ном одре  (лат.)]),  поэтому  он
покатил по пыльной каммштадтской дороге, которая вскоре углубилась в  лес.
Солнце уже стояло высоко в небе, и запах сосны  и  лесная  тень  освежающе
подействовали на отца Петруса, равно как и тишина: он еле  вынес  всю  эту
болтовню о политике у фон Кессенов.
   Однако ему все же удалось удержать язык за зубами. Дело в  том,  что  у
церкви имелась своя (и весьма надежная) система  информации  и  священнику
было известно куда больше о том, что произошло,  чем  кому-либо  в  замке.
Нацисты признались лишь в нескольких десятках  смертей,  тогда  как  он-то
знал, что их уже сотни, и далеко не только  среди  заправил  СА  или  даже
"левых".  Убили  Эриха  Клаузенера,  главу  "Католического  действия",   и
Адальберта Пробста, лидера "Католической  молодежи",  а  также  известного
католического деятеля Герберта фон Бозе,  который,  по  мнению  некоторых,
написал для фон Папена марбургскую речь. Если прибавить эти три  ничем  не
оправданные убийства к унизительному положению, в  которое  был  поставлен
фон Папен, ясно, что для церкви это не предвещает ничего хорошего.
   По мнению других, марбургскую речь  написал  протестант  Эдгар  Юнг,  а
потому Юнга тоже убили. А фон Кар,  ныне  совсем  уж  безвредный  человек,
фигура из прошлого: как раз  утром  священнику  позвонили  по  телефону  и
сообщили, что его вытащили из постели в ночной рубашке и отправили в Дахау
и никто не знает, что с ним стало. А этот безобидный бедняга Вилли Шмидт -
вчера вечером он играл своим детям на скрипке, чтоб они  не  шумели,  пока
готовят ужин, когда к нему ворвались в дом и увезли - одному богу известно
куда... И все по приказу  фюрера.  Вот  он  каков,  этот  патриот,  вокруг
которого "все здоровые  и  разумные  силы  нашей  страны  будут  счастливы
объединиться".
   И однако же (думал отец Петрус, сворачивая на дорожку, которая  вела  к
дому лесничего), эти фон Кессены ведь  вполне  приличные  люди  и  слышать
такое от них совсем уж огорчительно... Конечно, ни он, ни кто-либо  другой
не считал, да и не мог считать, что происходит убиение  лишь  невинных:  в
молитву о тех,  на  ком  лежит  тяжкая  вина,  следовало  включить  немало
покойников. Гейнес и Рем, да и вся компания этих мерзавцев немало  пролила
крови... Тут отцу Петрусу вспомнился Чикаго, где он работал одно  время  в
германской католической миссии: там гангстеры-соперники убивают друг друга
и никому до этого нет дела, если  они  случайно  не  пристрелят  на  улице
кого-нибудь из прохожих. Но Германия все-таки цивилизованная страна -  это
не Чикаго, и у нас тут не бандиты - не  какие-нибудь  О'Бэннионы,  Торрио,
Дженна или Друччи! И убийцы и убитые считались равно  достойными  занимать
самые высокие  посты  в  государстве,  а  этот  наш  Аль-Капоне  как-никак
федеральный канцлер Германии, который сидит в кресле Бисмарка!


   Порядок, беспорядок... Здесь, в сумраке леса, царил идеальный  порядок:
земля была устлана хвойными иглами, чистыми, как ковер в гостиной:  прямые
ряды деревьев, посаженных на равном расстоянии друг от друга, тянулись  на
много миль... Отец Петрус  старался  смотреть  прямо  перед  собой,  боясь
упасть,  ибо   мелькание   стволов   действовало   завораживающе,   меняло
геометрические пропорции окружающего.
   Наконец  он  достиг  ограды,  оберегавшей   от   оленей   питомник,   -
металлические  столбы  и   проволока,   совсем   как   в   этом   страшном
концентрационном лагере Дахау.  В  питомнике  нежные  дети-деревья  стояли
рядами по стойке "смирно", такие  же  неподвижные,  застывшие,  как  и  их
взрослые братья в лесу, - ни одно дерево ни на ладонь  не  выше  других  в
своем ряду и ни на  волосок  вне  ряда.  Были  здесь  и  деревья-младенцы,
сидевшие в длинных прямоугольниках, усыпанных блестящей,  идеально  чистой
галькой,  -  сосенки  высотой  всего  лишь  в  дюйм  или  два,  которые  и
пересаживать-то еще нельзя... Но  тут  собака  лесничего  издали  услышала
тарахтение велосипедного моторчика и принялась будить эхо, так что  вскоре
все стволы залаяли на отца Петруса, словно множество  собак  с  одинаковым
голосом.


   Маленькая веснушчатая дочурка лесничего обожала отца Петруса. Не  успел
он заглушить свой моторчик, как она  уже  взобралась  к  нему  на  раму  и
принялась крошечным платочком нежно вытирать  пот  с  его  лица,  стараясь
разгладить морщины на лбу. Не надо отцу Петрусу огорчаться,  сказала  она:
бабушке лучше.
   И в самом деле, когда он по лестнице взобрался в душную комнатенку,  то
вместо умирающей увидел старуху, которая при полном  параде  величественно
восседала в кресле с высокой спинкой, держа в руке рюмку со шнапсом.


   После этой несостоявшейся встречи со  смертью  отец  Петрус  отправился
домой. Шнапс, которым его  напоили,  пел  у  него  в  мозгу,  а  крошечный
моторчик весело подпевал: "чук-чук", и желудок его начал требовать  обеда.
Тогда он  поехал  медленнее,  внимательно  высматривая,  не  попадутся  ли
маслята - грибы, которыми он любил лакомиться и жаренными с  луком  или  с
кусочками ветчины, и тушенными в оливковом масле с приправой из трав, а то
даже с сахаром и лимонным соком - на сладкое...
   Внезапно в поле его зрения  попал  древний  "адлер",  стоявший  у  края
дороги возле самой опушки. Он сразу признал в нем  машину  полковника  фон
Кессена, но почему она стоит пустая?  Возможно,  конечно,  полковник  тоже
отправился собирать грибы, но едва ли ушел далеко, с его-то ногой!  И  тут
отец Петрус увидел в пыли дороги свежие следы колес, которые "адлер" никак
не мог оставить, - следы, скорее всего, грузовика. И сразу забыл об обеде.
   Сердце у него упало, когда  он  заметил  сапог,  торчавший  из  густого
невысокого куста. Отец Петрус бросил свой велосипед и дотронулся до ноги -
под пальцами у него оказался деревянный  протез.  Он  был  весь  в  крови,
ремни, пристегивавшие его к телу,  были  срезаны.  Отец  Петрус  судорожно
принялся  обыскивать  лес  и  наконец,  в  зарослях  черники  нашел  труп,
полураздетый, со следами тяжких побоев, весь в  налипших  сосновых  иглах,
перепачканных соком черники.
   Так вот почему он не слышал выстрела: Отто прикончили, забив до  смерти
собственным протезом.



        "33"

   Через день или два тело фон Кара было  найдено  в  топи  неподалеку  от
лагеря Дахау, изрубленное топором. Отец Штемпфле был обнаружен в  лесу  со
сломанной шеей и простреленным сердцем. Зато  фрау  Вилли  Шмидт  -  вдове
самого известного в Мюнхене музыкального критика - прислали не только гроб
с телом супруга, но и изящно составленное извинение за происшедшую  ошибку
и даже скромное денежное пособие. Она хотела было вернуть деньги,  но  сам
Гиммлер подошел к телефону и "посоветовал" взять  деньги  и  не  поднимать
шума вокруг этого.


   Короче говоря, у отца Петруса в тот день, когда он приехал в  монастырь
кармелиток, чтобы сообщить племяннице  полковника  фон  Кессена  о  смерти
дяди, много всяких мыслей теснилось в голове.
   Мать-настоятельница послала  за  сестрой  Марией  Бартимаесской,  затем
предложила отцу Петрусу сесть в приемной у решетки и снять бремя  с  души,
рассказав все с начала и до конца. Его рассказ глубоко взволновал Мици,  и
слезы потекли по ее лицу. Мать-настоятельница молча смотрела на нее, потом
взяла за руку и пообещала, что за упокой  души  ее  дяди  будет  отслужена
месса. Но слепая монахиня лишь покачала головой.
   -  Вы  неправильно  поняли  меня,  матушка:  я  оплакиваю   собственное
невежество. Ведь никто никогда в жизни  не  говорил  мне,  что  такое  зло
возможно на свете.
   - Человек не может жить без бога... - Мать-настоятельница помолчала.  И
добавила: - Даже язычники знают это. Но добрая  весть,  которую  Иисус  из
Назарета принес миру, в сущности была о том, что бог не может обойтись без
человека - даже без тех людей, что будут распинать его. Так что и Гиммлер,
и люди Гиммлера - все Его дети.  -  Она  помолчала  и  добавила  с  легкой
улыбкой, чуть тронувшей ее губы: - Что же до  того,  какую  участь  Он  им
готовит - как, кстати, и нам, - мы знаем об  этом  не  больше,  чем  чашка
знает про чай...


   Однако, когда снова наступила Великая Тишина, даже долгое отрешение  от
дома не могло спасти Мици от затопившего  ее  горя.  Она  словно  бы  жила
одновременно в двух местах сразу,  в  двух  разных  временных  измерениях.
Столько лет прошло с тех пор, и, однако же,  сегодня  вечером  голос  дяди
Отто звучал в ее ушах так отчетливо, как в то невыносимо тяжелое  для  нее
утро, когда он, скрипя протезом, вошел к ней в комнату, сел рядом  и  стал
читать вслух из Фомы Кемпийского: "Затвори дверь твою  и  призови  к  себе
Иисуса, возлюбленного своего, и пребудь с ним в келье своей".
   "Да, конечно, - пробормотала она  тогда  про  себя.  -  Ну,  а  если  я
призываю его, а он не приходит?" Но было это больше десяти лет тому назад,
она была тогда еще почти дитя, и притом такая глупышка:  подумать  только,
она твердо верила, что знает господа бога как свою ладонь.


   Полночь.
   Она была снова одна в своей келье - только на этот раз лежала в постели
- и вдруг услышала далекий крик совы. Дыхание полуночного летнего  воздуха
проникло сквозь ее раскрытое окно, принеся с собой мирные ночные звуки,  -
оно  охлаждало  ее  келью,  наполняя  ее  запахом  садов,  который   можно
почувствовать лишь ночью. Трудно было поверить, что за  стенами  монастыря
по земле  бродит  столько  зла.  Мици  вспомнились  слова  святого  Петра:
"Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник  ваш,  дьявол,  ходит,  как
рыкающий лев, ища, кого поглотить, противостойте ему твердою верою!.."
   Мици тревожило  предчувствие,  что  худшее  еще  впереди,  что  события
последних нескольких дней - только начало злодеяний,  и  это  предчувствие
заставило ее подумать о Франце и об их надежде  на  то,  что  после  войны
страна их возродится из хаоса и  засияет  новым  светом.  Что-то  будет  с
Францем?.. Но тут она вспомнила, что брат ее уже солидный, женатый человек
тридцати с лишним лет. Он  давно  перестал  писать  ей.  Наверное,  сильно
изменился.
   И тут другое предчувствие сжало ей сердце, -  предчувствие,  что  будет
время,  когда  ей  самой  придется  встретиться  со  "львом  рыкающим"   и
противостоять ему. Ибо монастырь кармелиток находился в мире, по  которому
он разгуливает, совращая детей человеческих  вроде  Гиммлера,  -  это  она
знала, хотя примириться с такой мыслью было  трудно,  а  потому  она  даже
обрадовалась, вспомнив слова матери-настоятельницы насчет  чашки,  которой
не нужно знать, какая участь ждет чай.


   Мици всячески старалась успокоиться и  заснуть.  Но  вот  уже  раздался
перезвон далеких башенных часов,  предшествующий  удару,  отмечающему  час
ночи, а она все еще лежала с широко раскрытыми глазами, подавленная мыслью
о том, что в этой стране, которую она с  детства  любит,  бродит  на  воле
Сатана. Она все не спала, терзаемая предчувствиями, молясь  о  том,  чтобы
вера поддержала ее, когда настанет пора испытаний, как вдруг почувствовала
всеобъемлющее присутствие Бога, Бога, на этот раз столь  неумолимого,  что
ей захотелось от него спрятаться.
   Но в монастыре не было ни лоскутка, за которым она могла бы схорониться
от этого вездесущего бога, ни уголка, куда она могла бы  от  него  бежать!
Стена у кровати Мици была каменная, и, когда она попыталась оттолкнуть Его
рукой, Он не ушел в стену. Она накрылась одеялом с головой, но Он оказался
вместе с ней под одеялом. Она была вся перед Богом - не было  у  нее  даже
тряпицы, чтобы прикрыть свою наготу: любое слово, срывавшееся с ее  языка,
любая ее мысль, движение мизинца - Бог понимал значение всего,  даже  если
сама она не понимала. Бог был недреманным оком, и око это было в ней.  Бог
был недреманным ухом, и ухо это было в ней. И веки этого  ока  никогда  не
закрывались, и ухо всегда все слышало.
   Нет такого человека, который ясно видел бы в своей душе и мог  жить,  -
чтобы заглянуть в себя, он должен прикрыть глаза, словно ослепленный ярким
светом, хотя на самом деле он ослеплен тьмой, ибо в душе его  царит  такая
тьма, что он не в силах ее зреть. Бог же может смотреть в  душу  человека:
орел ведь может не мигая смотреть на яркое солнце, вот так же и Бог  может
смотреть во тьму, и под обжигающим оком этой обжигающей, ни на  минуту  не
ослабевающей любви все в Мици плавилось, как металл, бурлящий в тигле  под
коркой пены, - вот что происходило в душе этой девушки, которую,  казалось
Огастину, было бы так легко обратить  в  его  простую,  прочную,  поистине
детскую веру, что бога нет.