для бумажных фабрик  в  Чикутими  (на  фабриках  этих
девушки работали по щиколотку в теплой воде  и  все  машины  были  окутаны
облаками пара). Но Огастин слышал  только  обрывки  рассказа.  Что-то  про
сплав; потом про лошадей, которых учат одним рывком  вытягивать  из  земли
коряги; потом про то, как сколачивают плоты...
   _Это лицо в тот последний миг..._
   Когда слух его снова включился, рассказ про сплавщиков  был  окончен  и
Тони уже находился на реке Ассуапмуссойн - в том месте, где она впадает  в
озеро Сент-Джон. Там он вроде бы присоединился к  индейцам  из  Пойнт-Блю,
которые на своих каноэ как раз собирались двинуться к заливу Гудзон, чтобы
ставить там капканы (в тех местах, видите ли, все передвигаются только  на
каноэ, сказал Тони: в северных лесах ведь нет дорог,  есть  лишь  тропы  в
обход наиболее крутых водопадов  да  от  реки  к  реке).  Тони  далеко  не
исчерпал еще своих "историй", когда спустил задний  баллон;  они  как  раз
находились в нескольких  ярдах  от  захудалой  придорожной  харчевни.  Для
такого  допотопного  "бьюика"  это  означало,  что  придется  менять  обод
(правда, только обод, а не все деревянное  колесо),  но,  поскольку  болты
заржавели, для этого требовались по крайней мере молоток и  долото.  Таким
образом, харчевню им поистине бог послал: будет где остановиться на  ночь,
и к тому же не придется дорого платить.
   Не успели они усесться за стол в ожидании, пока им  дадут  поесть,  как
Тони снова принялся рассказывать. Когда плывешь в каноэ  вверх  по  бурной
реке - а эта река была как раз бурная, пояснил  он,  -  веслами  почти  не
пользуются; индейцы стоя направляют каноэ шестом, хотя ни один из  них  не
умеет плавать, а если кто упадет в воду, то они и вытаскивать  не  станут,
потому что, по их поверьям, это может принести несчастье...
   Но Огастин едва ли слышал то,  что  рассказывал  Тони...  _Дитя,  дитя,
совсем еще дитя..._
   По берегам реки, продолжал Тони, виднелись призрачные  остовы  стоянок:
дело в том, что индейцы, снявшись с места, никогда не  забирают  шесты  от
вигвамов - каждый вечер они срезают ветки и делают новые (_...дитя, совсем
еще дитя_). Индейцы и по сей день пишут письма на бересте и заворачивают в
нее пожитки. А уж воняет от них...
   Тони говорил и говорил, а  в  мозгу  Огастина  мысли  крутились,  точно
мельничное колесо, тем более что члены  семейства,  которому  принадлежала
харчевня, то появлялись, то исчезали, громко  переговариваясь  на  местном
диалекте. Папаша был тощий, лет сорока,  с  глазами,  как  бусинки;  maman
[мамаша (франц.)] - толстушка лет тридцати с  затуманенным  взором;  и  не
менее десятка детишек. Они поймали жабу и играли бедняжкой, точно мячиком,
в то время как святая Мария, освещенная лампадой, с улыбкой глядела на них
из своей ниши, а рыжий младенец прыгал по всей комнате на горшке. Это были
обычные шумные дети, если не считать старшей, уже  подростка  (на  вид  ей
было столько же лет, сколько Ри, может быть  чуть-чуть  больше),  сидевшей
одиноко в уголке. Это была хорошенькая, милая девочка, но ее пустые  глаза
и холодное пренебрежение, с каким относились  к  ней  младшие  дети,  явно
говорили о том, что она не совсем нормальна. Огастин сначала не спускал  с
нее глаз - так напомнила она ему Ри, но  она  вдруг  задрала  юбку,  точно
никого тут и не было, и принялась тщательно обмерять голую ногу  в  разных
местах с помощью обрывка веревки. Потом кто-то из братцев сунул ей в  руку
лимон, она ткнула его в соль и с явным наслаждением принялась жевать; один
из ребят знаками дал понять, что рыжий младенец - ее произведение,  и  все
захохотали, явно ожидая, что и четверо янки присоединятся к  ним.  Тем  не
менее,  когда  еда  наконец  появилась  на  столе,  луковый  суп  оказался
удивительно хорош, и наши путешественники, наевшись до отвала, отправились
спать.


   Огастина поместили на чердаке, дверь в его комнатушку не закрывалась, в
ней пахло "ситронеллой" и сыростью. Окно помещалось так низко, что даже  с
постели не видно было неба - ты лежал и сквозь грязную  сетку  от  комаров
смотрел на озеро, раскинувшееся по ту сторону дороги.  Какой-то  старик  в
утлой лодчонке скользил по дорожке, проложенной восходящей луной,  и  пел,
вытаскивая  сети  с  угрями.  Огастин,  должно  быть,  вздремнул,  и   ему
приснилось, что он тоже скользит по озеру в лодке среди копошащихся угрей,
только это был вроде бы и не он, Огастин, а Ри (или, может быть,  в  озере
были не угри, а эта малышка? Трудно сказать). Он очнулся, и угри  исчезли.
Вместо них на сетчатке его глаз возник отпечаток Ри - она лежала голая, на
спине, поддерживая руками груди, переступая ногами по  стене  все  выше  и
выше, пока бедра ее не отделились от ложа...
   Сколько сотен  раз  перед  мысленным  взором  Огастина  снова  и  снова
возникало это видение! Ведь она же несовершеннолетняя... _Дитя, совсем еще
дитя..._ Дитя ли? А что, если... Но  разве  можно  было  поступить  иначе?
Ничего удивительного, что это терзало его, заставляя метаться на  постели,
совсем как в библейские времена метались люди, одержимые дьяволом!
   Дверь в его  клетушку  была,  конечно,  открыта,  да  к  тому  же  она,
очевидно, пришла босиком - он не слышал ни звука,  пока  не  почувствовал,
что кто-то стягивает с него одеяло, а открыв глаза, увидел у своей кровати
тень. В ужасе он подумал, что это та, слабоумная...
   - Подвинься, - сказала Сэди, - дай бедному человечку хотя бы прилечь.
   Он подвинулся. Это была Судьба - бороться против нее он был бессилен...
Но от Сэди так несло луком и пачулями,  что  он  старался  держать  голову
подальше от ее лица.
   Отведав этой холодной овсяной каши, он заснул как бревно. А на рассвете
проснулся от приглушенных рыданий.
   - В чем дело? - спросил он.
   - Ты что, никогда не знал женщин?
   Огастин молчал.
   Снова рыдания.
   - Недобрый ты, даже не поцеловал меня ни разу! - пожаловалась девушка.
   Тони говорил, что от его индейцев пахло  цыганами  и  рыбой  -  правда,
сказал он, когда с ними  живешь  в  одном  лагере,  то  ничего  такого  не
замечаешь, потому что спишь на пахучей хвое...


   Рассказы Тони о том, как он  спускался  по  рекам  в  индейских  каноэ,
звучали очень заманчиво. А что, если...  нет,  нет,  ему  надо  как  можно
быстрее добраться до генерал-губернатора в  Оттаве  и  подать  прошение  о
паспорте. И надо сразу же дать телеграмму Мэри... Но сначала надо  навести
порядок в своих чувствах - нельзя ходить по свету и блеять: "Дитя,  совсем
еще дитя" - добавлять: "А что еще оставалось делать приличному  человеку?"
Боль, написанную на обращенном к  нему  маленьком  личике,  уже  ничем  не
сотрешь, - этот груз ему с плеч не сбросить.  Ведь  он  же  сам  ненароком
причинил ее существу, которое любил  и  которое  любило  его...  Зачем  же
задаваться вопросом, мог ли приличный человек поступить  иначе,  -  просто
где-то он совершил неверный шаг... и  эта  тяжесть,  лежавшая  у  него  на
сердце, эта свинцовая гиря в недрах его существа очень походила на то, что
люди вроде Мици должны именовать "грехом"!
   Но о каком "грехе" может идти речь, когда бога нет - а его, конечно же,
нет, - и, значит, никаких законов божьих он  не  преступал...  Или,  может
быть,  он  преступил  законы  Фрейда?  А  может,  все-таки  бога,  хотя  и
несуществующего? Или же некий беспристрастный наблюдатель  решит,  что  он
погрешил против обоих сразу?
   Против бога, а он "как воздух (сказала бы Ри), им все живое  дышит...";
"как воздух (могла бы  добавить  Мици),  в  котором  иным  существам  дано
летать, но даже им приходится тому учиться...".
   Огастин обратил взор к низкому окну и там, на озере,  увидел  отражение
восходящего  солнца.  Оно  словно  зацепилось  за  кончики  высоких  елей,
зигзагами прочерчивавших перевернутую картину.




        "КНИГА ВТОРАЯ. МЕЙСТЕРЗИНГЕРЫ"


        "1"

   "Бог - он как воздух, им все живое дышит, как воздух,  в  котором  иным
существам дано летать..."
   Давайте вернемся теперь к той зиме год назад, когда у  Мици  отслоилась
сетчатка на втором глазу и она навсегда потеряла зрение. Она  и  вообще-то
была замкнутой и малообщительной девушкой, а постигший ее страшный удар  -
полная слепота  в  семнадцать  лет  -  неминуемо  должен  был  еще  больше
сосредоточить ее на себе или на боге, причем провести тут  грань  было  бы
трудно, поскольку и терпение  и  умение  переносить  тяготы  лопнуло,  как
слишком туго натянутая проволока. Теперь, когда она пыталась проникнуть  в
свое сокровеннейшее "я", взору ее  представала  не  знакомая  светлица,  а
безбрежная равнина, где ее крошечное "я" исчезло, растворившись в огромном
"Я ЕСМЬ" бога.
   То время, когда "Мици" существовала сама по себе,  казалось  ей  сейчас
далеким сном, от которого она надеялась навсегда избавиться,  приобщившись
Его благодати и став монахиней, чтобы уже не было больше мелких "я  хочу",
а было лишь Его СЛОВО.


   Отец Мици смотрел на монастыри как на что-то вроде человеческой помойки
(или, выражаясь более изысканным языком, как на "естественное прибежище"),
куда можно без особого шума  "сплавлять"  девушек  из  хорошей  семьи,  на
которых судьба поставила свое тавро, сочтя  их  непригодными  для  мирской
жизни. Не только он, но и  вся  семья  считала,  что  теперь,  когда  Мици
ослепла, иной участи для нее и не может быть... И все же отец не находил в
себе мужества сказать ей об этом, а потому, когда она заявила,  что  хочет
постричься в монахини, он так обрадовался - какая же  она  умница!  -  что
даже расцеловал ее.
   Огастин же (как нам известно) считал  монастыри  опасными,  как  паучьи
сети: стоит  любой  девушке  оказаться  в  пределах  досягаемости,  и  она
обречена - в мгновение ока монастырь затянет ее, опутает с головы  до  ног
паутиной, высосет из нее все соки, а мумию повесят где-нибудь подальше  от
глаз людских, чтобы никто не мог крикнуть: "Убийцы!" Однако ни Огастин, ни
даже Вальтер или сама Мици понятия не имели о том, что в  монастыри  нынче
куда труднее было попасть, чем из них выбраться. Выбор Мици,  естественно,
пал на близлежащий монастырь кармелиток в Каммштадте, где одна из ее теток
была настоятельницей, так что теперь  Вальтеру  оставалось  лишь  написать
сестре жены и сообщить, что его дочь едет к ней... Когда же настоятельница
написала в ответ, что решительно отказывается взять  в  монастырь  слепую,
Вальтер совершенно растерялся.
   Достопочтенная мать-настоятельница сообщала  о  своем  отказе  в  самой
категорической форме. На  ее  взгляд,  кармелитские  монастыри  -  это  не
приятное прибежище для обездоленных судьбой, а  аванпост  непрекращающейся
борьбы с духовными опасностями, и слепой  девушке  не  выдержать  сурового
устава  кармелиток.  Если,  конечно,  иметь  настоящее  призвание,  то   в
монастыре можно познать подлинное счастье, но,  зная  Вальтера,  она  была
почти уверена, что эта безумная идея родилась у него в голове,  а  девушка
лишь дала согласие, скорее всего, в истерическом состоянии. Тем  не  менее
мать-настоятельница написала письмо, сообразуясь с  нормами  христианского
милосердия и правилами высшего света, не забыв при этом и о семейных узах.
Она подчеркнула, что кармелитки дают обет молчания, а даже такой  человек,
как Вальтер, должен понимать, каким непосильным бременем станет этот  обет
для девушки, и без того изолированной из-за слепоты! Затем  (чтобы  письмо
не показалось слишком отрывистым) она описала, сколько монахине приходится
читать - и про себя, и вслух - и как меняются в зависимости от времени дня
священные тексты...
   Тут Вальтер, несколько придя в себя от шока, вдруг подумал: "Стой-ка! А
как же Брайль?" Ведь, уж конечно, есть молитвенники и всякое такое  прочее
по Брайлю. И уж, во всяком случае,  орден  кармелитов  существует  не  для
того, чтобы воспитывать или давать образование, для чего, бесспорно, нужны
глаза, - члены этого ордена занимаются  главным  образом  самосозерцанием,
стоят себе целыми днями на коленях и ждут,  когда  их  посетит  благодать.
Вполне  возможно,  что  у  этой  его  родственницы   такая   уж   привычка
обескураживать  людей  и  надо  только  найти  к  ней  подходили   оказать
давление... При мысли о "давлении" он начал перебирать свои римские связи:
ведь в случае надобности можно обратиться и  к  самому  папе,  потому  как
барон фон Кессен - это все-таки что-то значит!
   Итак, барон Вальтер написал в Рим своим бисерным женским почерком,  так
не вязавшимся с его массивной фигурой и чуть ли не требовавшим  микроскопа
для расшифровки: он был уверен, что все пойдет как надо, если  дернуть  за
нужные веревочки. Что же до Мици, то она нисколько не волновалась. Ей  сам
Бог  указал  путь,  а  поставить  преграду  Его  воле  не  в  силах   даже
мать-настоятельница.
   Тем временем Вальтер,  перечитывая  письмо  настоятельницы  кармелиток,
обнаружил  постскриптум,  который  гласил:  "Пусть  Мици  приедет,  и   мы
побеседуем с ней". При этом настоятельница думала лишь о том, чтобы как-то
втолковать Мици, что ее призвание - жить в мире, а не _вне_ его, и,  может
быть,  успокоения  ради  посоветовать  ей  съездить  в  Лурд;  к  тому  же
настоятельница понимала,  что  лучше  ей  самой  повидаться  с  несчастной
девушкой и все ей объяснить, а  не  препоручать  это  родителям  или  даже
местному священнику, которые могут только наломать дров. Однако,  учитывая
умонастроение Мици, едва  ли  следует  удивляться  тому,  что,  когда  она
приехала  "побеседовать",  все  произошло  не  совсем  так,  как   ожидала
мать-настоятельница.


   В то утро дети  наспех  позавтракали,  набили  карманы  бутербродами  с
колбасой, взяли санки и отправились с Огастином  на  весь  день  кататься;
таким образом, он находился далеко от  замка  (и  ничего  не  подозревал),
когда отец и мать Мици отбыли вместе с нею на розвальнях, которыми  правил
кучер, в ту роковую поездку в Каммштадт. Старинные  сани,  влекомые  двумя
лошадьми,  были  тяжелыми   и   ехали   невероятно   медленно,   так   что
путешественникам пришлось останавливаться в пути, чтоб перекусить. Но  вот
наконец лошади довезли их до цели и встали под звон колокольцев.
   Каждому ясно, что монастырь кармелиток с какими-нибудь двумя  десятками
монахинь не может выглядеть  столь  же  величественно,  как  средневековое
аббатство, где жили сотни людей, и все же  Вальтер  огорчился,  обнаружив,
что монастырь  разместился  не  в  специально  построенном,  а  в  обычном
мещанском доме у обычной тихой дороги в пригороде Каммштадта,  за  высокой
садовой стеной. Это отнюдь не выглядело надлежащим прибежищем  для  дочери
высокородного барона и делало решение родителей избавиться от нее особенно
омерзительным. Тем не менее барон дернул колокольчик в  садовой  стене,  и
улыбающаяся краснощекая послушница впустила их одного за другим в узенькую
калитку, осененную уже облетевшей акацией. В  промерзшем  дворе,  где  они
очутились, было очень  холодно  и  промозгло,  ибо  зимнее  солнце  стояло
слишком низко и лучи его не попадали сюда  из-за  высокой  стены;  и  даже
святой Иосиф в натуральную величину  едва  ли  мог  успокоить  Вальтера  и
внушить ему чувство святости этих  мест,  ибо  стоял  он  явно  у  бывшего
_черного_ хода.
   Их провели сначала в комнатушку размером в десять квадратных футов,  не
больше, где в те времена, когда здание это еще не принадлежало  монастырю,
какой-нибудь  слуга  начищал  ножи  и  сапоги.  Им  принесли  подкрепиться
(воздушнейшее печенье и что-то вроде настоя из целебных трав)  и  разожгли
парафиновую печку, но это ни у кого не вызвало желания снять шубу. Наконец
вернулась привратница. Она повела их куда-то вверх по черной лестнице,  до
блеска начищенной воском, и впустила в приемную.
   Комната была совсем пустая, и, казалось, в ней было даже холоднее,  чем
на дворе; к тому же здесь было  всего  три  стены,  а  четвертую  заменяла
опускная  решетка  (или  "трельяж")  из   прочных   железных   прутьев   с
заостренными концами - только через  нее  и  можно  было  разговаривать  с
монахинями. "Точно медведи в зоопарке", -  подумал  вконец  обескураженный
Вальтер  (тем  более  что  утром  пришел  ответ  из  Рима,  причем  совсем
неутешительный). А Мици - в сером костюме из плотной зимней ткани,  сшитом
хорошим портным, в строгой фетровой шапочке, под которую были подобраны ее
длинные золотистые волосы, - опустилась у решетки на стул, к  которому  ее
подвели, сияя от радости и изо всех сил стараясь ее не обнаружить.



        "2"

   Это  необычное,  пронизанное  радостью   спокойствие,   и   эта   воля,
непоколебимая как скала...
   Лишь только мать-настоятельница отдернула занавеску, она сразу  поняла,
что перед ней отнюдь не истеричка и не послушная овечка, тупо повинующаяся
приказу отца, не отчаявшаяся рыбешка, безвольно повисшая  на  крючке.  Она
была поистине потрясена,  увидев,  какою  _радостью_  сияли  эти  большие,
серые, безжизненные глаза, - помощница, стоявшая в тени, у нее за  спиной,
даже ахнула от удивления. Все, что мать-настоятельница собиралась сказать,
лучше было сразу забыть - и уж, во всяком случае, всякие утешения и советы
насчет Лурда, - и тем не менее о принятии девушки  в  монастырь  не  могло
быть и речи: экзальтация, которую она читала сейчас на ее  лице,  едва  ли
долго продлится, а монахиня - это ведь  на  всю  жизнь...  От  молчания  в
дополнение к слепоте  рано  или  поздно  у  кого  угодно  мозги  сдвинутся
набекрень  (это  микроб,  который   обнаруживается   в   любом   замкнутом
коллективе); нигде на свете  этой  девушке  не  найти  монастыря,  который
допустил бы такое легкомыслие и принял ее.
   Но ведь надо не просто отказать, а убедить это необычное существо,  что
она неправильно истолковала волю божью, причем  надо  сказать  ей  это  не
впрямую, а подвести ее к выводу о том, что слепота несовместима с  уставом
кармелитского монастыря... И настоятельница без всякого  вступления  стала
перечислять, из чего складывается день в монастыре, - день, который длится
восемнадцать  часов  зимой  и  девятнадцать  летом,  "ибо  наша  усталость
возносит хвалу господу лучше, чем любые наши молитвы". Оглушительный  звон
колокола будит их в половине шестого (летом - в половине пятого); затем  -
долгие часы общей  молитвы  вслух  или  про  себя;  одиночество  в  келье;
физический труд; часы учения и чтения вслух и - никакого общения с внешним
миром, ибо если она станет монахиней, то отныне и до  конца  своей  земной
жизни  уже  никогда  не  сможет  покинуть  этих  стен.   И   как   рефрен,
настоятельница все  снова  и  снова  подчеркивала  неизбежность  молчания,
"которое мы, кому дано зрение, так свято чтим".
   Если это существо  не  безнадежная  тупица  и  не  слабоумная,  то  уж,
конечно, здравый смысл подскажет ей, что такое испытание выше человеческих
сил...
   Однако ничто, казалось, не способно было  переубедить  девушку,  твердо
решившую,  что  бог  призвал  ее  стать  кармелиткой  и  жить  по   уставу
кармелиток, и никакому другому. Она даже почти и не слушала того,  что  ей
говорила настоятельница, ибо логика ее была проста:  ведь  все  во  власти
Того, кто от нее этого требует, а значит, именно Он в свое  время  создаст
необходимые условия и выберет пути. "Выбор пути" - об этом она  может  уже
не задумываться: она получила веление божье, а с богом не спорят.
   Время шло. Сгущались сумерки, в комнате становилось все темнее, но  тем
заметнее  был  огонь,  горевший  в  глазах  Мици.  Глядя  на  эту  тень  с
золотистыми волосами и  сияющими  глазами,  которая  сидела  так  прямо  в
полумраке,  по  другую  сторону  решетки  из  двойных  железных   прутьев,
настоятельница  начала  все  сначала  -  теперь  она  будет  говорить  без
обиняков. Теперь уж она поставит черточку на каждом "t" и точку над  всеми
"i".


   Что заставило мать-настоятельницу вдруг  вспомнить  слова,  с  которыми
папа Л