пояса. Был он хорошо сложен,
лицо  у  него было  широкое,  размалеванное красными полосами,  вокруг  глаз
нарисованы  желтые  круги, а  на щеках  - два пятна в виде  сердца. Короткие
волосы  выбелены,  одежда   состояла   из  искусно  сшитых   шкур  какого-то
животного>.  Особенно  дивились  испанцы  невероятно  большим  ногам   этого
исполинского   человекообразного   чудища,  в  честь   этого  <великоногого>
(patagao) они стали называть туземцев патагонцами, а их страну - Патагонией.
Но вскоре страх перед сыном Еноха рассеивается. Облаченное в звериные  шкуры
существо приветливо ухмыляется, широко  расставляя руки, приплясывает и поет
и при этом непрерывно посыпает песком волосы. Магеллан, еще по прежним своим
путешествиям несколько  знакомый  с  нравами первобытных  народов, правильно
истолковывает эти действия как попытки к мирному сближению и велит одному из
матросов подобным же образом плясать и также посыпать себе голову песком. На
потеху  усталым  морякам  дикарь   и  вправду  принимает  эту  пантомиму  за
дружественное приветствие  и доверчиво  приближается. Теперь, как в  <Буре>,
Тринкуло и его товарищи обрели,  наконец, своего Калибана: впервые за долгий
срок  бедным истосковавшимся матросам  представляется  случай  развлечься  и
вволю посмеяться.  Ибо когда  добродушному  великану неожиданно суют под нос
металлическое  зеркальце,  он, впервые  увидев  в нем собственное  лицо,  от
изумления стремительно  отскакивает  и  сшибает  с  ног  четверых  матросов.
Аппетит  у него такой,  что матросы, глядя на него, от изумления  забывают о
скудости  собственного  рациона.   Вытаращив  глаза,   наблюдают  они,   как
новоявленный  Гаргантюа  залпом  выпивает ведро воды и  съедает  на  закуску
полкорзины сухарей. А какой шум подымается, когда он на глазах  у изумленных
и   слегка  испуганных  зрителей  живьем,  даже  не  содрав  шкуры,  съедает
нескольких крыс, принесенных матросами в жертву его ненасытному  аппетиту. С
обеих сторон - между  обжорой и матросами  - возникает искренняя симпатия, а
когда  Магеллан вдобавок  дарит ему две-три погремушки, тот  спешит привести
еще нескольких великанов и даже великанш.
     Но  эта доверчивость окажется гибельной для простодушных детей природы.
Магеллан,  как и Колумб  и все  другие конквистадоры, получил от  Casa de la
Contratacion задание - привезти на родину по нескольку экземпляров не только
растений  н минералов, но и  всех неизвестных человеческих пород,  какие ему
придется встретить. Поймать  живьем такого великана сперва кажется  матросам
столь же опасным, как схватить за плавник кита. Боязливо ходят они вокруг да
около  патагонцев,  но  в  последнюю минуту  у них  каждый  раз  не  хватает
смелости.  Наконец, они пускаются на  гнусную  уловку. Двум великанам суют в
руки такое множество  подарков, что  им  приходится всеми  десятью  пальцами
удерживать добычу.  А затем  блаженно  ухмыляющимся  туземцам показывают еще
какие-то на диво блестящие, звонко бряцающие предметы -  ножные кандалы -  и
спрашивают, не  желают ли они  надеть  их  на  ноги. Лица  бедных патагонцев
расплываются в широчайшую  улыбку;  они  усердно кивают головой, с восторгом
представляя себе,  как  эти  диковинные штуки будут  звенеть  и  греметь при
каждом шаге. Крепко держа в руках подаренные безделушки, дикари, согнувшись,
с  любопытством наблюдают,  как  к их ногам  прилаживают  блестящие холодные
кольца,  так весело  бренчащие; но вдруг  -  дзинь, и они  в  оковах. Теперь
великанов  можно без  страха,  словно мешки  с песком,  повалить  наземь,  в
кандалах они  уже  не страшны.  Обманутые туземцы рычат, катаются  по земле,
брыкаются и - это название у них позаимствовал Шекспир - призывают на помощь
свое божество, чародея Сетебоса. Но Casa de la Contratacion нужны диковинки.
И вот, как оглушенных быков,  волокут беззащитных великанов на суда, где им,
по  недостатку   пищи,  суждено  вскоре  захиреть  и  погибнуть.  Вероломное
нападение <культуртрегеров> одним ударом  разрушило  доброе  согласие  между
туземцами и моряками. Отныне патагонцы чуждаются обманщиков, а когда испанцы
однажды  пускаются за ними  в погоню  с целью не то похитить, не то посетить
нескольких  великанш - в  этом месте рассказ Пигафетты удивительно сбивчив -
они  отчаянно защищаются, и один  из матросов  расплачивается  жизнью за эту
затею.
     Как туземцам, так и испанцам злополучная бухта Сан-Хулиан приносит одни
лишь несчастья. Ничто здесь не удается Магеллану, ни в чем ему  нет счастья,
словно  проклятье тяготеет  над обагренным кровью берегом. <Только бы скорее
отсюда, только бы скорее назад> - стонет команда. <Дальше, дальше, вперед> -
мечтает Магеллан, и общее нетерпение растет, по мере того как дни становятся
длиннее. Едва только стихает ярость  зимних  бурь, как  Магеллан уже  делает
попытку  двинуться вперед. Самое маленькое, самое быстроходное из всех своих
судов, <Сант-Яго>,  управляемое  надежным  капитаном Серрано, он посылает на
разведки,  словно голубя  Ноева ковчега.  Серрано  поручено,  плывя  на  юг,
обследовать   все  бухты  и  по  истечении  известного  срока   вернуться  с
донесением. Быстро  проходит  время,  и  Магеллан беспокойно  и  нетерпеливо
начинает всматриваться в  водную даль. Но не с моря приходит весть  о судьбе
корабля, а с суши: однажды с одного из прибрежных холмов, пошатываясь и едва
держась на  ногах, спускаются какие-то две странные  фигуры;  сначала моряки
принимают  их за  патагонцев  и уже натягивают тетиву  арбалетов. Но  нагие,
полузамерзшие,  изнуренные  голодом,  изможденные,   одичалые  люди-призраки
кричат  им что-то по-испански - это  два матроса с <Сант-Яго>. Они  принесли
дурную весть: Серрано достиг было большой, изобилующей рыбой реки с  широким
и удобным устьем, Рио де Санта-Крус,  но  во время дальнейших разведок судно
выбросило штормом  на  берег.  Оно  разбилось в  щепы. За исключением одного
негра, вся  команда спаслась и ждет  помощи у Рио де Санта-Крус. Они  вдвоем
решились добраться  вдоль берега  до залива  Сан-Хулиан и в  эти одиннадцать
страшных дней питались исключительно травой и кореньями.
     Магеллан немедленно высылает шлюпку. Потерпевшие крушение  возвращаются
в залив.  Но что проку  от  людей - ведь погибло  судно, быстроходное, лучше
других приспособленное  для  разведки!  Это  первая  утрата,  и, как  всякая
утрата,  понесенная здесь, на другом конце света, она невозместима. Наконец,
24 августа Магеллан  велит готовиться к отплытию и, бросив  последний взгляд
на двух оставленных на берегу мятежников, покидает бухту Сан-Хулиан, в душе,
вероятно, проклиная день, заставивший  его, бросить здесь якорь. Одно из его
судов погибло, три капитана простились тут  с жизнью, а главное  - целый год
ушел  безвозвратно,  и ничего еще  не сделано, ничего  не найдено, ничего не
достигнуто.
     Должно быть, эти дни были самыми мрачными в жизни Магеллана, возможно -
единственными, когда он, столь непоколебимо веривший в свое дело, втайне пал
духом. Уже  одно то,  что  при отплытии из  залива  Сан-Хулиан он  с деланой
твердостью  заявляет  о своем  решении  следовать, если  понадобится,  вдоль
Патагонского  побережья  даже до  семьдесят пятого градуса  южной  широты и,
только  если и тогда  соединяющий два океана пролив не будет найден, избрать
обычный  путь,  мимо  мыса  Доброй  Надежды  - уже  одни эти  оговорки <если
понадобится>  и  <быть  может> выдают его  неуверенность.  Впервые  Магеллан
обеспечивает  себе   возможность   отступления,  впервые  признается   своим
офицерам,  что  искомый  пролив, быть может,  вовсе  и не существует или  же
находится в  арктических водах. Он  явно утратил внутреннюю  убежденность, и
вдохновенное  предчувствие,  заставившее  его устремиться  на  поиски  paso,
теперь,  в  решающую минуту,  оставляет  его.  Вряд  ли  история  когда-либо
измышляла  более издевательское, более нелепое положение, чем то,  в котором
очутился Магеллан,  когда  после  двухдневного  плавания  ему снова пришлось
остановиться,  на  этот  раз  у  открытого  капитаном   Серрано  устья  реки
Санта-Крус, и снова  предписать судам два месяца зимней спячки. Ибо с  точки
зрения  современных,  более  точных  географических   данных   решение   это
совершенно бессмысленно.
     Перед   нами  человек,  движимый   великим  замыслом,  но  введенный  в
заблуждение  туманными и,  вдобавок, неверными сообщениями, который поставил
целью всей своей жизни найти водный путь из Атлантического океана в Тихий и,
таким  образом,  впервые совершить  кругосветное плавание.  Благодаря  своей
демонической  воле он  сокрушил противодействие материи, он нашел помощников
для  осуществления  своего,  почти невыполнимого,  плана;  покоряющей  силой
своего   замысла  он  побудил  чужого   монарха  доверить  ему  флотилию   и
благополучно провел эту флотилию  вдоль побережья  Южной  Америки  до  мест,
которых ранее не достигал еще ни один мореплаватель. Он  совладал  с морской
стихией  и с  мятежом. Никакие  препятствия,  никакие разочарования не могли
сокрушить его фантастическую веру  в то, что он находится уже  совсем близко
от этого paso,  от этой  цели  всех своих стремлений. И вот внезапно,  перед
самой победой, подернулся  туманом вещий взор этого  вдохновенного человека.
Словно боги, невзлюбившие его, намеренно надели ему  на глаза повязку. Ибо в
тот день -  26 августа 1520 года - когда Магеллан приказывает флотилии снова
лечь  в дрейф на целых два месяца, он в  сущности уже у цели.  Только на два
градуса широты нужно ему еще  продвинуться  к югу, только два дня  пробыть в
пути после трехсот  с лишним  дней  плавания, только  несколько  миль пройти
после того, как он уже оставил  их за собою  тысячи  - и его  смятенная душа
преисполнилась бы ликования. Но - злая насмешка судьбы!  Несчастный не знает
и не чувствует, как  он близок к цели. В продолжение двух тоскливых месяцев,
полных забот и сомнений,  ждет он весны, ждет близ устья реки  Санта-Крус, у
пустынного,  забытого  людьми берега,  уподобляясь человеку, в лютую  метель
остановившемуся,  коченея  от  холода,  у  самых дверей своей  хижины  и  не
подозревающему, что стоит ему ощупью сделать  один только шаг - и он спасен.
Два месяца,  два долгих месяца проводит Магеллан  в этой  пустыне,  терзаясь
мыслью, найдет  ли  он ра  s о или нет,  а всего в двух сутках пути его ждет
пролив, который будет славить в веках его имя. До последней минуты человека,
решившего, подобно  Прометею, похитить у Земли ее  сокровенную тайну,  будет
хищными когтями терзать жестокое сомнение.
     Но  тем  прекраснее  затем  освобождение! Предельных  вершин  достигает
только  то  блаженство,  которое  взметнулось  вверх  из  предельных  глубин
отчаяния.  18  октября  1520  года, после двух  месяцев  унылого и ненужного
ожидания,   Магеллан   отдает   приказ   сняться  с   якоря.   Отслуживается
торжественная  обедня,  команда  причащается,  и  корабли  на  всех  парусах
устремляются  к югу. Ветер  снова яростно противоборствует им, пядь за пядью
отвоевывают они у враждебной стихии.
     Мягкая  зелень  все  еще  не  ласкает  взор. Пустынно, плоско, угрюмо и
неприветливо простирается перед ними необитаемый берег: песок и голые скалы,
голые  скалы и  песок... На третий день  плавания,  21  октября  1520  года,
впереди, наконец,  обрисовывается какой-то  мыс;  у  необычайно  извилистого
берега  высятся  белые  скалы, а за этим  выступом, в  честь  великомучениц,
память  которых праздновалась в тот день, названным Магелланом  -  <Мысом  Дев>,  взору  открывается  глубокая  бухта  с  темными,
мрачными водами. Суда подходят ближе. Своеобразный, суровый и величественный
ландшафт! Обрывистые холмы с причудливыми,  ломаными очертаниями,  а вдали -
уже более года невиданное  зрелище! - горы с покрытыми  снегом вершинами. Но
как безжизненно все вокруг! Ни одного человеческого существа, кое-где редкие
деревья да  кусты, и только неумолчный  вой и свист  ветра нарушает  мертвую
тишину  этой призрачно пустынной бухты. Угрюмо вглядываются матросы в темные
глубины.  Нелепостью кажется им  предположение, что этот  стиснутый  горами,
мрачный, как  воды  подземного  царства,  путь  может  привести  к  зеленому
побережью  или даже  к  Mar del Sur  -  к светлому, солнечному Южному  морю.
Кормчие в  один голос утверждают,  что этот глубокий выем - не что иное, как
фьорд, такой  же,  какими изобилуют северные  страны, и что  исследовать эту
закрытую бухту лотом или бороздить ее во всех направлениях - напрасный труд,
бесцельная трата времени. И без  того уж слишком  много недель  потрачено на
исследование всех этих патагонских бухт, а ведь ни в одной из них не нашелся
выход в желанный  пролив.  Довольно  уже проволочек!  Скорее вперед, а  если
estrecho54    вскоре   не    покажется,   надо    воспользоваться
благоприятным временем года и вернуться на  родину -  или же,  обычным путем
огибая мыс Доброй Надежды, проникнуть в Индийское море.
     Но  Магеллан,   подвластный  своей  навязчивой  идее  о   существовании
неведомого  пути, приказывает  избороздить  вдоль и поперек и  эту  странную
бухту. Без  усердия выполняется его  приказ: куда охотнее они направились бы
дальше, ведь все они  <думали и говорили, что  это  замкнутая со всех сторон
бухта> (). Два судна остаются на месте - флагманское
и <Виктория>,  чтобы  обследовать прилегающую к открытому морю часть залива.
Двум другим -  <Сан-Антонио> и  <Консепсьон> - дан приказ: как  можно дальше
проникнуть вглубь бухты, но  возвратиться не позднее,  чем через пять  дней.
Время теперь стало дорого, да и провиант подходит к концу. Магеллан уже не в
состоянии дать две недели сроку, как раньше, возле устья Ла-Платы. Пять дней
на рекогносцировку  - последняя  ставка, все, чем  он еще может рискнуть для
этой последней попытки.
     И вот наступило великое, драматическое мгновение. Два корабля Магеллана
-  <Тринидад>  и <Виктория> -  начинают  кружить  по  передней  части бухты,
дожидаясь,  пока  <Сан-Антонио>  и <Консепсьон> вернутся с разведки. Но  вся
природа, словно возмущаясь тем, что у нее  хотят вырвать ее последнюю тайну,
еще раз оказывает отчаянное сопротивление. Ветер крепчает, переходит в бурю,
затем  в неистовый  ураган, часто свирепствующий  в этих краях. На старинных
испанских  картах  можно  видеть  предостерегающую  надпись:    (<Здесь  нет  хороших   стоянок>).  В   мгновение  ока   бухта
вспенивается  в  беспорядочном, диком  вихре,  первым же шквалом  все  якоря
срывает с цепей; беззащитные корабли с убранными парусами преданы во  власть
стихии.  Счастье  еще, что неослабевающий вихрь  не гонит их  на  прибрежные
скалы. Сутки, двое  суток длится это страшное бедствие. Но не о  собственной
участи тревожится Магеллан: оба его корабля, хотя буря треплет и швыряет их,
все  же  находятся  в  открытой  части  залива,  где их можно  удерживать на
некотором расстоянии  от берега. Но те два  - <Сан-Антонио> и  <Консепсьон>!
Они захвачены бурей во внутренней части бухты, грозный ураган налетел на них
в теснине, в узком проходе, где  нет возможности  ни лавировать, ни  бросить
якорь, чтобы укрыться. Если не свершилось  чудо, они  уж давно выброшены  на
сушу и на тысячи кусков разбились о прибрежные скалы.
     Лихорадочное,  страшное,  нетерпеливое  ожидание  заполняет  эти   дни,
роковые  дни Магеллана. В первый  день -  никаких  вестей. Второй -  они  не
вернулись. Третий, четвертый  - их все  нет. А Магеллан знает:  если оба они
потерпели крушение и  погибли вместе с командой, тогда все потеряно. С двумя
кораблями он не  может продолжать путь. Его дело, его мечта разбились об эти
скалы.
     Наконец, возглас с марса.  Но  -  ужас! - не корабли, возвращающиеся на
стоянку, увидел дозорный,  а  столб дыма вдали. Страшная минута! Этот сигнал
может означать  только  одно: потерпевшие крушение моряки взывают о  помощи.
Значит, погибли <Сан-Антонио> и <Консепсьон> - его лучшие суда, все его дело
погибло  в этой  еще безыменной бухте. Магеллан  уже  велит спускать шлюпку,
чтобы двинуться вглубь залива на помощь тем людям, которых еще можно спасти.
Но  тут  происходит  перелом. Это  мгновение  такого  же  торжества,  как  в
<Тристане>,  когда замирающий, скорбный, жалобный мотив смерти в пастушеском
рожке  внезапно  взмывает  кверху  и  перерождается в  окрыленную, ликующую,
кружащуюся  в  избытке  счастья  плясовую  мелодию.  Парус!  Виден  корабль!
Корабль!  Хвала  всевышнему, хоть  одно  судно спасено!  Нет,  оба,  оба!  И
<Сан-Антонио> и <Консепсьон>,  вот они возвращаются, целые и невредимые.  Но
что  это? На бакбортах подплывающих судов вспыхивают  огоньки - раз, другой,
третий, и горное эхо зычно  вторит грому орудий.  Что случилось? Почему  эти
люди, обычно берегущие каждую щепотку пороха,  расточают его на многократные
салюты? Почему - Магеллан едва верит своим глазам - подняты все вымпелы, все
флаги? Почему капитаны и матросы кричат, машут руками? Что их так волнует, о
чем  они кричат?  На расстоянии  он еще  не может разобрать  отдельных слов,
никому еще  не ясен  их смысл. Но все - и  прежде всех Магеллан - чувствуют:
эти слова возвещают победу.
     И  правда -  корабли  несут благословенную  весть. С  радостно бьющимся
сердцем  выслушивает  Магеллан  донесение  Серрано. Сначала  обоим  кораблям
пришлось круто. Они  зашли  уже далеко  вглубь  бухты, когда разразился этот
страшный  ураган.  Все  паруса  были  тотчас убраны, но бурным течением суда
несло все дальше и  дальше, гнало в самую глубь залива; уже они готовились к
бесславной  гибели  у  скалистых берегов.  Но  вдруг,  в  последнюю  минуту,
заметили, что высящаяся перед ними  скалистая гряда не замкнута наглухо, что
за одним  из  утесов,  сильно выступающим вперед, открывается узкий  проток,
подобие канала.
     Этим протоком,  где буря  свирепствовала не  так сильно,  они  прошли в
другой залив, как и первый, сначала суживающийся, а затем  вновь значительно
расширяющийся.  Трое  суток  плыли они,  и  все  не видно  было конца  этому
странному водному пути. Они не достигли выхода из него, но этот  необычайный
поток ни в коем случае не может быть рекой; вода в нем всюду солоноватая,  у
берега  равномерно  чередуются прилив  и  отлив. Этот таинственный  поток не
сужается, подобно  Ла-Плате,  по  мере  удаления  от  устья,  но,  напротив,
расширяется.  Чем дальше,  тем шире стелется полноводный простор, глубина же
его остается  постоянной. Поэтому более чем вероятно, что этот канал ведет в
вожделенное  Mar  del Sur, берега  которого несколько лет  назад открылись с
Панамских высот Нуньесу де Бальбоа, первому европейцу, достигшему этих мест.
     Более  счастливой вести так много  выстрадавший Магеллан не  получал за
весь последний год. Можно только предполагать, как возликовало  его мрачное,
ожесточенное  сердце при  этом обнадеживающем известии! Ведь  он  уже  начал
колебаться,  уже  считался  с  возможностью  возвращения  через  мыс  Доброй
Надежды,  и  никто  не  знает, какие  тайные  мольбы  и  обеты возносил  он,
преклонив  колена, к  богу  и его  святым угодникам.  А теперь, именно  в ту
минуту,  когда   его  вера   начала  угасать,  заветный  замысел  становится
реальностью,  мечта претворяется  в  жизнь!  Теперь  ни минуты  промедления!
Поднять якоря! Распустить  паруса! Последний залп в честь  короля, последняя
молитва покровителю моряков! А затем  - отважно вперед,  в лабиринт! Если из
этих ахеронских  вод он найдет выход в  другое  море  - он будет первым, кто
нашел  путь вокруг земли!  И со  всеми четырьмя  кораблями  Магеллан  храбро
устремляется  в  этот  пролив,  в честь  праздника,  совпавшего  с днем  его
открытия, названный им проливом Todos los Santos 55 . Но грядущие
поколения благодарно переименуют его в Магелланов пролив.
     Странное, фантастическое это, верно, было зрелище, когда четыре