том же троне, с высоты которого его предшественник
     Жуан  II некогда отказал Колумбу; на  том же месте разыгрывается  сцена
такого же  исторического значения.  Ибо невзрачный, по-мужицки широкоплечий,
коренастый, чернобородый  португалец, с пронзительным  взглядом  исподлобья,
сейчас  низко  склонившийся  перед  властелином,  который  мгновение  спустя
презрительно отошлет его прочь, таит в себе мысль, не менее великую, чем тот
пришлый  генуэзец.  Отвагой, решимостью и  опытом Магеллан,  возможно,  даже
превосходит  своего   более   знаменитого  предшественника.  Очевидцев  этой
решающей  минуты не было, однако при чтении  сходных между собой хроник того
времени сквозь даль  веков  начинаешь  видеть  происходящее  в тронном зале:
припадая на  хромую ногу,  Магеллан  приближается  к  королю  и  с  поклоном
передает документы, неопровержимо доказывающие лживость возведенного на него
обвинения.   Затем  он  излагает  первую  свою  просьбу:  ввиду  вторичного,
лишившего  его  боеспособности ранения  он  ходатайствует  перед  королем  о
повышении  его moradia, месячного  содержания,  на  полкрузадо (около одного
английского  шиллинга на  нынешние  деньги).  До  смешного  ничтожна  сумма,
которую  он  просит,   и,  казалось  бы,  не   пристало  гордому,  стойкому,
честолюбивому  воину  преклонять  колени ради  такой безделицы. Но  Магеллан
предъявляет это требование не  ради монеты ценностью в полкрузадо, а во  имя
своего  общественного положения, своего достоинства. Размер moradia, оклада,
при  этом  дворе, где  каждый тщится  оттолкнуть локтем  другого, определяет
ступень  иерархической  лестницы, на  которой стоит дворянин, ее получающий.
Тридцатипятилетний ветеран индийской и марокканской  войн, Магеллан не хочет
значить  при дворе меньше любого  безусого юнца  из тех, что  подают  королю
блюда или распахивают перед ним  дверцу  кареты. Из  гордости он  никогда не
старался  протиснуться вперед,  но  из гордости же  он не может  подчиняться
людям, более  молодым и менее заслуженным. Он не даст  ценить себя ниже, чем
сам ценит себя и все им содеянное.
     Но король Мануэл глядит на навязчивого  просителя угрюмо  нахмурившись.
Для него, богатейшего из  монархов, дело, разумеется, не в жалкой серебряной
монете. Его  просто раздражает поведение  этого человека, который настойчиво
требует,  вместо того  чтобы смиренно домогаться, и, не желая  ждать, покуда
он,  король,  милостиво   соблаговолит  увеличить  ему  содержание,  упорно,
решительно, словно это причитается  ему по праву,  настаивает на повышении в
придворном  чине.  Что  ж?  Этого твердолобого  молодца  научат и  просить и
дожидаться. Подстрекаемый дурным советчиком - досадой, король Мануэл, обычно
el  fortunado  -  счастливый, отклоняет ходатайство  Магеллана  о  повышении
оклада,  не  подозревая,  сколько  тысяч золотых дукатов он уже в  ближайшее
время будет готов заплатить за этот один сбереженный им полкрузадо.
     Собственно Магеллану  следовало бы теперь откланяться,  ибо нахмуренное
чело  короля  уже  не  сулит ему  ни проблеска благоволения. Но, вместо того
чтобы,  отвесив  нижайший  поклон,  выйти  из зала,  ожесточенный  гордостью
Магеллан  продолжает  невозмутимо  стоять  перед  монархом  и  излагает  ему
просьбу, которая в  сущности и привела его сюда. Он  спрашивает, не найдется
ли  на  королевской  службе  для  него  какого-нибудь  места,  какого-нибудь
достойного занятия. Он еще слишком молод, слишком полон сил, чтобы всю жизнь
жить милостыней. Ведь из португальских гаваней в те времена ежемесячно, даже
еженедельно отправлялись суда  в Индию,  в Африку,  в  Бразилию;  нет ничего
более   естественного,   как   предоставить   командование   одним  из  этих
многочисленных  судов  человеку,  лучше  чем кто бы  то  ни  было изучившему
восточные моря.  За исключением старого ветерана Васко да Гамы,  в столице и
во всем королевстве не найдется никого, кто мог бы сказать,  что превосходит
Магеллана знаниями. Но  королю Мануэлу  все невыносимее становится  жесткий,
вызывающий взгляд этого докучливого  просителя. Холодно, даже не обнадеживая
Магеллана на будущие времена, отклоняет он его  просьбу: нет, места для него
не найдется.
     Отказано.  Кончено.  Но  Магеллан  обращается  к  королю еще  с третьей
просьбой,-  вернее,  это уже не просьба,  а вопрос. Магеллан  спрашивает, не
прогневается ли король, если он поступит на  службу в другой стране, где ему
предложат лучшие условия. И король с оскорбительной холодностью дает понять,
что  ему  это безразлично. Магеллан может  служить  где угодно - где  только
удастся сыскать службу. Тем самым Магеллану сказано,  что португальский двор
отказывается  от любых его  услуг, что  за  ним, правда, и впредь  милостиво
сохранят жалкую  подачку,  но  что никого  не  огорчит,  если он  покинет  и
королевский двор и Португалию.
     Никто не был свидетелем этой аудиенции; никто не знает, в тот ли, или в
другой раз,  раньше или  позже Магеллан  открыл королю свой заветный  тайный
замысел. Может быть, ему даже не  дали возможности развить свою мысль, может
быть - равнодушно отклонили ее; как бы  там  ни было, но  во время аудиенции
Магеллан еще раз  изъявил  намерение  в  дальнейшем, как и прежде, кровью  и
жизнью служить Португалии. И только резкий отказ вызвал в нем тот внутренний
перелом, который неминуемо совершается в жизни каждой творческой личности.
     В  минуту,  когда Магеллан, словно  выгнанный  нищий,  покидает  дворец
своего короля, он  уже знает: дольше ждать и медлить нельзя. К тридцати пяти
годам он узнал и пережил все, чему воин и моряк научаются на поле битвы и на
море. Четырежды огибал он мыс Доброй Надежды - два раза с востока и два раза
с запада. Несметное  число раз  был он на  волоске от смерти,  трижды ощущал
холодный металл  неприятельского оружия в  теплом,  истекающем  кровью теле.
Безмерно много  видел он на свете, он знает больше о восточной части земного
шара,  чем все прославленные  географы и  картографы его времени. Без малого
десятилетний опыт  сделал  его  знатоком  всех  видов  военной  техники:  он
научился  владеть  мечом и  пищалью, рулем  и  компасом,  парусом  и пушкой,
веслом, заступом и копьем. Он  умеет читать  портуланы,  опускать лот  и  не
менее точно, чем любой <мастер астрономии>, применяет навигационные приборы.
Все, о чем другие только с любопытством читают в книгах -  томительные штили
и многодневные  циклоны, битвы на море и на суше,  осады  и резня, внезапные
налеты и кораблекрушения - все это он пережил сам. За десять лет он научился
и  выжидать  и  мгновенно  пользоваться решающей  секундой. Он близко  узнал
всевозможных людей: желтых и белых, черных и темнокожих, индусов и малайцев,
китайцев и негров, арабов  и турок. В любом деле - на воде и на суше, во все
времена года и на всех морях, в мороз  и под палящим небом тропиков - служил
он своему  королю,  своей  стране. Но  служить  хорошо  в молодости. Теперь,
приближаясь  к   тридцати  шести  годам,  Магеллан  решает,  что  достаточно
жертвовал собою чужим интересам, чужой славе. Как всякий творчески одаренный
человек, он  испытывает  потребность  отвечать за  свои действия,  полностью
проявить себя. Родина отреклась от него в беде, освободила его от  уз службы
и долга  - тем  лучше:  теперь  он  свободен. Ведь часто случается, что удар
кулака вместо того чтобы отшвырнуть человека, направляет его на верный путь.
     Раз принятое решение Магеллан  никогда не воплощает в жизнь мгновенно и
необдуманно. Как ни скуден свет, проливаемый описаниями современников на его
характер, одно, и притом существенное, качество, несомненно, отличает его во
все  периоды  его  жизни:  Магеллан   прекрасно  умел  молчать.  По  природе
терпеливый и необщительный, даже в  суматохе походной жизни державшийся тихо
и обособленно,  Магеллан  все  своя  мысли продумывал  в одиночестве. Далеко
заглядывая вперед, в тиши учитывая каждую возможность, Магеллан не "открывал
людям  своих планов  и  решений,  покуда  не  был  уверен,  что его  замысел
внутренне созрел, до конца продуман и бесспорен.
     И на  этот раз Магеллан изумительно проявляет  свое искусство молчания.
Другой на  его месте после оскорбительного отказа короля  Мануэла, вероятно,
тотчас покинул бы страну и  предложил свои услуги другому  монарху. Магеллан
же  спокойно остается в Португалии еще на год, и никто  не догадывается, чем
он  занят.  Разве  только  замечают  - поскольку это вообще  может  привлечь
внимание, когда речь идет о старом, побывавшем в Индии моряке - что Магеллан
долгие  часы просиживает с кормчими и капитанами, с теми, кто некогда плавал
в  южных  морях.  Но  о  чем  же и  болтать  охотникам,  как  не  об  охоте,
мореплавателям - как не о морях и новых землях! Не может вызывать подозрений
и  то,  что  в Tesoraria, секретном архиве  короля  Мануэла, он ворошит  все
хранящиеся там secretissimas 31 карты берегов, портуланы, лаговые
записи и судовые журналы последних экспедиций в Бразилию. Чем же и заполнять
находящемуся  не у  дел  капитану свои  досуги,  как  не  изучением  книг  и
сообщений о вновь открытых морях и землях?
     Скорее  уж  могла обратить на себя внимание  новая дружба,  заключенная
Магелланом,  ибо человек, с  которым  он все  теснее  сближается, некий  Руй
Фалейру,  юркий,   нервный,   вспыльчивый  книжник,   со   своей   страстной
говорливостью,  чрезмерной самонадеянностью и взбалмошным  характером  менее
всего подходит к молчаливому,  сдержанному, замкнутому воину и  мореходу. Но
дарования обоих  этих людей, вскоре ставших неразлучными, именно  в  силу их
полного несходства привели  к известной, неизбежно кратковременной гармонии.
Как  для Магеллана сокровеннейшая страсть - путешествия по неведомым морям и
практическое  исследование земного  мира,  так  для  Фалейру  -  отвлеченное
познание земли и  неба. Чистейшей воды теоретик, подлинно кабинетный ученый,
никогда  не  ступавший на  корабль,  никогда не  покидавший Португалию,  Руй
Фалейру знает далекие  сферы  неба и земля только  по  вычислениям,  книгам,
таблицам и картам; зато в этих абстрактных областях, в качестве картографа и
астронома, он считается  величайшим авторитетом. Он не умеет ставить паруса,
но он  изобрел  собственную  систему вычисления долгот,  хотя  и не лишенную
погрешностей,  но  охватывающую  весь  земной шар  и впоследствии  оказавшую
Магеллану   огромные  услуги.  Фалейру  не  умеет  обращаться  с  рулем,  но
изготовленные им  морские карты, портуланы, астролябии и другие инструменты,
по видимому, являлись наиболее совершенными  навигационными  приборами  того
времени.  Такой  знаток,  несомненно,  принесет  огромную пользу  Магеллану,
идеальному практику, чьим университетом были только война и плавания, кто из
астрономии и географии  знает  лишь то, что он  сам непосредственно  видел в
своих  странствиях  и  благодаря  своим   странствиям.  Как  раз   благодаря
противоположности  своих   дарований   и   склонностей   оба   эти  человека
необыкновенно счастливо дополняют друг  друга,  как  спекулятивное  мышление
дополняет опытное знание, как мысль - дело, как дух - материю.
     Но к  этому,  в данном частном  случае, присоединяется еще  и временная
общность  судеб.  Оба  эти,   каждый  по-своему  замечательные,  португальца
одинаково уязвлены своим королем, обоим прегражден путь к осуществлению дела
всей их  жизни. Руй Фалейру уже много лет домогается  должности королевского
астронома и, несомненно, с большим на то правом, чем кто-либо другой. Но так
же как Магеллан своей молчаливой гордостью, так, по видимому, и  Руй Фалейру
раздражил двор  своей резкостью и обидчивостью. Враги называют его шутом, и,
чтобы  предать  его  в руки  инквизиции (и тем  самым  отделаться от  него),
распространяют  слух,  будто   он  в   своих  работах   прибегает  к  помощи
сверхъестественных сил, будто он заключил  союз с дьяволом.  Итак, оба  они,
Магеллан  и  Руй  Фалейру, в  своей  стране  удалены  от  дел  ненавистью  и
недоверием, и этот внешний  гнет ненависти и недоверия внутренне сближает их
друг с другом. Фалейру  изучает записи  и проекты Магеллана. Он  снабжает их
научной  надстройкой, и его  вычисления  точными,  по таблицам  проверенными
данными подтверждают чисто интуитивные предположения Магеллана. И чем дольше
сравнивают теоретик и практик свои наблюдения, тем  пламеннее они  стремятся
осуществить свой проект в  таком же тесном  сотрудничестве, в  каком они его
продумали и разработали. Оба  они - теоретик и практик - клятвенно обязуются
до решающей  минуты осуществления таить от  всех свой  замысел и,  в  случае
необходимости,  без содействия  родной страны и  даже  в  ущерб ей совершить
дело, которое  должно стать достоянием не только одной Португалии, но  всего
человечества.
     Однако   пора   уже   спросить:  что   собственно   представляет  собой
таинственный  проект,  который   Магеллан   и  Фалейру   втихомолку,  словно
заговорщики, обсуждают вблизи Лиссабонского дворца? Что в нем такого нового,
доселе  небывалого?  Что  делает его столь важным и заставляет их поклясться
друг  другу в  нерушимости  тайны?  Что в этом  проекте такого опасного, что
вынуждает их  прятать его, словно отравленное  оружие? Ответ на этот  вопрос
поначалу разочаровывает. Ибо новый проект - не что иное, как та самая мысль,
с  которой Магеллан  некогда  возвратился из Индии и которую в нем  разжигал
Серрано: мысль достичь богатейших <Островов пряностей>, плывя не в восточном
направлении, вокруг Африки,  как это делают португальцы, а с запада, то есть
огибая  Америку. На первый взгляд в этом нет  ничего нового. Еще Колумб, как
известно,  отправился в  плавание не  для  того,  чтобы открыть  Америку,  о
существовании которой тогда еще не подозревали,  а стремясь достичь Индии. И
когда  весь мир уже понял, что Колумб находится в заблуждении (сам он  так и
не осознал этого и всю жизнь был убежден, что высадился в одной из провинций
китайского  богдыхана), Испания  из-за этого  случайного  открытия отнюдь не
отказалась  от  поисков  пути  в  Индию,  ибо  за  первыми минутами  радости
последовало досадное разочарование. Заявление пылкого фантаста Колумба,  что
на  Сан-Доминго  и  Эспаньоле  золото пластами лежит  под  землей, оказалось
враньем.  Там не  нашли  ни золота,  ни пряностей, ни даже <черной  слоновой
кости> -  тщедушные индейцы не годились  в невольники. Покуда Писарро еще не
разграбил   сокровищниц  инков,   покуда  еще  не  была   начата  разработка
Потосийских  серебряных  рудников,  открытие Америки  не  представляло  -  в
коммерческом отношении  - никакой ценности, и алкавшие золота кастильцы были
меньше  заинтересованы в колонизации  и покорении Америки, чем в том, чтобы,
обогнув  ее, как  можно скорее  попасть  в райские края драгоценных камней и
пряностей. Согласно  распоряжениям  короля, непрерывно  продолжались попытки
обогнуть вновь открытую  terra firma, чтобы прежде португальцев ворваться  в
подлинную  сокровищницу  Востока,  на <Острова пряностей>.  Одна  экспедиция
следовала за другой. Но вскоре испанцам при поисках пути в вожделенную Индию
довелось пережить то же разочарование, что и некогда португальцам при первых
попытках  обогнуть Африку. Ибо и  эта вновь  открытая  часть света, Америка,
оказалась куда более обширной, чем можно было предположить вначале. Повсюду,
на юге и на севере, где бы их суда ни пытались прорваться в Индийский океан,
они  наталкивались  на  неодолимую  преграду  - земную твердь. Повсюду,  как
широкое  бревно поперек дороги,  лежит перед ними этот протяженный материк -
Америка.  Прославленные  конквистадоры тщетно  пытали счастья,  силясь найти
где-нибудь проход, пролив - paso, estrecho. Колумб в четвертое свое плавание
поворачивает  к западу, чтобы возвратиться через Индию,  и наталкивается все
на ту же преграду. Экспедиция, в которой участвует Веспуччи, столь же тщетно
обследует все побережье Южной Америки - чтобы  пробраться  к <Островам
пряностей>,   Молуккским  островам.  Кортес   в  четвертой  своей  <реляции>
торжественно обещает  императору Карлу  искать проход  у Панамы. Кортереал и
Кабот направляют свои суда вглубь Ледовитого океана, чтобы открыть пролив на
севере,  а  Хуан де Солис, думая обнаружить его на  юге, далеко  поднимается
вверх  по Ла-Плате. Но тщетно!  Везде, на севере, на юге, в полярных зонах и
тропиках  все тот же незыблемый  вал  -  земля и камни. Мало-помалу начинает
исчезать всякая надежда из Атлантического  океана проникнуть в тот,  другой,
некогда увиденный Нуньесом  де  Бальбоа  с  панамских высот.  Уже космографы
вычерчивают  на  картах   Южную  Америку  сращенной  с  Южным  полюсом,  уже
бесчисленные суда потерпели крушение во время этих  бесплодных  поисков, уже
Испания примирилась  с  мыслью навеки остаться отрезанной от земель  и морей
богатейшего  Индийского  океана,  ибо  нигде, решительно  нигде не находится
вожделенный paso - со страстным упорством разыскиваемый пролив.
     Тогда вдруг этот  неведомый, невзрачный капитан Магеллан появляется  из
неизвестности   и   с   пафосом  полнейшей   уверенности  заявляет:   <Между
Атлантическим и Индийским океаном существует пролив. Я в этом уверен, я знаю
его местонахождение.  Дайте мне эскадру, я укажу вам его и, плывя  с востока
на запад, обогну весь земной шар>.
     Теперь-то мы и  оказываемся  перед  лицом той  самой  тайны  Магеллана,
которая  в продолжение веков занимает ученых и психологов.  Сам по себе, как
сказано, проект  Магеллана отнюдь не отличался  оригинальностью:  собственно
говоря,  Магеллан стремился  к тому  же, что и Колумб,  Веспуччи, Кортереал,
Кортес  и Кабот.  Итак,  нов не  его проект, но та не допускающая возражений
уверенность, с  которой  Магеллан  утверждает существование западного пути в
Индию.  Ведь с самого  начала он  не говорит  скромно,  как те,  другие:  <Я
надеюсь где-нибудь найти paso -  пролив>.  Нет,  он  с железной уверенностью
заявляет:  <Я найду paso. Ибо я,  один  я знаю, что  существует пролив между
Атлантическим и Индийским океаном, и знаю, в каком месте его искать>.
     Но  каким образом Магеллан - в этом-то и  загадка - мог  наперед знать,
где  расположен этот  тщетно  разыскиваемый всеми другими мореходами пролив?
Сам  он во  время своих  путешествий ни разу  даже  не приблизился к берегам
Америки,  как  и  его  товарищ  Фалейру.  Если  он  с такой  определенностью
утверждает наличие пролива - значит,  о его  существовании  и географическом
положении он мог  узнать  только от  кого-нибудь из своих  предшественников,
видевших этот пролив.  Но раз другой мореплаватель видел  его до Магеллана -
тогда  ситуация  весьма щекотлива!  Тогда  Магеллан  вовсе не  прославленный
герой, каким его увековечила история, а  всего-навсего плагиатор, похититель
чужой  славы. Тогда  Магелланов пролив так  же несправедливо  назван  именем
Магеллана, как Америка несправедливо названа именем не открывшего ее Америго
Веспуччи.
     Итак,  тайна истории Магеллана в сущности исчерпывается одним вопросом:
от кого и  каким путем скромный португальский капитан получил столь надежные
сведения  о  наличии  пролива  между  двумя  океанами,  что  смог  обязаться
осуществить то,  что до  того  времени  считалось  неосуществимым, а именно:
кругосветное  плавание?  Первое упоминание о  данных, на  основании  которых
Магеллан  твердо  уверовал  в  успех  своего  дела,  мы  находим  у  Антонио
Пигафетты,   преданнейшего  его  спутника  и  биографа,   который   сообщает
следующее:  даже когда вход в этот пролив уже был у них перед глазами, никто
во  всей  флотилии  не верил  в существование подобного  соединяющего океаны
пути. Только уверенность самого  Магеллана невозможно  было поколебать  в ту
минуту, ибо он,  дескать, точно знал, что такой, никому не известный  пролив
существует, а знал  о