выкупить его.
     Какое-то  одно  мгновение  кажется,  что  торг  состоится.  Цена  жизни
храбрейшего  из капитанов уже установлена: две бомбарды и несколько бочонков
меди. Но туземцы требуют, чтобы товары были доставлены на берег, а Карвальо,
возможно,  опасается, как бы эти  уже однажды  нарушившие слово  негодяи  не
присвоили  себе не  только  товары, но и шлюпку. Возможно же - Пигафетта сам
высказывает это подозрение - что честолюбец уже не хочет расстаться со столь
внезапно  доставшимся  ему  званием  командира и  не  склонен более  служить
простым  кормчим  под  началом  выкупленного  Серрано.  Так  или  иначе,  но
чудовищное деяние совершается. На взморье извивается связанный окровавленный
человек, окруженный кровожадной толпой, на его лбу холодный пот смертельного
ужаса, единственная его надежда  - что на расстоянии броска камня  находятся
три превосходно вооруженных испанских судна  с раздутыми парусами, а у борта
флагманского корабля стоит его земляк  Карвальо, его compadre, его побратим,
с  кем он разделял тысячи опасностей и кто  скорее пожертвует последним, чем
покинет его  в беде.  И  снова  вопит он  охрипшим  голосом: скорее,  скорее
пришлите  выкуп. Жадно  вперяет он  глаза  в шлюпку,  покачивающуюся рядом с
кораблем. Почему мешкает.  Карвальо,  почему он так  медлит?  Но вот мореход
Серрано, знающий любое движение на  корабле, воспаленными глазами видит, как
шлюпку поднимают на борт. Предательство! Измена! Вместо того чтобы послать к
нему  спасительную  шлюпку,   суда  начинают  скользить  к  открытому  морю.
Флагманское  судно  уже  обращается  вокруг  якоря,  уже  паруса  надуваются
попутным  ветром.  В первую минуту  несчастный  Серрано не  может,  не хочет
понять,  что  его  - начальника,  капитана  - собственные его  товарищи,  по
приказу  его  названого  брата,  трусливо  предают в  руки  убийц.  Еще  раз
сдавленным  голосом  кричит  он   вслед   беглецам,   просит,   приказывает,
неистовствует  в предсмертной тоске и отчаянии. А  когда ему  уже становится
ясно,  что все три корабля  снялись  с  якоря и покидают рейд, он еще раз из
последних сил набирает воздух в сдавленную путами грудь, и по волнам к Жуану
Карвальо доносится ужасное проклятие: в день Страшного суда он будет призван
к ответу перед всевышним за подлое свое предательство.
     Но  слова  этого  проклятия  -  последние  слова Серрано.  Собственными
глазами видят предавшие его товарищи, как убивают избранного ими начальника.
И  еще прежде  чем суда успевают выйти из  гавани,  под  торжествующие клики
туземцев рушится огромный крест,  воздвигнутый испанцами. Все, что за недели
кропотливой, тщательной работы  было  достигнуто  Магелланом,  пошло  прахом
из-за  легкомыслия  и  безрассудства  его преемников.  Покрытые  позором,  с
предсмертным  проклятием  умирающего  капитана,  еще  звучащим  в  их  ушах,
постыдно повернувшись спиной к ликующим дикарям, как преследуемые разбойники
покидают  они  тот  остров,  на   который,   подобно  богам,   вступили  под
предводительством Магеллана.
     Печален смотр  боевых сил, который производят уцелевшие после выхода из
злосчастной гавани Себу.  Из  всех  ударов судьбы,  перенесенных флотилией с
момента отплытия, это пребывание в Себу оказалось наиболее тяжким. Не только
незаменимого  своего предводителя,  Магеллана,  потеряли  они,  но  и  самых
опытных  капитанов:  Дуарте Барбосу и Жуана  Серрано,  знатоков Ост-индского
побережья, более всего необходимых им теперь,  во время  обратного плавания.
Со смертью Андреса де Сан-Мартин  они  утратили мастера навигационного дела,
бегство  Энрике лишило их переводчика. При  перекличке  из взятых на  борт в
Севилье  двухсот  шестидесяти  пяти  человек  налицо  оказывается всего  сто
пятнадцать; экипаж так малочислен,  что распределить  его на три корабля уже
не представляется возможным. А потому лучше пожертвовать одним из трех судов
и,  таким  образом,  обеспечить  два других достаточным числом людей. Жребий
добровольного  потопления выпадает на  долю <Консепсьон>, давно  уже давшего
течь и потому  ненадежного  в предстоящем  трудном плавании.  Неподалеку  от
острова Бохол смертный приговор над  ним приводится  в  исполнение. Все, что
только  может   пригодиться,  вплоть  до   последнего  гвоздя,   до   самого
истрепанного   каната,  переносится  на  два  других  корабля;  опустошенные
деревянные останки предаются огню. Мрачно созерцают матросы, как разгорается
едва  заметное  вначале,   чуть  тлеющее  пламя,  как  оно  затем  огненными
щупальцами со всех сторон охватывает судно, два  года подряд бывшее им домом
и  родиной, и как, наконец, жалкий, обуглившийся остов  погружается в чужие,
враждебные  воды.  Пять  кораблей,  с  весело  развевающимися  вымпелами,  с
многолюдной  командой,  вышли  из  Севильской  гавани.  Первой  жертвой стал
<Сант-Яго>,  разбившийся  у  патагонских  берегов.  В  Магеллановом  проливе
<Сан-Антонио> трусливо покинул флотилию. Всего два корабля плывут теперь бок
о бок  по неведомому пути: <Тринидад>, бывшее флагманское судно Магеллана, и
маленькая невзрачная <Виктория>, которой предстоит оправдать свое гордое имя
и пронести в бессмертие великий замысел Магеллана.
     Отсутствие подлинного вождя, опытного морского  начальника,  Магеллана,
вскоре сказывается  в неуверенности  курса,  взятого  уменьшившейся до столь
ничтожных  размеров флотилией. Точно слепые или  ослепленные, ощупью  бредут
суда  среди островов Зондского архипелага. Вместо того чтобы  взять  курс на
юго-запад  к  Молуккским  островам,  совсем  уже  близким,  они неуверенными
зигзагами,  то устремляясь вперед, то снова  возвращаясь вспять,  блуждают в
северо-западном  направлении.  Целых  полгода потрачено  в  этих  бесцельных
скитаниях, приводящих суда и к Манданао и к Борнео. Но еще резче, чем в этой
неуверенности  курса, отсутствие  прирожденного вождя  сказывается в падении
дисциплины. Под суровым управлением Магеллана не было ни грабежа на суше, ни
пиратства на море; неуклонно соблюдался строгий  порядок и отчетность. Ни на
минуту  не  забывал  Магеллан,  что  звание  адмирала  королевской  флотилии
обязывает его даже  в самых дальних странах  блюсти  честь испанского флага.
Его жалкий преемник  Карвальо,  обязанный  своим  адмиральским званием  лишь
тому, что раджи Мактана и Себу  умертвили всех старше его по чину,  не знает
нравственных сомнений. Он пиратствует, без зазрения совести забирая все, что
попадается  на пути. Любую повстречавшуюся джонку грабят.  Выкуп,  взимаемый
при  этих  оказиях,  Карвальо,  нимало не стесняясь,  кладет  в  собственный
карман,  объединив  в своем лице  и  счетовода  и казначея.  В то  время как
Магеллан во имя дисциплины не допускал на борт  ни  единой женщины, Карвальо
перевозит  с  ограбленной им  джонки на корабль трех  туземок под  предлогом
принесения их в дар королеве испанской. В конце концов экипажу наскучил этот
новоявленный паша. . Убедившись (сообщает дель Кано), что он заботится не о служении королю,
а только о собственной выгоде, моряки  попросту прогоняют с должности своего
обзаведшегося  гаремом начальника  и  заменяют  его триумвиратом  в  составе
капитана <Тринидад> Гомеса  де Эспиноса, капитана <Виктории> Себастьяна дель
Кано и облеченного званием командира армады кормчего Понсеро.
     Но суть дела  от  этого не меняется, оба судна  продолжают бессмысленно
описывать круги и зигзаги; правда, в этих густо населенных краях сбившиеся с
пути  моряки с  легкостью  пополняют посредством меновой торговли и  грабежа
запасы продовольствия, но  великая  задача, во имя которой  Магеллан дерзнул
предпринять это плавание, как будто  и вовсе забыта ими. Наконец, счастливая
случайность  помогает  им  выбраться  из  лабиринта  Зондских  островов.  На
повстречавшемся  им малайском  судне,  которое  они  захватывают,  по своему
пиратскому обыкновению, в их  руки попадает человек родом из Тернате;  он-то
должен знать путь на свою родину, путь к вожделенным <Островам пряностей>. И
действительно, ему известен этот путь,  известен  и друг Магеллана Франсишку
Серрано; наконец-то  нашелся  проводник,  с  помощью которого прекратятся их
блуждания.  Последнее  испытание  преодолено,  теперь  они   могут  прямиком
устремиться к  цели, к которой за эти недели  бессмысленных скитаний  уже не
раз приближались, но в своем ослеплении обходили стороной.  Теперь несколько
дней спокойного  плавания  больше  приближают  их к ней,  чем шесть  месяцев
нелепых поисков.  6 ноября они  видят,  как  вдали из моря  вздымаются горы,
вершины Тернате и Тидора. Блаженные острова достигнуты.
     <Сопровождавший нас  лоцман  - пишет Пигафетта  -  сказал нам,  что это
Молукки. Все мы возблагодарили  господа и в ознаменование радостного события
дали залп  из наших  орудий. Пусть не дивятся великому нашему  счастью, ведь
двадцать семь месяцев без двух дней мы, в общей сложности, провели в поисках
этих островов  и вдоль и поперек избороздили моря,  стремясь найти  их среди
бесчисленных островов>.
     Но вот 8 ноября 1521  года  они бросают якорь у  Тидора, одного из пяти
благодатных островов, о которых всю  свою жизнь мечтал Магеллан. Как мертвый
Сид, посаженный  дружинниками  на  верного боевого коня,  одержал  еще одну,
последнюю  победу,  так  энергия Магеллана  и  после его  смерти  приводит к
счастливому завершению дела.  Его суда, его люди  узрели обетованную страну,
куда  он,  подобно  Моисею, обещал  привести  их,  но  куда ему  самому,  их
предводителю, не суждено было  попасть.  Но нет в живых и того, кто звал его
из-за  океана, кто поощрял  его  замысел  и  подвиг  - нет  более  Франсишку
Серрано; напрасно  Магеллан простер бы объятия, чтобы заключить в них милого
друга,  в  поисках которого  он  обогнул  весь земной шар.  Серрано умер  за
несколько недель  до их прибытия, по слухам отравленный -  оба первых творца
замысла   кругосветного  плавания  оплатили  бессмертие  своей  безвременной
гибелью.   Зато   восторженные   описания   Серрано  оказались   ничуть   не
преувеличенными. Не только местность здесь прекрасна и богата дарами природы
- не менее приветливы здесь и люди. <Что  можно сказать об  этих островах? -
пишет  в знаменитом  своем письме  Максимилиан Трансильванский.  - Здесь все
дышит  простотой  и ничто не ценится, кроме спокойствия, мира и пряностей. И
лучшее из этих благ, а быть может, и высшее благо на земле - мир. Словно его
изгнала  из нашего  света  злокозненность людей, и  он  нашел  себе  убежище
здесь>.
     Король, чьим другом и советником был Серрано, тотчас направляется к ним
навстречу в ладье под  шелковым балдахином и  по-братски  принимает  гостей.
Правда,  вступив  на  борт,  король  Альмансор,  как  верующий  магометанин,
затыкает нос, страшась ненавистного  запаха поганой свинины,  но  с братской
любовью заключает христиан в свои объятия. <Гостите здесь -
     уговаривает он их - пользуйтесь всеми утехами этого края после стольких
бедствий и долгих морских  скитаний.  Отдыхайте, считайте, что вы  в царстве
вашего  собственного властителя>.  Охотно признает  он  над  собой верховную
власть испанского короля. Не  в пример остальным царькам, с которыми испанцы
имели  дело  и  которые  старались  урвать  от  них  как  можно больше, этот
совестливый король просит их не засыпать его  дарами, так  как  <у  него нет
ничего, чем он мог бы достойным образом отдарить гостей>.
     Благодатные острова! Все, чего только ни пожелают испанцы, достается им
здесь в избытке - изысканнейшие пряности, съестные припасы и золотая пыль, а
все то, что приветливый султан  не может доставить  им  сам, он  добывает  с
соседних островов. Моряки опьянены столь великим счастьем после всех лишений
и  страданий;  они  с лихорадочной  поспешностью закупают пряности и чудесно
оперенных  райских  птиц;  они  продают свое белье, мушкеты,  плащи, кожаные
пояса  -  ведь  возвращение  не за горами - и богатыми людьми,  приобретя за
бесценок несметные  сокровища,  они вернутся на родину. Иные из них, правда,
всего охотнее последовали бы примеру  Серрано и навсегда остались бы  в этом
земном раю.  А потому, когда  перед самым отплытием выясняется,  что  только
одно  из  судов еще достаточно  крепко, чтобы выдержать обратный путь, и что
пятидесяти  из ста  с лишним моряков придется ждать на благодатных островах,
пока второе будет починено, значительная часть экипажа с  радостью принимает
эту дурную весть.
     Остаться  обречено  бывшее  флагманское  судно  Магеллана,  <Тринидад>.
Первым вышел адмиральский  корабль  из Сан-Лукара, первым  прошел Магелланов
пролив,   первым   пересек   Тихий  океан,   всегда   впереди   остальных  -
олицетворенная воля их предводителя  и  великого наставника.  Теперь,  когда
вождя нет в живых, его судно не  хочет плыть  дальше; как верный пес не дает
увести себя с могилы хозяина, так и <Тринидад> отказывается продолжать путь,
достигнув цели, поставленной ему Магелланом. Уже погружены бочонки с пресной
водой, продовольствие и много центнеров пряностей, уже поднят  флаг Сант-Яго
с надписью: <Сие  да будет залогом благополучного  нашего возвращения>,  уже
поставлены паруса, как вдруг в  недрах старого,  изношенного судна раздается
громкий  стон, зловещий треск. Трюм  наполняется водой, но пробоину никак не
удается обнаружить, и приходится спешно начинать разгрузку, чтобы успеть еще
вытащить  судно на берег.  Потребуются  недели  и  недели,  чтобы  исправить
повреждение, а второй  корабль, единственный  уцелевший из всей флотилии, не
может так долго ждать; теперь,  когда  дует попутный восточный муссон, пора,
пора,  наконец, на  третьем  году  плавания  принести  императору весть, что
Магеллан  ценою жизни  сдержал  свое  слово  и под испанским флагом совершил
величайший подвиг  в  истории мореходства. Единодушно решают, что <Тринидад>
после починки  попытается  пересечь  Тихий океан  в  обратном направлении, с
целью у Панамы достичь заокеанских владений Испании, а <Виктория>, пользуясь
попутными ветрами, немедленно устремится к западу, через Индийский океан, на
родину.
     Капитаны обоих  судов, Гомес де  Эспиноса и Себастьян дель Кано, теперь
стоящие друг против  друга, готовясь после двух с половиной лет  совместного
плавания проститься навсегда, уже однажды, в решающую минуту,  противостояли
друг  другу. В памятную  ночь сан-хулианского  мятежа  тогдашний каптенармус
Гомес де Эспиноса был вернейшим помощником Магеллана.  Смелым ударом кинжала
вернул он  ему  <Викторию>  и  тем  самым обеспечил возможность  дальнейшего
плавания. Юный баск Себастьян дель Кано, тогда еще простым sobresa-liente, в
ту ночь был на стороне  мятежников:  он принял деятельное  участие в захвате
<Сан-Антонио>.  Магеллан  щедро   наградил  верного  Гомеса  де  Эспиноса  и
милостиво  простил изменившего ему  дель Кано. Будь судьба справедлива,  она
избрала  бы  для славного  завершения  великого дела Эспиносу, обеспечившего
торжество Магелланова  замысла. Но более великодушный,  нежели  справедливый
жребий  возвышает  недостойного. Эспиноса вместе  с  разделившими его участь
моряками <Тринидад> бесславно погибнет после бесконечных мытарств и скитаний
и будет забыт неблагодарной историей, тогда как звезды увенчают своим земным
отблеском  -  бессмертием  -  как  раз  того, кто  хотел  помешать Магеллану
совершить  подвиг,  кто  некогда  восстал на великого  адмирала -  мятежника
Себастьяна дель Кано.
     Глубоко  волнующее  прощание  на  краю  света:  сорока  семи  морякам -
офицерам  и  матросам  <Виктории>  -  предстоит  отправиться  на  родину,  а
пятидесяти  одному  - остаться  с <Тринидад> на  Тидоре. До  самого отплытия
остающиеся  пребывают  на  борту  с  товарищами,  чтобы еще  раз  обнять их,
передать им письма, приветы; два с половиной года совместных тягот давно уже
спаяли разноязычную  и разноплеменную команду бывшей армады в единое  целое.
Никакие  раздоры,  никакие  распри  уже не  в  силах разъединить  их.  Когда
<Виктория>,  наконец, отдает якоря, остающиеся все  еще  не хотят, не  могут
расстаться с товарищами. На шлюпках  и малайских челнах плывут они бок о бок
с медленно удаляющимся судном,  чтобы  еще раз взглянуть друг  на друга, еще
раз обменяться  сердечными  словами. Лишь с наступлением сумерек, когда руки
уже  устают грести, они поворачивают  лодки,  и на прощанье гремит орудийный
залп - последний  братский  привет остающимся. А затем <Виктория>, последнее
уцелевшее судно Магеллановой флотилии, начинает свое незабываемое плавание.
     Это  обратное,  охватившее  половину  земного  шара  плавание  старого,
изношенного  за  два  года  и шесть  месяцев неустанных  странствий,  вконец
обветшавшего парусника - один из  великих подвигов  мореплавания. Осуществив
волю умершего вождя, дель Кано этим славным деянием загладил свою вину перед
Магелланом. На первый взгляд  стоящая перед  ним задача  - довести корабль с
Молуккских островов до Испании - кажется  не  такой уж трудной, ибо с начала
шестнадцатого века португальские флотилии регулярно, из года в год плывут  с
попутными  муссонами  от  Малайского  архипелага  до  Португалии и  обратно.
Путешествие в Индию  лет десять назад,  во времена Албукерке  и Алмейды, еще
было дерзновенным проникновением в неизвестность - теперь оно требует только
знания  точно  размеченного  пути,  в крайнем  же  случае капитан  на каждой
стоянке, в Индии и Африке, на  Малакке и в Мозамбике и  на островах Зеленого
Мыса,  находит португальских представителей,  чиновников и кормчих; в каждой
гавани приготовлены продовольствие и нужные для починки судов материалы.  Но
неимоверная трудность,  которую должен  преодолеть дель Кано,  заключается в
том, что он не только не может пользоваться  этими португальскими базами, но
вынужден  на  большом  расстоянии огибать  их.  Ибо  еще на Тидоре  спутники
Магеллана от некоего беглого португальца узнали,  что король Мануэл приказал
захватить  все суда  флотилии,  а  экипаж взять под  стражу как  пиратов,  и
действительно их злосчастных товарищей  с  <Тринидад> не минует эта жестокая
участь.  Итак,  дель Кано предстоит  на своем ветхом, источенном червями, до
отказа нагруженном корабле,  о котором почти три года назад еще в Севильской
гавани  консул Алвариш  говорил,  что  не отважился  бы  плыть на  нем  и до
Канарских  островов, не  больше и не меньше как  единым  духом пересечь весь
Индийский  океан, а  затем еще, миновав  мыс  Доброй  Надежды, обогнуть  всю
Африку, ни разу не бросив якоря. Нужно взглянуть на карту, чтобы постичь всю
грандиозность,  всю  дерзновенность  этой  задачи, которая  и теперь,  через
четыреста  лет,  даже  для  современного,  снабженного  усовершенствованными
машинами парохода считалось бы большим достижением.
     Этот  беспримерный львиный  прыжок с  Малайского архипелага  до Севильи
начинается  - достопамятный день! - 13 февраля 1522 года в одной  из гаваней
острова Тидор. Еще раз принял там дель Кано  запасы продовольствия и пресной
воды,  еще  раз,   памятуя  осмотрительность  покойного   начальника,  велел
основательно  проконопатить  и  починить судно,  прежде чем на долгие месяцы
предать его на  волю ветра и  волн. В первые дни <Виктория>  еще плывет мимо
островов; издали моряки  видят тропическую зелень, очертания высоких гор. Но
время  года уже слишком позднее, чтобы можно было делать  остановки, и  дель
Кано должен  пользоваться попутным восточным  муссоном; нигде не  приставая,
плывет <Виктория> мимо этих манящих островов, к великому огорчению неустанно
любопытствующего  Пигафетты, все  еще не  насмотревшегося досыта <диковинных
вещей>.  Чтобы  убить время, он заставляет взятых  на борт островитян (всего
девятнадцать человек, в то время как число европейцев в  экипаже уменьшилось
до  сорока  семи)  описывать  мелькающие  в  тумане  острова,  и  темнокожие
попутчики рассказывают ему чудеснейшие  сказки <