друга, так что команда
в лежку лежала от хохота, слушая их шуточки и обмен  любезностями,  совсем
как между цирковыми эксцентриками, но держали они корабль в руках не менее
умело, чем скрипач - скрипку, и заставляли плясать матросов под свою дудку
с  такой  же  легкостью,  с  какой  флейтист  выводит  рулады   на   своем
инструменте.
   Обнаружив на борту непрошеного пассажира с проломленным  черепом  и  не
имея возможности высадить его на берег и таким образом от него избавиться,
они решили использовать Огастина и  сделать  из  него  -  по  мере  сил  -
хорошего моряка-контрабандиста. Наверно, им еще  ни  разу  не  приходилось
обкатывать такого человека, как Огастин, но они  сразу  подобрали  к  нему
верный ключ. Как только он поднялся на ноги и был  в  состоянии  выполнять
легкую работу (хотя шов на затылке - а зашита рана  была  ниткой,  которой
латают паруса, - еще не зажил  и  у  него  все  еще  двоилось  в  глазах),
"морские волки" принялись его поддразнивать, потешаться над ним,  как  они
это проделывали друг с другом. Ему ни разу не  удалось  определить,  когда
капитан с помощником валяли дурака,  а  когда  говорили  всерьез;  это  не
облегчало для него познания жизни на море, зато не оставляло  времени  для
размышлений (а это и было их главной целью, как он теперь понял).
   Они вовсе не старались от него скрыть, что  занимаются  контрабандой  и
смотрят на сухой закон как на злодея  из  низкопробной  комедии  -  такого
любому добропорядочному человеку хочется засадить за решетку;  к  тому  же
никакого нарушения закона тут нет (объяснили они ему) - надо только  стать
на якорь вне территориальных вод и продать груз перекупщикам, а там уж  их
забота, как его переправить на берег. Ну и, конечно, контрабанда - золотое
дно...
   Пароходы могут шлепать по океану более или менее напрямик, а  парусному
судну, идущему на запад, лучше сделать петлю в тысячу миль, чем пересекать
северные воды, где всегда встречный ветер, поэтому надо спускаться  южнее,
ловить пассат. Вот каким образом шхуна,  направлявшаяся  вместе  со  своим
грузом и Огастином к берегам Лонг-Айленда, очутилась  в  морях,  где  воды
были   более   зелеными   и   голубыми,   более   голубовато-зелеными    и
зеленовато-голубыми, чем даже на полотнах Писсарро, которые Огастин  видел
в Париже; аметистовые волны отливали тут  бирюзой  и  сверкали  изумрудом,
порой  в  них  появлялись  золотые  блестки,  а   порой   они   вздымались
снежно-белыми торосами. Неделю за неделей по ночам звезды  медленно  плыли
справа налево и слева направо мимо воздетой вверх, как перст,  стеньги,  а
внизу, за плоской кормой  шхуны,  в  отбрасываемой  ею  тени  струился  по
чернильной черноте искрящийся хвост. На заре  солнце  вдруг  выплывало  из
моря и загоралось за кормой,  точно  глаз  прожектора;  днем  оно  висело,
слепящее, над головой, и в волнах, убегающих из-под носа, плясали  мириады
маленьких солнц. А над палубой радугой нависали брызги, и  дул  прохладный
бриз... И однако же жизнь на море отнюдь не была сплошным праздником:  как
только контрабандисты убедились, что Огастин будет плясать  под  их  дудку
наравне со всеми остальными, они заставили его натягивать паруса, точно он
простой матрос, определять путь по звездам, точно  он  помощник  капитана,
вести учет, точно он  приемщик  грузов,  а  также  стряпать,  когда  повар
свалился в белой горячке.
   Страшнее всего было в первый раз на  рее  марселя  -  хуже  может  быть
только в аду, ибо сначала надо взобраться  по  выбленкам  на  самый  верх,
потом оттолкнуться от ствола мачты ногами и  повиснуть  на  канате;  перед
тобой на уровне груди вздымается и опускается рея, но руки у  тебя  заняты
инструментами, так что держаться ты не можешь, разве что прижмешься к  ней
сведенным от страха животом, зная,  что  если  не  удержишь  равновесия  и
перекувырнешься, то полетишь вниз с высоты в восемьдесят  футов  и  голова
твоя расколется, как яичная скорлупа. Все сводится,  конечно,  к  проблеме
равновесия, и балансировать даже приятно, когда тебя учит  этому  на  полу
хорошая няня или гувернантка,  а  вот  когда  Огастин  в  тот  первый  раз
очутился наверху и у него от высоты закружилась голова, то он чуть не упал
и не расшибся насмерть от одного лишь страха.


   У берегов Джерси погода, все время благоприятствовавшая им, изменилась.
Ветер подул с юга, принеся с  собой  летние  туманы,  так  что  теперь  им
приходилось продвигаться вслепую вдоль подводного ущелья, по которому река
Гудзон продолжает свой путь в океане. Теперь они ночью шли  без  света  и,
несмотря на туман, не давали гудков  и  не  звонили  в  колокол,  а  молча
проскальзывали мимо ярко освещенных, гудящих судов, открыто следовавших  в
Нью-Йорк.
   Однажды четырехтрубный эсминец, недавно превращенный в судно  береговой
охраны, вдруг возник перед ними в ночном тумане - все  огни  на  нем  были
потушены, только искры летели из труб. И шхуна внезапно очутилась в водах,
кишмя кишевших судами, но только и на их  судне,  и  на  шнырявших  вокруг
судах берегового охранения царила тишина и огни,  невзирая  на  темноту  и
туман, были потушены. А ведь это был лишь  самый  край  владений  "Ромовых
пиратов" - пояса почти неподвижных судов, покачивавшихся  от  одного  края
горизонта до другого в двенадцати милях от берега; они стояли так  круглый
год, слепые и притихшие, в кромешной тьме, упираясь носом в корму  соседа,
протянувшись цепочкой от Флориды до  штата  Мэн,  одни  на  якоре,  другие
дрейфуя на волнах -  паруса  убраны,  команда  словно  поражена  параличом
(сверху, с наблюдательного поста, даже трудно понять, какое судно стоит на
якоре, а какое дрейфует).  Здесь  можно  было  встретить  суда  под  всеми
флагами, кроме американского, суда всех  возрастов  и  классов,  парусные,
паровые и дизельные, одни - перезревшие, как груши, и совсем негодные  для
плавания, другие - новенькие, как мечта, и  все  нагруженные  спиртным  до
самых шпигатов.
   Если не считать вечной угрозы столкновения, опасность здесь грозила  не
столько  от  Закона,  сколько  от  пиратов-налетчиков,   появлявшихся   на
быстроходных судах, снабженных скорострельным оружием.  Вот  от  этих  уже
откупиться было нельзя, не то что от Закона: они требовали все твои деньги
или  весь  твой  груз,  а  чтобы  не  было  препирательств,  сначала  тебя
приканчивали. Больше всего страдали от них суда посредников, поскольку они
были меньше и, естественно, держали на  борту  тысячи  и  тысячи  долларов
наличными. Случалось, однако, что нападению подвергались и  сами  "Ромовые
пираты",  если  корабль  был  небольшой,  а  команда  плохо  вооружена   и
недостаточно бдительна. Поэтому "Элис Мей" (с пушкой в чехле  на  носу,  с
пушкой в чехле на корме и со шлюпкой наготове) по мере сил и  возможностей
старалась  избегать   каких-либо   встреч,   продвигаясь   вдоль   берегов
Лонг-Айленда к своей конечной стоянке у Монтока.


   Огастин метался среди влажных от пота простынь; он вдруг вспомнил,  как
в него стреляли, и спазма  страха  сжала  ему  желудок,  -  вспомнил,  как
улепетывал через дюны, как распластался точно краб, прижатый к земле лучом
прожектора, а позади из тьмы трещали выстрелы, и пули так страшно свистели
и глухо плюхались в окружающем мраке, а он  жаждал  лишь  одного  -  снова
очутиться на  "Элис  Мей",  в  безопасности,  и  желание  это  все  росло,
переполняло его.
   Гилберты этого мира пересекают океаны только на пассажирских  лайнерах,
снабженные визами и различными рекомендательными  письмами;  они  проходят
таможенный контроль и никогда не забывают заглянуть  в  посольство,  чтобы
отметиться в книге. И уж, конечно, они не обрадуются, узнав, что  один  из
членов их семьи глухой ночью, под ружейным огнем, высадился на  уединенном
берегу Лонг-Айленда с тонущего катера, доверху  нагруженного  спиртным,  и
при этом сшиб с ног солдата береговой охраны.



        "7"

   Когда  Огастин  впервые  очутился  на  рее  марселя,  страх   чуть   не
парализовал его и из мускулов ушла вся сила - вытекла, как вода из  ванны.
Но в ночь неудачной высадки на берег, когда они попали прямиком в  засаду,
страх послужил как бы катализатором - он удесятерил силы Огастина, зарядил
мускулы энергией. Сжатая в кулак рука сама выбросилась вперед,  и,  прежде
чем тот незадачливый каратель из береговой охраны успел вскинуть  карабин,
ловкий удар настиг его в  темноте  и  он  отлетел  на  двадцать  футов,  а
караемый упал на землю.
   Тут вспыхнули прожекторы, поднялся крик, стрельба; ноги  Огастина  сами
задвигались,  словно  заведенные,  и  понесли  его  прочь  от  семи  теней
гнавшихся за ним охранников - за какие-нибудь две-три секунды он  очутился
в мертвом пространстве и упал плашмя там, где не могли  настичь  его  лучи
прожекторов. А погоня, в темноте, промчалась над ним...
   Только тогда мозг его вышел из оцепенения и он принялся соображать, что
же произошло. Времени у него для раздумий было  предостаточно  -  до  зари
было еще далеко, вот только намокшие брюки холодили тело.


   До конца ночи Огастин пролежал в кустах ежевики, мечтая  о  том,  чтобы
вновь очутиться на "Элис Мей". Наконец настало утро, и он выполз из своего
укрытия. Катер посредников, на котором он ехал, затонул, шкипер уже  сидел
в наручниках, так что Огастину пришлось самому изыскивать способ вернуться
на корабль. Однако ночная перестрелка  и  сумятица  так  напугали  местных
жителей, что никто не соглашался  отвезти  его  туда.  "Тут  какой-то  тип
говорит, будто он из контрабандистов, а сам на контрабандиста ну никак  не
похож... Нет, что-то здесь не так..." Ну и, естественно, люди относились к
нему с недоверием. Береговой патруль, ясное дело, знает куда  больше,  чем
надо, и среди жителей прошел слушок, что, может, это охранники подослали к
ним кого-то из  своих...  Так  что  Огастину  ничего  не  оставалось,  как
побыстрее скрыться.
   О том, чтобы пристроиться в Амагансетте, нечего было и думать, и даже в
тихом  Восточном  Хэмптоне  (где  накануне  ночью  по  улицам  с  грохотом
пронеслись грузовики, спугивая птиц со спящих вязов) было слишком  "жарко"
для Огастина. Скорее по чистой случайности, чем из каких-либо соображений,
он перебрался в Сэг-Харбор и оттуда написал то  единственное  письмо  Мэри
(не удивительно, что в нем  ничего  не  было  сказано!),  дожидаясь,  пока
обитый плюшем допотопный "Шиннекок"  соблаговолит  переправить  его  через
Саунд в Нью-Лондон.
   В Нью-Лондоне он сначала все еще лелеял надежду, что  сумеет  вернуться
на свой корабль, но вскоре ему пришлось  отказаться  от  этой  мысли,  ибо
городок был забит приезжими - предстояли гребные гонки  -  и  кишмя  кишел
солдатами береговой охраны. Словом, задерживаться дольше у  моря  казалось
слишком  рискованным,  и  Огастин  двинулся  в  глубь  страны  без  всякой
определенной цели - поднимет руку, остановит машину и едет, куда  довезут.
Так он побывал в Хартфорде, Торрингтоне, Литчфилде и наконец  добрался  до
развилки у Нью-Блэндфорда, куда его подвез некий сельский коновал, ехавший
вырезать  аппендикс  на  кухонном  столе.  И  вот   Огастин   оказался   в
Нью-Блэндфорде, ну и что? Даже здесь, затаившись в глубине  лесов,  он  не
был в безопасности от Закона - того и гляди  схватят!  При  самом  здравом
взгляде на вещи, сколько ни полагайся на то, что  у  полиции  и  без  него
хватает хлопот и едва ли им станут заниматься, он все-таки изгой: паспорта
у него нет, и, чтобы его получить, надо рассказать всю историю, а  значит,
нечего и надеяться, что ему удастся выбраться из Штатов.
   Что же до денег... Слава богу, капитан настоял на  том,  чтобы  он  "на
всякий случай" взял с собой хотя бы часть заработанного. Но сейчас,  после
того как он внес арендную плату за три месяца вперед, у него оставалось  в
кошельке  лишь  две-три  (нажитых  нечестным  путем)  желтых  бумажки   да
несколько (также нажитых нечестным путем) зеленых, а работы, если  у  тебя
нет документов и к тому же сразу видно, что ты пришлый, не  получить  (так
все ему говорили, хотя, верно это или нет, он понятия не имел).
   Словом, вроде бы ничего не оставалось, как сидеть тут и ждать, чем дело
кончится. Само собой, когда гром грянет... Гилберт взовьется до  небес.  И
даже Мэри... Интересно, как _она_ это примет? Да и  все  его  благонравные
друзья. Можно себе представить, какую рожу скорчит Дуглас,  когда  узнает,
что он сидит в тюрьме за