зывается, заниматься шпионажем ничего не стоит!).
   - Спросите коменданта, видел ли он когда-нибудь  Гитлера,  -  попросила
Джоан, не слишком хорошо владевшая немецким.
   Комендант повернулся к ней.
   - Да, я беседовал с моим фюрером, - медленно ответил он по-английски  и
тут же снова перешел на немецкий язык: - Правда, всего лишь пять минут. Но
он человек до того открытый, что у меня было такое чувство, точно  я  знал
его всю жизнь.
   - Расскажите нам о нем, - попросила Джоан.
   - Я постараюсь очень точно описать его. Он... Ну, для начала он то, что
христиане  назвали  бы  "святой"  -  другого  слова  для  обозначения  той
сверхъестественной силы, которая исходит от  него,  я  не  подберу,  -  и,
однако же, он человек простой, без  претензий,  как  вы  или  я.  И  такой
добрый: дети в нем души не чают. Но есть у него один недостаток: уж больно
легко он верит окружающим, а немало  мерзавцев-карьеристов  вьется  вокруг
него. Только он так предан всем своим друзьям, что и слова дурного не даст
про них сказать, а иной  раз  это  жаль...  -  И  он  вздохнул.  -  Теперь
побеседуйте с моими ребятами.
   Он рявкнул что-то,  и  ребята  посыпались  со  своих  нар  с  баночками
противозагарного крема в руках. Помимо их цветущего вида,  Джереми  больше
всего поразило то, что они по любому поводу готовы были  смеяться,  словно
неодолимое веселье бурлило в них, -  это  делало  их  похожими  больше  на
школьников, чем на юношей двадцати с  лишним  лет.  Даже  "Хайль  Гитлер!"
прозвучало у  них,  точно  они  сообщали  друг  другу  некую  удивительную
новость, и Джереми, не удержавшись, так и сказал.
   - Вы совершенно правы! - подтвердил комендант. - Ведь  Гитлер  пробудил
нас, вытащил из кошмара, в котором мы жили шестнадцать лет. Он научил нас,
немцев, снова надеяться, а ведь мы почти забыли, что такое надежда.
   Обернувшись, чтобы убедиться, что Людо их не слышит, Джереми сказал:
   - _Вас_, но не ваших евреев - я не вижу,  чтобы  для  них  была  особая
надежда. - И напрямик спросил: - Почему вы их так ненавидите?
   На какую-то долю секунды в ясных  голубых  глазах  коменданта  мелькнул
странный огонек.
   - Ребята, можете снова ложиться! - рявкнул  он,  и  молодых  парней  не
стало. Тогда он продолжал: - Мы не питаем  к  евреям  _ненависти_:  вы  не
должны  думать,  будто  мы  ненавидим  их  как  людей.  Мы  лишь   требуем
справедливости. Вы  в  Англии  никогда  не  знали,  что  значит  жить  под
гегемонией евреев: они составляют у нас всего один  процент  населения,  а
занимают  пятьдесят  процентов  всех  ключевых   должностей   -   это   же
несправедливо! А вот как только они будут занимать у нас  положенный  один
процент ключевых постов...
   - И все же  слишком  жестоко  вы  с  ними  разбираетесь,  -  попробовал
возразить Джереми. - Ваши штурмовики избивают их, грабят их магазины.
   - Ну, это было в первые дни:  от  избытка  энергии  молодежь  вышла  из
повиновения и наподдала жару. Теперь этому положен конец.  -  И,  обхватив
Джереми за плечи, он продолжал: - Однако ваши  французские,  английские  и
американские евреи никак не способствуют  тому,  чтобы  мы  любили  наших:
зачем они бойкотируют  германские  товары  и  пытаются  сократить  экспорт
Германии? Не мешало бы вам сказать им, что они  оказывают  своим  братьям,
которые живут у нас, очень плохую услугу.
   Но даже и этот один процент хороших местечек... "Не верю ни одному  его
слову, - подумал Джереми. - Да, впрочем, он и сам не верит".
   По пути в Аугсбург Энтони сидел, не открывая рта,  так  что  под  конец
Джереми вынужден был спросить его, в чем дело.
   - Ну почему у нас в Америке нет Гитлера?! - выпалил вдруг Энтони. -  Он
нам до зарезу нужен. - И, помолчав, добавил:  -  Впрочем,  такой  родится,
наверно, раз в тысячу лет.


   Аугсбург  был  кроваво-красным   от   заката   и   нацистских   флагов,
соперничавших  в  яркости  с  закатом,  на  фоне  которого  вырисовывались
островерхие черепичные кровли, - флаги  были  вывешены  в  честь  прибытия
группы ветеранов мировой войны. Однако торжественная встреча, видимо,  уже
окончилась: ветераны выходили из ратуши и по двое - по  трое  разбредались
по улицам. Джереми что-то не заметил особой "надежды" в глазах этих уже не
молодых людей, отвоевавших  свою  войну,  а  от  пива  они,  наверно,  еще
погрустнеют.


   В Мюнхене Джереми отправился взглянуть на  знаменитый  Коричневый  дом,
где разместилась штаб-квартира  нацистов.  Несколько  домов  по  соседству
недавно обрушили, а то, что возводилось на их месте, было надежно упрятано
за десятифутовым забором. Однако Джереми обнаружил дырку и прильнул к ней.
"Кто-то здесь, видно, не очень  верит  в  "Директиву  на  десять  лет",  -
подумал он, ибо массивные бетонные своды не могли  быть  ничем  иным,  как
подземным убежищем на случай воздушной тревоги.


   После Мюнхена Людо еще должен был заехать по делам в Лейпциг, а затем в
Берлин, но июнь истекал, а вместе с ним истекал и отпуск Джереми, поэтому,
распростившись с компанией в Нюрнберге, он  отбыл  на  поезде  в  западном
направлении. Сидя в вагоне второго  класса,  он  размышлял  над  тем,  что
писать в отчете. Он достаточно повидал, чтобы понять, исходя из  всеобщего
настроения, что нацисты едва ли скоро уйдут со сцены. Но что же еще  можно
к  этому  прибавить?  Рассуждения  насчет   "патологического   дружелюбия"
покажутся весьма странными военно-морской разведке!  А  вот  рост  выпуска
продукции на заводах Круппа - это, пожалуй, больше по ее части...
   Как раз в эту минуту в открытое окно  до  него  долетел  далекий  треск
ружейного залпа. "А, субботние упражнения в стрельбе, - подумал он. - Надо
будет и это вставить". Однако тут он был неправ. Дело в том,  что  услышал
он этим мирным последним днем июня выстрелы карательного отряда в каком-то
уединенном месте, и это был не единственный карательный отряд.



        "21"

   Вернувшись из Венеции, Гитлер  обнаружил,  что  кризисная  ситуация  не
рассасывается   оттого   лишь,   что   ты    закрыл    на    нее    глаза.
Скандалисты-штурмовики ни с кем  не  считались,  даже  с  таким  священным
институтом, как армия. Тут на  прием  к  нему  явился  Геринг  и  принялся
зловеще нашептывать, что левые готовят в партии путч,  а  Гиммлер  обронил
несколько прозрачных намеков насчет Рема и  Штрассера,  пообещав  сообщить
"дополнительные сведения", как только они поступят  от  его  людей.  Кроме
того, в Берлине ходили слухи, что Гитлер покатился под  гору,  и  не  один
граф Леповский верил, что Штрассер скоро станет канцлером, Рем займет пост
министра обороны, а штурмовики вольются в армию (или, вернее вольют  ее  в
себя).
   А за пределами партии консервативные силы дули в свою дуду.  На  другой
день после возвращения Гитлера вице-канцлер  фон  Папен  произнес  речь  в
Марбурге - выступление его было столь хорошо и  продуманно  написано,  что
все решили: это писал не он, - и в этой  речи  он  столь  открыто  призвал
положить конец  разгулу  СА,  что  Геббельс  запретил  газетам  не  только
печатать ее, но даже упоминать о ней. Тогда Папен посмел  пожаловаться  на
запрет Гитлеру и заявил,  что  это  оскорбительно  для  него  -  человека,
занимающего в государстве следующий за канцлером  пост;  он  добавил,  что
президент согласен с каждым его словом, и пригрозил подать  в  отставку...
Вот это уже переварить было  невозможно.  Какой-то  пигмей  заявляет,  что
подаст в отставку, когда он должен был бы молчать в тряпочку и благодарить
бога за то, что его еще не вышвырнули! И Гитлер решил лететь  в  Нойдек  и
поговорить начистоту с этим выжившим из ума президентом,  который  вздумал
совать нос не в свои дела.
   Однако Гинденбург категорически отказался обсуждать с Гитлером  что  бы
то ни было. У двери Гитлера встретил генерал Бломберг, рупор  Гинденбурга,
и от имени Гинденбурга ледяным тоном объявил ультиматум:  если  Гитлер  не
может  или  не  хочет  немедленно  обуздать   штурмовиков   и   обеспечить
общественный порядок, гражданское правительство  будет  распущено,  страна
объявлена на военном положении и вся власть передана в руки армии.
   Едва ли Гитлеру хотелось задерживаться в приемной Гинденбурга:  ему  не
предложили даже присесть. Он тут же вылетел прямо в Берлин, где  Геринг  и
Гиммлер  сразу  взялись  за  дело,   излагая   обещанные   "дополнительные
сведения". Рем и Штрассер жаждут крови (заявили они);  они  наметили  свой
переворот  на  следующую  субботу,  тридцатое  июня,  когда  Гитлер  будет
проводить встречу в Висзее. Как только Гитлер отбудет туда, солдаты  Карла
Эрнста захватят Берлин. Кроме того,  если  Гитлер  сунется  в  это  осиное
гнездо Висзее, не выбраться ему оттуда живым, значит, надо опередить их  и
первым нанести удар.
   Внутренне Гитлер понимал, что это  -  небылица,  которая  абсолютно  не
вяжется с характером Рема, а он знал Рема как свои пять пальцев.  Дебошир,
грубиян, упрямый как осел - да, таким был его старый  друг,  но  от  всего
этого до желания перескочить  через  убитого  фюрера  и  встать  самому  у
кормила очень далеко, ибо у Рема не было этой особой жажды _всей  полноты_
власти, так как на то, чтобы решать бесчисленные проблемы,  вытекающие  из
обладания всей полнотой власти, у него мозгов не хватало (и он это  знал).
Да и Штрассер тоже прирожденный претендент на  второе  место...  В  идеале
теперь, когда дни уличных боев отошли в прошлое, Гитлер  и  сам  прекрасно
мог бы обойтись без Рема, как он обходился без Штрассера, - вот только без
Рема штурмовики уж несомненно устроят  бунт,  а  тогда  -  конец.  Сегодня
подлинной опасностью были как раз эти осатаневшие штурмовики.
   А вот если бы кастрировать СА и одновременно лишить Рема  власти...  До
чего все было бы просто, если бы эти россказни, этот фарсовый заговор  был
правдой!


   Легко нанести удар первым, когда твой противник и  не  собирается  тебя
ударить... Соверши такое Рамсей Макдональд  или  Болдуин,  можно  было  бы
предположить, что это подлая левая рука неосознанно потянулась к проблеску
света в конце туннеля, но Гитлер был  моральный  двурушник,  не  ощущавший
разницы  между  своими  подсознательными  стремлениями  и  тем,   что   он
сознательно замышлял. Он _знал_, что этот заговор сфабрикован  Герингом  и
Гиммлером, и прекрасно понимал почему, но _верил_ он в то,  во  что  хотел
верить. Как Белая королева до  завтрака  верила,  что  могут  сбыться  две
неосуществимые ее мечты, точно так же при желании мог  в  это  поверить  и
Гитлер.
   Тем временем штурмовики все больше и  больше  распоясывались,  и  через
четыре дня после нойдекского ультиматума президент поступил согласно своим
словам: армия была поставлена под ружье и ждала  в  грозном  молчании.  Но
Гитлер, естественно, постарается возможно дольше уклоняться  от  решающего
шага. До субботы оставалось лишь пять дней,  поэтому  всю  запланированную
операцию по ликвидации заговора  следовало  потихоньку  запускать,  и  вот
эсэсовцев  и  полицию  предупредили,  чтобы  они  держались  наготове,   а
мюнхенскому гаулейтеру Вагнеру объяснили, что начинать  придется  ему.  Но
все должно было делаться от имени Геринга  и  Гиммлера.  Сам  Гитлер  пока
по-прежнему  останется  в  стороне,  _он_  по-прежнему  будет  медлить   с
решением, предоставив рисковать Герингу с Гиммлером.
   Итак, Гитлер все еще выжидал, а в четверг,  когда  до  решающего  срока
оставалось всего сорок восемь часов, вдруг объявил, что уезжает в Эссен, и
посмотрел на лица своих соратников. Трио  (ибо  Геббельс  присоединился  к
ним,  считая,  что,  по  всей  вероятности,  они  одержат   победу,   хотя
по-прежнему в любую минуту готов был прыгнуть в сторону, - ведь это же был
Геббельс!) - трио было близко к отчаянию. "Свадьба Тербовена", "волнения у
Круппа, вызванные  подстрекательством  одного  из  приспешников  Рема...".
Доводы, выдвинутые фюрером для отъезда, были  столь  малоубедительны,  что
троица  заволновалась,  опасаясь,  как  бы  он  не  выкинул   какой-нибудь
дьявольский трюк, если его выпустить из поля зрения. Однако _кому-то_ надо
было оставаться в Берлине у руля и _кто-то_ должен был ему помогать - ведь
ни один из трех конспираторов не доверял двум  другим...  Под  конец  верх
одержал Геббельс. Они с Гиммлером останутся в Берлине, а Геринг отправится
на свадьбу и затем тут же вернется, после  чего  Геббельс  вылетит  завтра
вечером к Гитлеру с самыми последними новостями  "с  пылу,  с  жару"  -  с
чем-то таким, что наконец перевесит чашу весов...
   Таким образом, по плану Геббельса, только он будет находиться  рядом  с
фюрером накануне Решающего Дня, когда кот _должен_ прыгнуть,  и  тогда  он
успеет  переметнуться,  если  это  понадобится.  А  кроме  того,  Геббельс
опасался, как бы Геринг и Гиммлер не  прикончили  и  его,  когда  начнется
чистка (если она начнется): только под  крылышком  самого  фюрера  мог  он
рассчитывать на то, что останется цел.



        "22"

   Итак, Гитлер отбыл в Эссен, а после  свадьбы  отправился  к  Круппу.  В
памяти его еще свежо было воспоминание о том, как его встретили в Нойдеке,
а Берта и  Густав  Крупны  внушали  ему  отнюдь  не  меньший  трепет,  чем
Гинденбург.
   Наверное,  во  всем  мире  едва  ли  можно  найти   человека,   который
пользовался бы таким экстерриториальным статусом, как Крупп  в  германском
рейхе. Подобно Ватикану в Риме, Эссен  являлся  столицей  его  собственной
мировой империи. Концерн Крупна был крупнейшим в Европе. Из его стали были
построены тысячекилометровые американские  железные  дороги,  его  пушками
были вооружены не только сами немцы, но и все слаборазвитые  страны  -  от
Китая до Чили, от Бурской республики до Сиама. Это Альфред Крупп  -  а  не
Бисмарк, не Мольтке и даже не  прусская  армия  -  победил  французов  при
Седане, тем самым положив начало Второму рейху; его сын Фриц  Крупп  начал
строить для кайзера флот - просто  чтобы  использовать  избытки  стали,  а
Густав Крупп превратил в развалины Льеж и Верден. Более того,  если  пушки
Круппа способствовали созданию Второго рейха,  то  золото  Круппа  сделало
немало для создания Третьего.
   Романовы, Габсбурги, Гогенцоллерны, Виттельсбахи  да  и  многие  другие
королевские дома Европы пали, но не Крупны.
   В вилле "Хюгель" (резиденции  династии  в  Эссене)  царствующий  монарх
Крупп в свое время принимал у себя всех этих бывших коронованных особ, как
равный равных, в том числе и высочайшую особу всея Германии, ибо Крупп был
не только богаче кайзера, он обладал куда большей абсолютной властью: ведь
никакая конституция его не связывала - в Эссене одно его слово имело  силу
закона для сорока  тысяч  "крупповцев",  чьими  жизнями  он  безоговорочно
распоряжался  от  рождения  и  до  смерти.  Казалось,  во  всем  мире  шло
наступление демократии, но только не в концерне Круппа  -  здесь  не  было
никаких профсоюзов и ни одному иностранцу не разрешалось переступать порог
его заводов... Однако три недели тому назад случилось  неслыханное:  глава
ремовского политического отдела явился  к  заводским  воротам,  проник  на
территорию завода и, обратившись к рабочим с бунтарской  подстрекательской
речью, призвал их бросить работу.
   Каковы бы ни были причины, побуждавшие Гитлера встретиться  с  Крупном,
но "волнения, спровоцированные одним из приспешников Рема",  действительно
имели место, и инцидент надо было загладить.


   С той поры, когда Антон Крупп начал  делать  пушки  для  Тридцатилетней
войны, во главе концерна всегда  стоял  один  человек  -  единоличный  его
хозяин и властелин, и трон этот переходил от отца к сыну. Но в  1902  году
скандал, возникший в связи с  оргиями  педерастов,  которые  устраивал  на
Капри Фриц Крупп, вынудил его покончить с собой и он  ушел  из  жизни,  не
оставив наследника. Владелицей концерна стала его дочь  Берта,  которая  и
была теперь царствующей королевой, ибо по  крови  к  Круппам  принадлежала
она, в то  время  как  Густав  Крупп  (хотя  право  носить  это  имя  было
подтверждено декретом кайзера) был всего лишь принцем-консортом, и  сейчас
в связи с предстоящим визитом Гитлера между  супругами  произошла  крупная
ссора.  Берта  наотрез  отказывалась  пригласить  этого  выскочку,   этого
канцлера-фюрера к чаю - она даже в доме  у  себя  не  желает  его  видеть.
Почему в Эссене его должны принимать лучше, чем  в  Нойдеке?  Если  Густав
хочет якшаться со всякой швалью, пусть принимает  его  в  своей  городской
конторе. Так и решили: принять Гитлера в городской конторе  с  минимальной
помпой.
   Там, у роскошных дверей, ведущих в мраморный холл, фюрера встретила  не
сама Берта, а ее чернявая, застенчивая и ничуть не  привлекательная  дочь,
которая, не отрывая глаз от  сверкающих  ботинок  Гитлера,  протянула  ему
букетик цветов (лицо, которого она так и  не  увидела,  было  растянуто  в
улыбке, но глаза казались двумя кровавыми стекляшками).  Кто-то  попытался
гаркнуть: "Хайль!" - и двухтонная хрустальная люстра над  головой  Гитлера
зловеще звякнула разок-другой - и все. Скользя  на  полированном  мраморе,
Гитлер прошел вслед за Густавом в его кабинет, и там за закрытыми  дверями
началось "заглаживание".
   Хотя Гитлера здесь приняли  не  столь  оскорбительно,  как  в  Нойдеке,
однако ему дали понять то же, что и там. Больше он стоять в стороне не мог
- сегодня вечером, когда  приедет  Геббельс,  он  должен  наконец  решить,
сунется ли он завтра  в  это  "осиное  гнездо  Висзее"  или...  Но  ничего
другого, кроме как следовать плану Геринга и Гиммлера,  ему  в  голову  не
приходило. Неужели его демон покинул его?



        "23"

   В тот самый день черные грузовики с эсэсовцами грохоча  пронеслись  под
палящим солнцем по новой  автостраде  из  Кельна  в  Бонн  и  дальше  -  в
Бад-Годесберг. Там они остановились на  территории  величественного  отеля
"Дрезден".
   Самым молодым среди этих парней был Эрнст, сын Кребельмана, и в  СС  он
вступил  позже  всех.  Отец  когда-то  потребовал,  чтобы  он  порвал   со
штурмовиками группенфюрера Кетнера, а вот  эсэсовцем,  поскольку  "люди  с
положением" шли именно туда, помог стать. Заглянув в  большие  французские
окна ресторана, Эрнст заметил, что официанты раздвигают  столы  и  стулья,
видимо, готовя зал для какого-то собрания. Пронесся слух, что  тут  должны
заседать нацистские заправилы - так вот кого им предстоит охранять! Но что
делать партийным заправилам здесь, так далеко от  Берлина,  где  назревают
бурные события?
   Собственно, какие именно назревали "события", никому толком не известно
было,  и  самые  противоречивые  слухи  ходили  по  этому  поводу,  однако
большинство вроде бы сходилось на том, что намечается угроза справа  -  со
стороны фон Палена, Гинденбурга, Шлейхера и армии. А все знали, что Старый
бык, отсиживавшийся в Нойдеке, совсем выжил из ума -  иными  словами,  фон
Папен держит его на поводке, а сам Гинденбург в  свою  очередь  держит  на
поводке  армию;  знали  все  и  то,  что  десять  дней  назад  в  Марбурге
вице-канцлер фон Папен произнес речь, настолько нелояльную по отношению  к
фюреру,  что   газетам   даже   не   разрешили   ее   напечатать.   Теперь
главнокомандующий отменил  в  армии  все  отпуска,  войска  стягивались  к
Берлину, а их лагерь в Тиргартене ощетинился винтовками...
   - Говорят, берлинские штурмовики готовятся к бою: дошли  сведения,  что
армия задумала выкрасть фюрера. Генерал Шлейхер вернулся...
   - Так вот почему фюрер, не  успев  приехать  в  столицу,  сразу  оттуда
уехал!
   - Штурмовики готовятся к бою? Но кто отдаст приказ?
   - Конечно же, их группенфюрер.
   - Не сможет он этого сделать. Его ведь даже нет в  Берлине:  он  только
что женился и завтра вечером уезжает на медовый месяц за границу. Кто  это
тебе сказал? Разве всех штурмовиков не распускают завтра  утром  -  у  них
ведь начинается отпуск?! Что-то тут не так.
   - Да ведь решение о том, чтобы да