во внимание малую вместимость судов, в самом деле внушительны.
Альфу  и  омегу  питания  составляют  сухари; двадцать  одну  тысячу  триста
восемьдесят фунтов этого груза принял Магеллан на борт; стоимость его вместе
с  мешками  -  триста  семьдесят  две  тысячи  пятьсот  десять  мараведисов;
насколько  человек способен  предвидеть, можно  считать, что этого огромного
количества хватит  на два года. Да и  вообще  при чтении провиантской  описи
Магеллана  видишь  перед  собой  скорее  современный трансокеанский пароход,
грузоподъемностью в двадцать тысяч тонн, чем пять рыбачьих парусников, общей
вместимостью в пятьсот - шестьсот тонн (десять  тогдашних тонн соответствуют
одиннадцати тоннам наших дней).  Чем  только не  загромоздили тесный, душный
трюм!  Вместе  с  мешками муки, риса, фасоли, чечевицы хранятся  пять  тысяч
семьсот  фунтов солонины;  двести  бочонков  сардин,  девятьсот  восемьдесят
четыре головки сыру, четыреста пятьдесят связок  луку и чесноку; кроме того,
припасены еще  разные вкусные вещи, как, например, тысяча пятьсот двенадцать
фунтов меда,  три  тысячи  двести  фунтов изюма,  коринки  и миндаля,  много
сахара,  уксуса  и  горчицы. В последнюю  минуту на борт пригоняют  еще семь
живых  коров (хоть  бедным  четвероногим  осталось уже  недолго жить); таким
образом, на первое время обеспечено молоко, а на дальнейшее -  свежее  мясо.
Но  вино для  этих  здоровых  парней поважнее  молока. Чтобы  поддерживать в
команде хорошее расположение духа, Магеллан велел закупить в Хересе лучшего,
самого  что  ни  на есть  лучшего, вина, не более и  не менее как  четыреста
семнадцать  мехов  и двести  пятьдесят  три  бочонка;  и  здесь теоретически
рассчитано на  два года вперед: каждому матросу обеспечено  по кружке вина к
обеду и ужину.
     Со списком в руке Магеллан переходит с корабля на  корабль, от предмета
к предмету. Какого труда, вспоминает он, стоило  все это собрать, проверить,
сосчитать, оплатить! Какая борьба велась днем с чиновниками и купцами, какой
страх нападал на него по ночам: а вдруг что-то забыто, вдруг  что-то неверно
подсчитано! Но вот, наконец, кажется, и все, что потребуется в этом плавании
для двухсот шестидесяти пяти  едоков.  Люди  - матросы - всем обеспечены. Но
ведь  и корабли  -  живые,  бренные  существа, и  каждый  из них в борьбе со
стихией расходует немалую  долю  своей силы сопротивления. Буря рвет паруса,
треплет  и мочалит  канаты, морская  вода  точит дерево и  резъедает железо,
солнце  выжигает  краску, ночной мрак поглощает  светильное  масло и  свечи.
Значит, каждая  деталь оснастки  - якоря и дерево,  железо и свинец,  мощные
стволы для замены мачт, холст  для новых парусов - должна иметься в двойном,
если  не  больше,  количестве.  Не  менее  сорока  возов  лесных  материалов
погружено  на  суда,  чтобы  безотлагательно  исправить  любое  повреждение,
заменить любую доску, любую планку; и тут же бочки с дегтем, варом, воском и
паклей  для конопаченья щелей.  Разумеется, не забыт  и  арсенал необходимых
инструментов: клещи,  пилы, буравы, винты, лопаты, молотки, гвозди и  кирки.
Грудами лежат десятки гарпунов, тысячи рыболовных крючков и неводов, чтобы в
пути  ловить рыбу,  которая,  наряду с запасом  сухарей,  составит  основное
питание  команды. Освещение  обеспечено на  долгое  время: на борту  имеется
восемьдесят девять небольших фонарей и четырнадцать  тысяч фунтов свечей, не
считая  массивных восковых  свечей  для  церковной  службы.  На  долгий срок
рассчитан и запас необходимых навигационных  приборов - компасов и компасных
игл, песочных часов, астролябий, квадрантов  и планисфер,  а для  чиновников
имеется пятнадцать  новехоньких  бухгалтерских  книг (ибо  где, кроме Китая,
можно   во  время  этого   путешествия  раздобыть  хоть  листок  бумаги)   .
Предусмотрены также  и  неприятные случайности:  налицо аптекарские  ящики с
лекарствами, рожки для цирюльников, кандалы и цепи для  бунтовщиков, но в не
меньшей мере  проявлена и  забота о  развлечениях:  на  борту  имеется  пять
больших  барабанов и двадцать бубнов, найдется, верно, и несколько  скрипок,
дудок и волынок.
     Это лишь небольшое извлечение из поистине  гомерической  судовой  описи
Магеллана,  только  наиболее  существенные  из  тысяч  предметов,  потребных
команде  и судам в столь необычном плавании.  Но ведь эту  флотилию, которая
вместе со всем снаряжением обошлась в восемь миллионов мараведисов,  будущий
властелин Старого и Нового Света отправляет в неведомую даль  не  из  чистой
любознательности. Пять судов Магеллана должны привезти из плавания не только
космографические наблюдения, но и деньги, как можно больше денег консорциуму
предпринимателей. Нужно,  значит, тщательно  обдумав выбор,  взять  с  собой
достаточное  количество  разных  изделий  для  обмена  их  на столь желанные
чужеземные товары. Что ж,  Магеллану еще  с индийских времен  знаком наивный
вкус  детей  природы. Он знает  - два предмета  повсюду, производят огромный
эффект:  зеркало,  в  котором  черный,  смуглый или  желтый туземец  впервые
изумленно   созерцает   собственную  физиономию,  да  еще   колокольчики   и
погремушки,  эта извечная ребячья  радость. Не  менее  двадцати тысяч  таких
маленьких  шумовых инструментов  везут корабли экспедиции,  да еще девятьсот
малых и десять больших зеркал (к сожалению, большая часть их будут разбиты в
пути),  четыреста  дюжин ножей made in Germany 41 (в описи  точно
отмечено: <400 docenas de cuchiloss  de Alemania de  los peo res>-  ножи  из
Германии самые дешевые),  пятьдесят дюжин ножниц, затем неизменные и пестрые
платки  и  красные  шапки,  медные   браслеты,  поддельные  драгоценности  и
разноцветные  бусы. Для  особо  важных  оказий упаковано несколько  турецких
нарядов  и  традиционных  ярких  тряпок, бархатных и  шерстяных,  в  общем -
отчаянный хлам,  в Испании стоящий  так же  мало, как пряности на Молуккских
островах, но как нельзя  лучше  отвечающий  требованиям торговой сделки, при
которой обе стороны платят в десять раз больше цены менового товара и все же
обе изрядно наживаются.
     Все эти гребешки и шапки, зеркала и погремушки пригодятся, однако, лишь
при благоприятных  обстоятельствах: если туземцы выкажут готовность заняться
мирным   обменом.  Но  предусмотрен  и  другой,  воинственный  оборот  дела.
Пятьдесят  восемь  пушек, семь длинных  фальконетов,  три массивные  мортиры
грозно глядят из люков; недра судов отягощены множеством железных и каменных
ядер,  а  также  бочками  со  свинцом  для  отливания  пуль,  когда запас их
иссякнет. Тысячи копий,  две  сотни пик и две сотни  щитов свидетельствуют о
решимости  постоять  за  себя; кроме того, больше половины  команды снабжено
шлемами  и нагрудными латами. Для самого адмирала в Бильбао изготовлены  два
панцыря,   с   головы   до   ног   облекающие   его   в   железо;   подобный
сверхъестественному неуязвимому существу, предстанет он в этом одеянии перед
чужеземцами.  Таким  образом,  хотя  в  соответствии  со  своим  замыслом  и
характером   Магеллан   намерен   избегать  вооруженных  столкновений,   его
экспедиция снаряжена не менее воинственно,  чем экспедиция Фернандо Кортеса,
который  летом того же 1519 года на другом конце света,  во главе  горсточки
воинов завоевал государство с миллионным  населением. Для Испании начинается
героический год.
     Проникновенно, со свойственным ему настороженным, неистощимым терпением
Магеллан еще раз - последний раз!  - испытывает каждый из пяти кораблей, его
оснастку, груз и  устойчивость. Теперь пора присмотреться к команде! Нелегко
было ее  сколотить, немало недель прошло,  прежде чем удалось  набрать ее по
глухим    портовым    закоулкам    и    тавернам;    оборванных,    грязных,
недисциплинированных   пригнали  их  на  корабли,  и  сейчас  они   все  еще
изъясняются  между  собой  на каком-то  диком  волапюке: по-испански - один,
по-итальянски  - другой,  по-французски  - третий, а также  по-португальски,
по-гречески  и по-немецки. Да,  потребуется немало времени, чтобы весь  этот
сброд превратился в надежную,  спаянную  команду.  Но  нескольких недель  на
борту достаточно, чтобы  он прибрал их к рукам. Тот, кто семь  лет прослужил
простым sobresaliente-  матросом и  воином, знает,  что нужно матросам,  что
можно с них спрашивать и как  с ними следует обращаться. Вопрос о команде не
тревожит адмирала.
     Зато  неприятное, напряженное  чувство  испытывает  он,  глядя  на трех
испанских  капитанов, назначенных  командирами отдельных  судов. Невольно  у
него  пружинятся  мышцы,  как  у   борца  перед  началом  состязания,  и  не
удивительно: с каким  холодным, надменным видом, с каким плохо,  может  быть
даже нарочито  плохо,  скрываемым  презрением не замечает  его  этот veedor,
королевский  надсмотрщик,  Хуан  де  Картахена,  которому  он  вынужден  был
поручить  вместо  Фалейру  командование <Сан-Антонио>.  Хуан  де  Картахена,
конечно, опытный, заслуженный моряк, и  его личная  порядочность так же  вне
сомнения, как и  его  честолюбие. Но сумеет ли  родовитый  кастилец укротить
свое  честолюбие? Подчинится  ли Магеллану, согласно данной им присяге, этот
двоюродный    брат   епископа   Бургосского,   удостоенный   королем   ранее
пожалованного Фалейру титула ? При виде его Магеллану вс‰
время  приходят  на  ум  слова,  нашептанные  Алваришем, что,  кроме  самого
адмирала,  еще и  другие лица снабжены  особыми  полномочиями, о которых  он
узнает, лишь <когда будет уже поздно для спасения чести>. Не менее враждебно
глядит на Магеллана и командир <Виктории>, Луис де Мендоса. Еще в Севилье он
однажды дерзко уклонился от повиновения, но Магеллан тогда не посмел уволить
этого  тайного  врага, навязанного ему императором в качестве казначея.  Да,
видимо, немного  значит, что все эти  испанские офицеры в соборе Санта-Мария
де ла Виктория под сенью рапростертого знамени принесли  ему клятву верности
и повиновения;  в душе они остались  врагами и завистниками.  Придется зорко
следить за этими родовитыми испанцами.
     Хорошо еще,  что  Магеллану удалось  хоть до  известной степени  обойти
королевский  указ  и  злопыхательские возражения  Casa de la  Contratacion и
украдкой взять на борт тридцать португальцев, в том числе несколько надежных
друзей и близких родственников.  Среди них - прежде  всего  Дуарте  Барбоса,
шурин  Магеллана, несмотря на свою молодость  испытанный в дальних плаваниях
моряк,  затем  Алваро де Мескита,  также  близкий его родственник, и Эстебан
Гомес - лучший кормчий Португалии. Среди них  и Жуан Серрано, который хоть и
значится в  судовых списках  испанцем и  побывал с испанскими  экспедициями,
возглавлявшимися Писарро и Педро д'Ариасом в Castilia del Oro 42,
но  в качестве  родственника названого брата Магеллана Франсишку Серрано все
же  как-никак  приходится  ему  соотечественником.  Немалого  стоит  и  Жуан
Карвальо, который уже много лет назад посетил Бразилию и теперь даже везет с
собой сына, прижитого там со смуглой бразильянкой. Оба они  благодаря знанию
языка  и местных условий смогут  быть отличными  проводниками в тех странах;
если же экспедиции удастся из Бразилии пробраться в мир малайских языков, на
<Острова пряностей>  и  в Малакку  -  ценные услуги  в  качестве переводчика
окажет раб Магеллана Энрике. Итак, среди двухсот шестидесяти  пяти спутников
Магеллана  имеется  всего  пять  -  десять  человек, на  чью преданность  он
безусловно может положиться. Это немного. Но тот, у кого  нет выбора, должен
дерзать   даже   вопреки   численности    противников   и    неблагоприятным
обстоятельствам.
     С   сосредоточенным  видом,   мысленно  проверяя  каждого  человека   в
отдельности,  проходит  Магеллан  перед выстроившимся  экипажем,  непрерывно
втайне обдумывая и прикидывая, кто в решающую минуту станет за него и  кто -
против. Он не замечает, что на лбу у него от  напряжения залегли складки. Но
вот они разгладились, Магеллан невольно улыбается. Бог ты мой,  одного-то он
чуть не забыл, того  сверхсметного,  лишнего,  кто неожиданно,  как снег  на
голову, объявился в  самую  последнюю минуту! Право же,  чистая случайность,
что тихий, скромный, совсем еще юный итальянец Антонио Пигафетта из Виченцы,
отпрыск древнего дворянского рода,  затесался в  ЭТУ  разношерстную компанию
искателей   приключений,  честолюбцев,   охотников   до   легкой   наживы  и
головорезов.  Прибыв  в  Барселону,  ко  двору Карла  V,  в  свите  папского
протонотария,  безусый  еще кавалер  Родосского ордена  услышал разговоры  о
таинственной  экспедиции,  которая  по   неисследованным  путям  двинется  в
неведомые края и страны. Вероятно, Пигафетта читал напечатанную в его родном
городе   Виченце   в    1507   году   книгу    Веспуччи   43,  в  которой  автор  повествует  о  страстном  своем
желании   -
<путешествовать,  видеть  мир и.его  чудеса>.  А  может, молодого  итальянца
воодушевил   и   пользовавшийся   широкой    известностью      -
<Путеводитель>  его  соотечественника Лодовико Вартема. Несказанно прельщает
его мысль  самому,  собственными глазами  увидеть хоть  что-нибудь  из  того
<великого  и  страшного,  чем  изобилуют  океаны>.  Карл V,  к  которому  он
обратился   за  разрешением  участвовать  в  этой  таинственной  экспедиции,
рекомендует его Магеллану - и вот среди профессиональных  моряков, охотников
до  легкой наживы, искателей приключений оказывается  чудак-идеалист, идущий
навстречу  опасности  не из  честолюбия и не ради денег,  а из  бескорыстной
любви к странствиям; как дилетант в лучшем  смысле  этого слова, единственно
ради  своего  diletto,  ради  наслаждения  видеть,  познавать,  восхищаться,
готовый отдать жизнь в дерзновенном предприятии.
     На деле этот незаметный, лишний человек станет  для Магеллана важнейшим
участником  экспедиции.  Ибо  какое   значение  имеет  подвиг,  если  он  не
запечатлен  словом;  историческое  деяние  бывает закончено  не в момент его
свершения, а  лишь тогда, когда становится достоянием потомства.  То, что мы
называем  историей,  отнюдь  не  совокупность  всех   значительных  событий,
когда-либо  происшедших  во   времени  и  пространстве:  всемирная  история,
летопись мира охватывает  лишь  небольшой участок  действительности, который
случайно был  озарен  в поэтическом  или  научном отображении.  Ничем был бы
Ахилл без Гомера, тенью  оставалась  бы  любая личность, быстротечной волной
растеклось  бы  любое  деяние  в  безбрежном море  событий,  если  бы оно не
превращалось  в  гранит  под  пером летописца,  если  бы  художник заново не
воссоздавал его  в пластических  образах. Вот почему мы мало  что знали бы о
Магеллане  и его подвиге, будь  в нашем  распоряжении  только одна  <декада>
Петра Ангиерского, краткое письмо Максимилиана Трансильванского да несколько
сухих заметок и лаговые записи кормчих. Лишь этот скромный рыцарь Родосского
ордена,  сверхштатный и  лишний,  увековечил  для  грядущих поколений подвиг
Магеллана. Разумеется, наш добрый Пигафетта не был ни Тацитом,  ни Ливием. В
литературе,  как и в  мореплавании,  он оставался  всего  только благодушным
дилетантом.  Знание  людей   отнюдь   не   было   его   коньком,   важнейшие
психологические  конфликты  между  адмиралом  и  его капитанами  он,  видно,
просто-напросто  проспал  на  борту.  Но именно  потому,  что Пигафетта мало
интересуется причинными связями, он тщательно наблюдает мелочи и отмечает их
с  живостью  и  старательностью  школьника,  описывающего   свою  воскресную
прогулку. На него не всегда можно положиться: иной раз по наивности он верит
любому  вздору,  который  ему  рассказывают  немедленно раскусившие  новичка
старые кормчие;  но все  эти  мелкие  небылицы  и  ошибки Пигафетта с лихвой
возместил  любознательной точностью, с которой он описывает каждую мелочь; а
тем, что он  не  поленился, по  методу  Берлица,  расспрашивать  патагонцев,
невзрачный Родосский  рыцарь нежданно стяжал  себе историческую славу автора
первого  письменного лексикона американских слов. Он удостоился еще  большей
чести: сам  Шекспир  использовал в  своей <Буре>  эпизод из  путевых записок
Пигафетты.  Что  может  выпасть  на  долю  посредственного   писателя  более
величественного, чем если из преходящего его творения гений заимствует нечто
для  своего бессмертного и на  своих орлиных крыльях возносит его безвестное
имя в сферу вечности?
     Магеллан  закончил свой  обход. Со спокойной совестью  может он сказать
себе: все, что смертный в состоянии рассчитать и предусмотреть, он рассчитал
и продумал.  Но  дерзновенное плавание  конквистадора  бросает вызов  высшим
силам,  не поддающимся  земным расчетам и измерениям.  Человек,  стремящийся
наперед точно  определить  все  возможности  успеха, должен  считаться  и  с
наиболее  вероятным финалом такого  странствия: с тем, что  он  из  него  не
возвратится. Поэтому Магеллан, претворив сначала свою волю в земное дело, за
два дня до отплытия письменно излагает и свою последнюю волю.
     Это завещание  нельзя читать без глубокого волнения. Обычно  завещатель
знает, хотя бы приблизительно, размеры своего достояния. Но как мог Магеллан
прикинуть и оценить, какое он  оставит наследство,  сколько он оставит? Пока
одному  только  небу известно, будет  ли он  через год нищим,  или  одним из
богатейших  людей  на  свете.  Ведь все его  достояние  заключается  лишь  в
договоре с королем.  Если  задуманное предприятие  удастся, если  он  найдет
легендарный paso (пролив), проникнет на Молуккские  острова,  вывезет оттуда
драгоценную   кладь,  тогда,  выехав  бедным   искателем   приключений,   он
возвратится в Севилью Крезом. Если  он  откроет в пути  новые острова -  его
сыновьям   и   внукам   впридачу  ко   всем  богатствам  достанется  еще   и
наследственный   титул  наместника,  adelantado.  Если  же  расчет  окажется
неверным, если суда пойдут ко  дну - его  жене и детям, чтобы не  умереть  с
голоду, придется  стоять  на  церковной  паперти с  протянутой  рукой,  моля
верующих о подаянии. Исход - во власти вышних сил, тех, что  правят ветром и
волнами. И Магеллан, как благочестивый католик, заранее  смиренно покоряется
неисповедимой  воле  господней. Раньше,  чем к  людям  и правительству,  это
глубоко волнующее  завещание обращается ко <всемогущему  господу, повелителю
нашему, чьей  власти нет ни начала, ни конца>. Свою  последнюю волю Магеллан
изъявляет прежде всего как верующий католик, затем - как дворянин и только в
самом конце завещания - как супруг и отец.
     Но и в  дела благочестия  человек Магелланова  склада никогда не вносит
неясности  или  сумбура.  С  тем же удивительным  искусством все  предвидеть
обращается  он мыслью и к  вечной жизни.  Все  возможности  предусмотрены  и
старательно  подразделены. <Когда  земное  мое  существование  завершится  и
начнется для меня  жизнь вечная -  пишет он - я хотел бы быть похороненным в
Севилье,  в монастыре Санта-Мария  де ла Виктория, в отдельной могиле>. Если
же смерть  постигнет его в  пути и нельзя будет доставить тело на родину, то
<пусть праху  моему уготовят место  последнего успокоения в  ближайшем храме
пресвятой богородицы>. Благочестиво и вместе  с  тем точно распределяет этот
набожный христианин суммы, предназначенные на богоугодные дела. Одна десятая
часть обеспеченной ему по договору двадцатой доли всех прибылей  должна быть
разделена поровну между монастырями Санта-Мария де ла  Виктория, Санта-Мария
Монсерра  и  Сан-Доминго  в Опорто; тысяча  мараведисов уделяется севильской
часовне,  где он причастился перед отплытием и где  с помощью божьей  (после
благополучного возвращения) надеется  причаститься снова. Один реал серебром
он  завещает на крестовый поход, другой - на выкуп христианских пленников из
рук  неверных,  третий