н, и сердце у него прыгнуло куда-то вбок - не упало,  но  и
не подпрыгнуло. Он прочел ее еще раз и сказал лишь:
   - Похоже, что мне надо немедленно возвращаться домой.
   Людо не проявил удивления.
   - Самый быстрый путь отсюда будет, пожалуй, на машине до Касабланки или
Мазагана, а там сесть на пароход.
   - В таком случае я именно так, видимо, и поступлю.
   - Пойду узнаю насчет парохода, - сказал Людо и исчез в отеле.
   Огастин в третий раз перечел телеграмму, удивляясь  тому,  что  она  не
вызвала у него ликования. Конечно, как только он _увидит_  Джоан,  чувства
наверняка закипят в нем... А пока мысли  его  то  и  дело  возвращались  к
недавней экспедиции.
   На протяжении десятилетий вся Сусская долина,  равно  как  и  Тарудант,
была закрыта для европейцев - а что, если бы им удалось туда проехать? Они
с Людо, конечно, попытались бы еще раз, если бы он остался. Возможно,  они
попробовали  бы,  переодевшись   маврами,   присоединиться   к   каравану,
направляющемуся  через  горы,  причем  ему  в  таком  случае  пришлось  бы
изображать из себя глухонемого; а возможно, попытались  бы  пробраться  по
побережью... Ему вспомнился квартал мулая Абдуллы в Фесе -  угольно-черный
солдат-сенегалец, стоявший на страже у мрачного,  в  стиле  Гюстава  Дорэ,
провала в глухой, залитой лунным светом стене (единственного входа), а  за
ней в  темноте  вращалось  со  скрежетом  огромное  водяное  колесо,  мимо
которого надо было пройти. Казалось, это скрежетали  зубами  десять  тысяч
несчастных клиентов, подцепивших здесь триппер, и звука этого было  вполне
достаточно, чтобы заставить любого свернуть с пути, так и не добравшись до
девушек и ярких огней... Но сейчас Огастину казалось,  что  так  скрежещут
зубами  десять  тысяч  счастливо  женатых  мужчин,  попавших  в   извечную
элементарную ловушку двух обнаженных тел  в  постели,  -  мужчин,  которым
пришлось навсегда отказаться от мечты въехать на муле в Тарудант...
   И все же Огастину пора было возвращаться домой; однако он понимал,  что
должен как следует встряхнуть свой хамелеоноподобный ум,  чтобы  заставить
себя осесть в обветшалой  старушке  Европе  и  жениться.  А  потому  самое
правильное  -  сосредоточиться  мыслью  на  жестоких  нравах   Марокко   и
вычеркнуть из памяти все прелести этой  страны;  он  должен  помнить,  что
невозможно подсчитать, сколько народу, должно быть,  перебил  один  только
Глауи, чтобы добиться своего нынешнего положения;  что  каиды  сколачивают
целые состояния,  заставляя  людей  под  пыткой  передавать  им  право  на
владение своей землей; что, по словам Али,  в  подвалах  замка  Халифы,  у
которого они пировали с Людо, по тридцать  лет  сидят  закованные  в  цепи
голодные узники... Нечего валять дурака и притворяться перед самим  собой,
будто он, точно  невежественный  турист,  понятия  не  имеет  о  том,  что
происходит в этой стране, - он же все это знает!
   Знает он и страшную историю про  маленького  еврея  из  Феса,  который,
впервые надев европейское платье, не снял замшевых ботинок, когда проходил
мимо мечети; путь его лежал дальше через рынок, и, как только он  появился
там, торговцы  принялись  швырять  и  прыскать  в  него  маслом,  но,  как
оказалось, вовсе не для того, чтобы испортить ему  костюм:  когда  он  уже
выходил с рынка, кто-то подскочил к нему с факелом и поджег его... Что  бы
про Европу ни говорили, а такое в  ней  невозможно  -  даже  эти  немецкие
юдофобы, которые вызывают столь яростное возмущение у Людо, в жизни такого
не учинят!
   Искалеченные люди... Однако эта веселая пара нищих калек (у одного были
отрезаны руки и ноги, у другого выколоты  глаза)  считала  свое  наказание
вполне справедливым, поскольку оба были ворами, - не только  справедливым,
но и разумным, потому что теперь они уже не могут воровать. "А если бы нас
просто посадили в тюрьму, как нынче, при французах, мы бы посидели и снова
принялись за  свое".  Словом,  они  хотели  заставить  его  признать,  что
европейская система наказания и жестока и неразумна!
   На него словно повеяло свежим воздухом, когда он  понял,  что  мавры  в
противоположность большинству  покоренных  "колониальных"  народов  никоим
образом не страдают комплексом неполноценности: да  разве  неверные  могут
быть властелинами - их даже на одну доску с собой не  поставишь!  Когда-то
мавры правили в Европе, теперь настал черед  Европы  править,  но  маятник
качнется в другую сторону  -  и  мавры  снова  окажутся  в  Испании  и  во
Франции...
   К тому же как можно не полюбить страну,  где  независимо  от  классовых
различий столь широко употребляют слово "друг" - так называют и хозяина, и
слугу; а представьте себе, что было бы, если б в  Мелтон  прибыл  гость  и
спросил Уонтиджа, дома ли его, Уонтиджа, "друг"?
   Да, но два обнаженных тела в постели...
   - Первый пароход отплывает из Мазагана: завтра вечером  грузовое  судно
уходит в Ливерпуль, - сказал  Людо,  сунув  под  нос  Огастину  расписание
рейсов.
   Шея у Огастина налилась краской - не только по вине солнца.
   - Прости... Пожалуй, я... Видишь ли, едва ли мне нужно так уж  спешить,
- промямлил он.
   - До будущей недели потерпишь?
   Огастин  снова  пробормотал  что-то  нечленораздельное,  но  вроде   бы
означавшее, что, если разобраться, он, пожалуй, может и вообще не спешить.
Раз уж он добрался до Марокко, едва ли стоит так быстро отсюда уезжать...
   И снова Людо  не  проявил  удивления,  но  про  себя  подумал:  "Бедная
рыбешка, крепко же тебя Марокко подцепило на крючок!"



        "11"

   В  Дорсете  роды  прошли  благополучно,  лишь  у  Мэри  было   какое-то
неприятное ощущение, которое она не могла даже определить, когда ее третий
ребенок появился на свет без всяких усилий с ее стороны, точно у мертвой.
   Мальчик родился 29 октября. Ноябрь едва ли  подходил  для  того,  чтобы
расставлять навесы на лужайке, а потому (подумал Гилберт)  вознесем  хвалу
последователю Пэкстона! Двор под стеклянной крышей был восемьдесят ярдов в
длину и шестьдесят в ширину - в такой  "бальной  зале"  легко  можно  было
разместить всех приглашенных на крестины, постелив половики, чтобы  спасти
паркет от подкованных гвоздями сапог, и  раскинув  ковры  там,  где  будут
пировать друзья и соседи.
   После того как солнце - если таковое будет - зайдет, все  электрические
факелы, которые сжимают семьдесят железных рыцарских дланей  в  рукавицах,
вспыхнут  разом,  хотя  некоторые  из  них  придется   сначала   починить.
Единственная серьезная проблема -  как  обогреть  эту  "залу"...  Трубы  в
некоторых из железных  печей  проржавели  и  склонны  дымить,  но  неужели
несколько сот гостей не дадут достаточно  природного  тепла,  чтобы  можно
было вообще обойтись без печек?! И придется обратиться в агентство,  чтобы
нанять шесть лакеев, ибо у миссис Уинтер еще с довоенных  времен  лежат  в
нафталине именно шесть ливрей с гербом Уэйдеми.
   День празднества  придется  назначить  в  зависимости  от  того,  когда
свободен епископ, и Гилберт написал ему, чтобы выяснить это (как жаль, что
мелтонская церковь маловата!).
   А пока надо было выбрать имя мальчику. Как наследника мелтонских угодий
и других, даже еще более прибыльных источников  дохода,  его,  само  собой
разумеется, следовало наречь Гилбертом. А вот второе  имя  -  Гилберт-отец
был очень великодушен! - надо взять по материнской линии. У отца Мэри, как
выяснилось, в числе прочих имен было имя Огастин - нет, это не подойдет...
Один прадед - Артур, другой - Уильям? Нет, ни то ни другое имя Гилберту не
нравилось.
   - Кажется, у тебя был молодой кузен, который погиб на войне? Ведь, будь
он жив...
   Так было решено, что по линии Пенри-Гербертов младенца нарекут Генри, а
остальные имена возьмут из числа традиционных по  линии  Уэйдеми,  которые
Гилберт уже подобрал.
   Выбор крестных отцов требовал еще больших размышлений. Они должны  быть
относительно молодые и с перспективой стать премьер-министрами -  вот  это
угадать не хватало воображения даже у Гилберта,  прямо  хоть  обращайся  к
гадалке! Крестная же... Тут двух мнений быть не могло; выбор явно падал на
Джоан, если, конечно, у Гилберта хватит духу предложить ее!


   Однажды холодным безветренным ноябрьским утром,  когда  в  воздухе  уже
чувствовался  морозец,  духовные  обязанности   призвали   архидьякона   в
Солсбери. Джоан надо было кое-что  купить,  и  она  повезла  его  туда  на
машине.
   Покончив  с  покупками,  она  заглянула  в  собор.  И  тут   мысли   ее
разделились. По привычке, стоило ей  войти  в  собор  и  очутиться  внутри
безукоризненного тройного куба, - а именно так выглядел удивительный  неф,
- она, наверно, в пятидесятый раз представила себе, каким был этот собор в
догеоргианские  времена,  до   того,   как   вандалы   принялись   крушить
средневековые приделы, уничтожили древние витражи, чтобы забрать олово,  а
бесценное стекло свезли на городскую свалку.  Да,  восемнадцатому  веку  -
эпохе Георгов, не обладавших чувством прекрасного, - есть за что  ответить
перед потомками... Однако мысли эти машинально проносились у нее в  мозгу,
в то время как более деятельная часть ее ума была занята  тем,  ради  чего
она пришла сюда, а пришла она в поисках тихого уголка, где можно  было  бы
спокойно еще и еще раз изучить весьма  уклончиво  составленную  телеграмму
Огастина. Целую неделю носила она ее с  собой  в  сумочке,  но  так  и  не
поняла, каковы его планы, если не считать того, что  "пока"  домой  он  не
возвращается.
   Наконец она опустилась на  колени  -  уж  господу-то  богу,  во  всяком
случае, известны намерения Огастина, даже если сам он едва ли их знает!


   Прошло целых пять минут, прежде чем у нее появилось ощущение,  что  она
не одна. Джоан подняла глаза - неподалеку стоял молодой  человек  и  молча
наблюдал за ней. Она, конечно, никогда в жизни не видела его  прежде...  И
все же лицо показалось ей смутно знакомым, - может  быть,  она  просто  не
может вспомнить, кто это? Когда она поднялась с колен, он шагнул к ней  и,
поклонившись, напомнил о том злополучном сборе охотников на святках  почти
два года назад. Он Энтони Фейрфакс, американский приятель Огастина, и  как
же он счастлив, что встретил мисс Дибден!
   Но что привело его в Англию?  Чтобы  удобнее  было  разговаривать,  они
вышли   на   паперть.   Молодой    американец    сказал,    что    приехал
засвидетельствовать  свое  почтение  дальнему  родственнику,  главе   рода
Фейрфаксов и  единственному  американскому  гражданину,  сохранившему,  по
решению палаты лордов, звание пэра Англии. Кроме того,  Фейрфакс  надеялся
встретиться с Огастином. Он написал ему, прежде чем сесть на  корабль,  но
не получил ответа. Огастин что, за границей?
   Джоан небрежно ответила, что он,  кажется,  уехал  в  Марокко  или  еще
куда-то и письмо, вероятно, не нашло его. Тогда Энтони заметил, что  хотел
бы посетить Мелтон и узнать про своего друга, но  не  решается,  не  зная,
жива ли еще бедная миссис Уэйдеми...
   Тут Джоан увидела своего брата,  шедшего  к  ним  по  жухлой  траве,  -
черная, поистине символическая фигура под молчаливыми вязами и липами, чьи
голые ветви, чуть тронутые изморозью, тонули в тумане. Мистер Фейрфакс был
представлен  архидьякону  и   принялся   уговаривать   брата   с   сестрой
позавтракать  с  ним  на  Милфорд-стрит  в  старинной  гостинице,  где  он
остановился. Там они обнаружили вполне приличный кларет,  и  за  бараньими
отбивными Энтони настолько очаровал архидьякона, что тот пригласил мистера
Фейрфакса к ним на обед. Это,  естественно,  означает,  что  ему  придется
провести в их доме и ночь, если у него  нет  машины,  потому  что  местные
поезда рано перестают ходить...
   Мистер Фейрфакс с благодарностью согласился -  если  это,  конечно,  не
слишком их обременит...
   Беседа  затем  перекинулась  на  могильные  памятники,   которые   этот
мерзопакостный георгианский архитектор Вайатт так испортил, ведь он же все
их перестроил по своему вкусу, что возмущало архидьякона до глубины  души.
Мистер  Фейрфакс,  вторя  ему,  неодобрительно  отозвался  и  о  сумбурном
нагромождении всех стилей  в  современных  памятниках  (у  него  тут  были
похоронены предки  по  материнской  линии).  Да,  но  этого  мало,  Вайатт
уничтожил часовни, созданные Бошаном и  Хангерфордом,  и  даже  знаменитую
колокольню; у архидьякона сохранились редкие старинные гравюры, которые он
вечером непременно покажет мистеру Фейрфаксу... Кстати, а почему бы  гостю
не задержаться у них дня на три или четыре, если он ничем не занят?
   Мистер Фейрфакс сначала вежливо отнекивался, но архидьякон заметил, что
жизнь в  приходе  невероятно  скучна  для  его  сестры:  он  должен  часто
отлучаться, а она почти  нигде  не  бывает,  никого  не  видит,  так  что,
оставшись, Энтони сделает доброе дело и для Джоан и для него самого.
   Ну, а поезда... Кстати, поскольку у него нет машины, не  лучше  ли  ему
поехать сейчас вместе с ними, если  он,  конечно,  не  возражает  трястись
целый час в весьма древнем и потрепанном "моррис-каули".



        "12"

   Спустя, должно быть, месяц, а то и полтора Людо  отправился  однажды  с
Огастином из Марракеша на обед к другу своего отца - так называемый "обед"
начинался здесь рано и длился  часов  пять.  Их  хозяин  шариф  был  таких
необъятных размеров, что не мог подниматься по лестнице, а  потому  в  его
замке лестниц не было, лишь покатый настил ярдов в  пятьдесят  длиной  вел
под небольшим углом  на  верхний  этаж,  но  и  по  этому  настилу  хозяин
передвигался столь медленно, что, казалось, он  стоит  на  месте;  правда,
после застолья гости тоже  не  склонны  были  спешить.  Тем  не  менее  им
предстояло взойти на стены, откуда открывался вид на многие мили оливковых
плантаций, принадлежавших шарифу и дававших  ему  с  благословения  аллаха
немалый доход.
   Естественно поэтому, что, прежде чем двинуться домой, гости должны были
осмотреть и давильные прессы. Были они древние и представляли собой весьма
примитивные сооружения из досок с подвешенными  для  тяжести  камнями,  и,
однако же, они выжимали из превосходных плодов, вручную собранных, вручную
очищенных,  вручную  избавленных  от  косточек,  самое  высококачественное
"девственное" масло. Это великолепное масло славилось по всей  стране,  и,
поскольку его получали немного, в продажу оно не  шло;  доходы  же  шарифу
приносили выжимки, которые он пароходом отправлял в Марсель, где их  снова
клали под пресс, только  уже  гидравлический,  а  затем  заливали  горячей
водой, так что остатки масла всплывали на поверхность, точно жир  в  супе,
или же подвергали обработке сероуглеродом и бог знает чем еще, а  в  итоге
получалось "прованское масло", которое и шло в продажу.
   Мысли Огастина были все  еще  поглощены  оливковым  маслом  -  он  даже
подумывал о том, не купить ли ему оливковые плантации,  -  когда  они  уже
после заката солнца вернулись наконец в Марракеш и затем в Фернет-Бранка.


   Там Огастин обнаружил письмо  от  Энтони  Фейрфакса  со  штампом  отеля
"Гарланд" на Суффолк-стрит - места, где любит останавливаться духовенство,
и не потому, что гостиница эта такая уж уютная, а, скорее, потому, что она
уединенная. Гостиница была  из  тех,  что  мог  бы  порекомендовать  своим
друзьям архидьякон, - такое  соображение,  конечно,  помогло  бы  Огастину
разгадать загадку, если бы он знал это место... А загадка состояла в  том,
что полученное им письмо носило совсем уж неожиданный  характер:  Фейрфакс
вызывал его на дуэль без всяких объяснений причины.  Он  просто  предлагал
Огастину выбрать оружие и назвать своих секундантов.
   Огастин бросил письмо через стол Людовику: бедняга Энтони что, сошел  с
ума? Людо устал, переел и соображал туго.
   - Выбери резиновые мячи и налови собак архидьякона Эбора и  Кантуара  в
качестве секундантов. - И он швырнул назад письмо. - Что  он  против  тебя
имеет?
   - Одному богу известно. Мы с ним не виделись с тех пор, как Мэри  упала
тогда с лошади.
   - Я думаю, ты  прав:  он  просто  ненормальный.  Кстати,  разве  сейчас
кто-нибудь дерется  на  дуэлях,  кроме  французских  политиков,  да  и  те
закрывают глаза и стреляют в небо?
   - О да, на юге Соединенных Штатов вроде бы дуэли еще в моде. Для Энтони
это будет третья дуэль. В первый раз он дрался, когда кто-то обвинил его в
том, что он подтолкнул свой шар на состязаниях в крокет... А из-за чего он
дрался во второй раз, не помню.
   - Разорви это письмо, и все.


   Однако Огастин взволновался куда больше, чем подозревал  Людо,  ибо  он
вовсе не хотел терять друга, если этого можно избежать. Даже самая  мягкая
шутка тут не годится: нужно развеять недоразумение и со временем невольная
обида будет забыта, но смеяться над такой священной штукой, как  дуэль,  -
нет, с человеком типа Энтони Калпеппера Фейрфакса из Южной Каролины это не
пройдет! Пусть он будет неискренен, но он должен написать с  достоинством,
тщательно выбирая слова, должен сказать, что понятия  не  имеет,  чем  мог
оскорбить друга, и стоять на том, что, будучи человеком честным, не  может
принять вызов, если ему не будет черным  по  белому  написано,  в  чем  он
виноват. Не думает же обладатель имени Фейрфаксов,  что  обладатель  имени
Пенри-Гербертов встанет под дуло пистолета  и  позволит  прострелить  себе
голову, даже не зная, за что его лишают жизни?


   Почта из Марокко ходила медленно, поскольку каждая  из  великих  держав
пользовалась своей почтовой связью, и вполне возможно, что у того, кто вез
на побережье мешок с почтой, где было и письмо  Огастина,  кончился  запас
гашиша,  ибо  рацион,  на  котором  держал  их  главный  почтмейстер   его
величества,  был,  мягко  говоря,  мизерным...  Так  или  иначе,  а  ответ
Пенри-Герберта попал на поднос с завтраком, который подали Фейрфаксу, лишь
в рождественское утро.
   Энтони прочел его с возрастающим  огорчением.  Ну  зачем  Пенри-Герберт
делает вид, будто понятия не имеет,  в  чем  дело,  -  он  не  только  все
прекрасно знает, но знает и то, что его требование  изобразить  на  бумаге
причину дуэли невыполнимо (поскольку имя дамы, даже  то,  что  некая  дама
причастна к дуэли, никогда не упоминается в  делах  чести).  Больше  всего
опечалило  Энтони  то  обстоятельство,  что  он  когда-то  называл  другом
человека,  способного  выдвинуть  столь  неубедительные   причины,   чтобы
избежать поединка.
   У Энтони мелькнула даже мысль отправиться в  Марокко  и,  дав  Огастину
пощечину, заставить его драться... да только стоит ли? Одним  словом,  уже
теперь ясно, что Пенри-Герберт - трус, и, значит, его  можно  сбросить  со
счетов, а потому Энтони может отныне с легкой душой ухаживать за Джоан.


   Остается лишь добавить, что в следующий раз, когда  Огастин  приедет  в
Дорсет, он  уже  не  обнаружит  там  терпеливо  и  покорно  ожидающей  его
Гризельды. Миссис Фейрфакс уедет оттуда задолго до его появления, и в доме
тоттерсдаунского священника будет править железной рукой пожилая экономка,
сурово регламентируя (бедный архидьякон!)  отъезды  и  возвращения  своего
хозяина.



        "13"

   К счастью для Джоан, Энтони не принадлежал к числу азартных  дельцов  и
Южную Каролину не охватила лихорадка земельной спекуляции. В Англии весной
кончилась всеобщая забастовка, а на том берегу Атлантики  осенью  кончился
земельный бум во Флориде. Это был первый предостерегающий  удар  колокола,
которого почти никто не услышал.  (Похоронный  звон  раздастся  в  Америке
через три года, когда бум на бирже лопнет точно мыльный пузырь, как лопнул
точно мыльный пузырь бум во Флориде, но это будет такой  похоронный  звон,
который гулом прокатится по всему капиталистическому миру,  только  глухой
как пробка мог бы его не услышать.)
   Во время флоридского бума райский сад кусочек за кусочком  распродавали
изгнанным из него детям Адама, но уже  в  минувшем  году  никто  не  желал