вианта и  прежде
были  скудны, то  сейчас флотилии угрожает  голод.  Именно  на <Сан-Антонио>
хранились  лучшие  припасы,  притом  в  наибольшем количестве. Да и за шесть
дней, ушедших на  бесплодное  ожидание  и  поиски,  тоже  было израсходовано
немало провианта. Наступление  на неведомое Южное море уже неделю назад, при
несравненно  более  благоприятных   обстоятельствах,   было  дерзновеннейшим
предприятием. Теперь, после измены <Сан-Антонио>, оно становится едва  ли не
равносильным самоубийству.
     С вершин горделивой уверенности  Магеллан снова одним ударом низринут в
предельные глубины смятения. И не  нужно даже  показаний Барруша:  (Он настолько растерялся,
что  не знал, на  что  решиться); внутреннюю  тревогу Магеллана мы отчетливо
видим  из  его  приказа,  в эту  минуту  смятения объявленного всем офицерам
флотилии - единственного сохранившегося  приказа. На  протяжении  нескольких
дней  он вторично опрашивает  их:  продолжать ли путь, или  вернуться? Но на
этот раз  он  велит  капитанам  ответить,  письменно. Ибо  Магеллан  - и это
свидетельствует о выдающейся его прозорливости - хочет  иметь оправдательный
документ. Scripta manent: 58
     ему   нужно   запастись    на   будущее    неопровержимым    письменным
доказательством того, что он советовался со своими капитанами. Он понимает -
и   это   тоже  впоследствии   подтвердится  фактами  -  что  бунтовщики  на
<Сан-Антонио>  по  прибытии в  Севилью  тотчас  поспешат  стать обвинителями
против  него,  чтобы  самим избегнуть обвинения  в  мятеже.  Разумеется, они
изобразят  его тираном, они  станут умышленно разжигать национальное чувство
испанцев  преувеличенными описаниями  того,  как  пришлый  португалец  велел
заключить в оковы назначенных королем чиновников, как по его приказу одни из
кастильских  дворян  были  обезглавлены и четвертованы, другие  обречены  на
мучительную  голодную  смерть -  и  все  это,  чтобы,  вопреки  королевскому
приказу, предать флотилию  в  руки  португальцев. Желая заранее опровергнуть
неизбежное обвинение в том, что он  во все время  плавания жестоким террором
подавлял любое свободное высказывание своих офицеров, Магеллан издает теперь
свой необычайный  приказ,  который  кажется  скорее  попыткой  обелить себя,
нежели товарищеским обращением к капитанам.
     <Дано  в  проливе  Всех Святых,  насупротив реки,  что  на островке, 21
ноября - этими словами начинается  приказ,  далее гласящий:  -  Я, Фердинанд
Магеллан, кавалер  ордена  Сант-Яго и адмирал этой армады, осведомлен о том,
что всем  вам решение продолжать путь представляется весьма рискованным, ибо
вы считаете, что время года слишком уже позднее. Я же никогда не пренебрегал
мнением и  советом  других людей,  а,  напротив,  все  свои  начинания  хочу
обсуждать и проводить совместно со всеми>.
     Наверно, офицеры молча усмехаются, читая это странное утверждение. Ведь
отличительная черта Магеллана  - его непреклонное самовластие в управлении и
руководстве. Слишком хорошо все они помнят, как этот человек  железной рукой
пресек протест своих капитанов. Но Магеллан,  зная, насколько им должна быть
памятна его нещадная расправа с инакомыслящими,  продолжает: <Итак, пусть не
внушают никому опасений совершившиеся в бухте Сан-Хулиан события;  каждый из
вас обязан безбоязненно сказать  мне,  каково его мнение о способности нашей
армады продолжать плавание. Нарушением вашей присяги и вашего долга было бы,
если б  вы  вознамерились скрыть от меня ваше суждение>.  Он  требует, чтобы
каждый в  отдельности (Cada uno de рог si)  ясно, притом в письменной  форме
(рог  escrito),  высказался  о  том,   следует  ли   продолжать   путь,  или
возвратиться, и изложил бы все свои соображения на этот счет.
     Но за один  час не вернуть доверие, утраченное уже много месяцев назад.
Еще  слишком запуганы офицеры, чтобы со всей прямотой требовать  возвращения
на  родину,  и   единственный  дошедший  до  нас  ответ  -  ответ  астролога
Сан-Мартина  - показывает,  как мало  они были склонны именно теперь,  когда
ответственность  возросла до гигантских  размеров, делить  ее с  Магелланом.
Почтенный  астролог, как это и  приличествует лицу его профессии, выражается
двусмысленно  и  туманно,  искусно жонглируя  всякими оговорками:  <с  одной
стороны, надобно>, а <с  другой стороны, не следует>. Он, мол, сомневается в
том, чтобы  можно  было  через  канал  Всех  Святых пробраться к  Молуккским
островам (aunque yo dudo  que haya  camino  para poder navigar a  Maluco por
este canal), но тут же советует  продолжать путь, ибо <сердце весны в  наших
руках>. С другой стороны, все же не следует забираться слишком далеко,  ведь
люди изнурены  и обессилены.  Быть может, разумнее  будет  взять  курс не на
запад, а на восток, но пусть Магеллан действует так, как считает правильным,
и да укажет ему  господь верный путь. По всей вероятности, остальные офицеры
высказались столь же неопределенно.
     Но Магеллан опросил своих офицеров отнюдь не за тем,  чтобы считаться с
их  ответами,  а  только чтобы  доказать  впоследствии, что такой  опрос был
произведен.  Он  знает:  слишком далеко  он  зашел, чтобы, повернуть вспять.
Только  триумфатором может он вернуться  - иначе  он  погиб. И  даже если бы
велеречивый астролог предсказал ему смерть, он все равно  не оборвал бы свое
героическое продвижение вперед. 22 ноября  1520 года  суда по его приказанию
выходят из устья  реки Сардин; спустя  немного дней  Магелланов пролив - ибо
так будет он называться в веках - пройден, и в конце его, за  мысом, который
Магеллан в знак благодарности назвал Cabo Deseado, Желанный Мыс, открывается
беспредельное новое  море, еще неведомое  европейским  кораблям. Потрясающее
зрелище! Там, на западе, за нескончаемой линией горизонта должны  находиться
<Острова  пряностей>,  острова  несметных богатств,  а  за ними  исполинские
государства Востока -  Китай, Япония, Индия - а еще  дальше,  в  необозримой
шири -
     родина, Испания, Европа! Поэтому еще раз  дается отдых, последний отдых
перед вторжением в чуждый, за все  время  существования мира не пересеченный
кораблями  океан!  И вот 28 ноября 1520 года выбраны  якоря, взвились флаги!
Громовым орудийным залпом три маленьких одиноких корабля салютуют неведомому
морю.  Так  рыцарь   приветствует  доблестного  противника,  с  которым  ему
предстоит сразиться не на жизнь, а на смерть.

        МАГЕЛЛАН ОТКРЫВАЕТ СВОЕ КОРОЛЕВСТВО
     28 ноября 1520 г.- 7 апреля 1521 г.
     Историю  первого  плавания  по безыменному еще океану, <по  морю, столь
огромному, что  ум человеческий не  в  силах  объять  его>,  как говорится в
записках Максимилиана  Трансильванского - это история одного  из бессмертных
подвигов человечества.
     Уже отплытие Колумба в безбрежный простор воспринималось  в его  время,
да  и во все последующие времена, как беспримерно отважное  деяние.  Но даже
этот подвиг, хотя бы  по числу  жертв, ему принесенных,  нельзя приравнять к
победе, которую Магеллан ценою неслыханных лишений одержал над стихией. Ведь
Колумб  со своими  тремя только что спущенными на воду, заново  оснащенными,
хорошо  снабженными продовольствием судами  в  общей сложности пробыл в пути
всего тридцать три  дня,  и еще  за неделю  до того,  как  ступить на землю,
носившийся на гребнях  волн  тростник,  плывущие  по воде  стволы невиданных
деревьев и лесные птицы  утвердили его в предположении, что вблизи находится
какой-то  материк. Экипаж  Колумба состоит  из здоровых, неутомленных людей,
корабли так обильно снабжены провиантом,  что в  крайности  он  может,  и не
достигнув  цели,  благополучно  вернуться  на   родину.   Только  перед  ним
расстилается   неизвестность,  но  позади  него   -  надежное  прибежище   и
пристанище:  родина.  Магеллан  же устремляется в неведомое, и не  из родной
Европы,  не  с  насиженного  места  плывет  он  туда,  а из  чужой,  суровой
Патагонии.  Его  люди  изнурены многими месяцами жестоких  бедствий. Голод и
лишения оставляют они  позади себя, голод и лишения сопутствуют им,  голод и
лишения  грозят им в будущем. Изношена их одежда,  в клочья изодраны паруса,
истерты канаты. Месяцами не видели  они  ни одного  нового лица, месяцами не
видели  женщин, вина,  свежего мяса, свежего  хлеба,  и втайне они, пожалуй,
завидуют более решительным товарищам, вовремя  дезертировавшим и повернувшим
домой, вместо того  чтобы скитаться по необъятной водной пустыне. Так плывут
эти корабли  - двадцать  дней,  тридцать дней,  сорок, пятьдесят, шестьдесят
дней - и все еще не видно земли, все еще никаких признаков ее приближения! И
снова проходит  неделя,  за  ней еще одна, и еще,  и  еще -  сто дней, срок,
трижды  более  долгий, чем тот, в  который Колумб  пересек  океан! Тысячи  и
тысячи пустых часов плывет флотилия Магеллана среди  беспредельной пустоты..
С  28 ноября,  дня, когда Cabo Deseado, Желанный  Мыс, исчез  в  тумане, нет
больше ни карт, ни  измерений. Ошибочными оказались все  расчеты расстояний,
произведенные там,  на родине, Руй Фалейру. Магеллан считает,  что давно уже
миновал Ципангу - Японию, а на деле пройдена только треть неведомого океана,
которому он,  из-за  царящего  в  нем  безветрия, навеки  нарекает  имя   - <Тихий>.
     Но  как   мучительна  эта  тишина,  какая  страшная  пытка  это  вечное
однообразие среди мертвого молчания!  Все та же  синяя зеркальная гладь, все
тот же безоблачный, знойный небосвод, все  то же безмолвие, тот же дремлющий
воздух,  все  тем  же  ровным  полукругом  тянется горизонт -  металлическая
полоска  между  все тем  же небом и  все  той  же водой,  мало-помалу больно
врезающаяся  в сердце. Все та же необъятная синяя пустота вокруг трех  утлых
суденышек  - единственных движущихся точек среди гнетущей неподвижности, все
тот же нестерпимо яркий дневной свет, в сиянье которого неизменно видишь все
одно  и  то  же,  и  каждую  ночь все  те  же холодные,  безмолвные,  тщетно
вопрошаемые  звезды.  И вокруг  все  те же предметы  в тесном, переполненном
людьми помещении - те же паруса, те же мачты, та же палуба, тот же якорь, те
же пушки, те  же столбы; все тот  же приторный, удушливый смрад,  источаемый
гниющими припасами,  поднимается из корабельного чрева. Утром, днем, вечером
и ночью  - всегда неизбежно встречают друг друга все  те же искаженные тупым
отчаянием  лица, с тою лишь  разницей, что с каждым  днем они становятся все
более  изможденными.  Глаза  глубже уходят в орбиты, блеск  их  тускнеет,  с
каждым  безрадостным утром все больше впадают  щеки,  все  более медленной и
вялой  становится походка.  Словно  призраки, мертвенно бледные,  исхудалые,
бродят эти  люди, еще  несколько  месяцев  назад бывшие  крепкими, здоровыми
парнями, которые так проворно взбирались по вантам, в любую непогоду крепили
реи. Как  тяжело  больные, шатаясь,  ходят  они по  палубе или в изнеможении
лежат  на своих циновках. На каждом  из трех  кораблей,  вышедших в море для
свершения  одного  из  величайших  подвигов   человечества,  теперь  обитают
существа, в которых лишь с трудом можно признать  матросов;  каждая палуба -
плавучий лазарет, кочующая больница.
     Катастрофически уменьшаются запасы во время этого непредвиденно долгого
плавания, непомерно растет нужда. То, чем баталер ежедневно оделяет команду,
давно уже напоминает скорее навоз, чем пищу. Без остатка израсходовано вино.
хоть немного освежавшее губы и  подбадривавшее дух. А пресная вода, согретая
беспощадным солнцем,  протухшая в  грязных  мехах и бочонках,  издает  такое
зловоние,  что   несчастные  вынуждены   пальцами  зажимать  нос,   увлажняя
пересохшее горло тем единственным  глотком, что причитается им на весь день.
Сухари - наряду с рыбой, наловленной в пути,  единственная их  пища  - давно
уже превратились в кишащую червями серую, грязную труху, вдобавок загаженную
испражнениями   крыс,  которые,  обезумев  от  голода,  набросились  на  эти
последние  жалкие остатки продовольствия.  Тем  яростнее  охотятся за  этими
отвратительными животными, и когда моряки с остервенением преследуют по всем
углам и закоулкам этих разбойников, пожирающих остатки их скудной  пищи, они
стремятся не только истребить их, но и продать затем эту падаль, считающуюся
изысканным блюдом: полдуката золотом  уплачивают ловкому охотнику, сумевшему
поймать одного  из  отчаянно  пищащих грызунов,  и  счастливый  покупатель с
жадностью уписывает  омерзительное жаркое.  Чтобы хоть чем-нибудь  наполнить
судорожно сжимающийся, требующий пищи желудок, чтобы хоть как-нибудь утолить
мучительный голод, матросы пускаются на опасный самообман: собирают опилки и
примешивают их  к  сухарной  трухе,  мнимо увеличивая таким образом  скудный
рацион.   Наконец,   голод   становится   чудовищным:   сбывается   страшное
предсказание Магеллана о том, что придется есть воловью кожу, предохраняющую
снасти от перетирания; у Пигафетты мы находим описание способа, к которому в
безмерном своем  отчаянии  прибегали  изголодавшиеся  люди, чтобы  даже  эту
несъедобную пищу сделать съедобной.  <Наконец, дабы не умереть с  голоду, мы
стали  есть  куски  воловьей кожи, которою, с целью предохранить  канаты  от
перетирания,  была обшита большая рея. Под долгим действием дождя, солнца  и
ветра  эта кожа стала твердой, как камень,  и нам приходилось  каждый  кусок
вывешивать за борт на четыре или пять дней, дабы хоть немного ее размягчить.
Лишь  после  этого мы  слегка  поджаривали  ее  на угольях  и в  таком  виде
поглощали>.
     Не удивительно, что даже самые выносливые из этих закаленных, привыкших
к  мытарствам людей не  в  состоянии  долго переносить такие  лишения. Из-за
отсутствия  доброкачественной  (мы сказали  бы  теперь  <витаминозной>) пищи
среди  команды распространяется цинга.  Десны у заболевших  сначала  пухнут,
потом  начинают  кровоточить, зубы шатаются  и  выпадают,  во рту образуются
нарывы, наконец зев так болезненно распухает, что несчастные, даже если б  у
них  была  пища,  уже не  могли бы ее проглотить:  они погибают  мучительной
смертью.  Но  и у тех, кто остается в живых,  голод отнимает последние силы.
Едва держась на распухших одеревенелых ногах, как тени бродят они,  опираясь
на палки,  или лежат, прикорнув  в каком-нибудь углу. Не меньше девятнадцати
человек,  то есть  около  десятой  части всей  оставшейся  команды,  в муках
погибают  во  время  этого  голодного  плавания.  Одним  из  первых  умирает
несчастный,  прозванный матросами  Хуаном-Гигантом, патагонский великан, еще
несколько  месяцев назад восхищавший всех тем,  что  за один  присест съедал
полкорзинки сухарей и залпом, как чарку, опорожнял ведро воды. С каждым днем
нескончаемого   плавания  число   работоспособных  матросов  уменьшается,  и
правильно отмечает Пигафетта, что при столь ослабленной живой силе три судна
не могли бы выдержать ни бури,  ни ненастья. <И если бы господь и его святая
матерь  не послали  нам столь благоприятной  погоды,  мы все погибли  бы  от
голода среди этого необъятного моря>.
     Три  месяца  и двадцать  дней  блуждает  в  общей  сложности  одинокий,
состоящий  из  трех  судов  караван  по  водной   пустыне,  претерпевая  все
страдания, какие только можно вообразить, и даже самая страшная из всех мук,
мука обманутой надежды, и та становится его уделом. Как в пустыне изнывающим
от жажды людям мерещится оазис: уже колышутся зеленые пальмы, уже прохладная
голубая  тень стелется  по  земле, смягчая яркий  ядовитый свет, много  дней
подряд слепящий  их глаза, уже чудится им  журчанье ручья  - но едва  только
они,  напрягая последние силы, шатаясь из  стороны в  сторону,  устремляются
вперед, видение исчезает, и вокруг них снова пустыня, еще более враждебная -
так и люди Магеллана становятся жертвами фата-морганы. Однажды утром с марса
доносится  хриплый  возглас:  дозорный  увидел  землю,  остров,  впервые  за
томительно долгое время увидел сушу. Как безумные,  кидаются  на  палубу все
эти  умирающие  от голода, погибающие от жажды люди;  даже  больные,  словно
брошенные  мешки  валявшиеся  где  попало,  и  те, едва  держась  на  ногах,
выползают из своих нор. Правда,  правда, они приближаются к острову. Скорее,
скорее в  шлюпки! Распаленное воображение рисует им  прозрачные родники,  им
грезится вода  и  блаженный отдых  в  тени  деревьев  после  стольких недель
непрерывных  скитаний, они  алчут, наконец,  ощутить  под ногами землю, а не
только зыбкие  доски  на зыбких волнах. Но страшный  обман!  Приблизившись к
острову, они видят,  что он, также  как и расположенный  неподалеку второй -
ожесточившиеся      моряки     дают     им     название      59  -  оказывается  совершенно  голым,  безлюдным,
бесплодным утесом, пустыней, где нет ни  людей,  ни  животных, ни  воды,  ни
растений. Напрасной тратой времени было бы хоть на один день пристать к этой
угрюмой  скале. И  снова продолжают  они  путь по синей водной  пустыне, все
вперед и вперед; день за днем, неделю  за неделей длится  это,  быть  может,
самое  страшное  и  мучительное  плавание из  всех,  отмеченных  в  извечной
летописи человеческих страданий и человеческой стойкости, которую мы именуем
историей.
     Наконец, 6 марта 1521 года - уже более чем сто  раз вставало солнце над
пустынной,  недвижной,  синевой,  более  ста  раз  исчезало  оно  в  той  же
пустынной, недвижной,  беспощадной синеве, сто  раз  день сменялся ночью,  а
ночь  днем, с  тех пор  как флотилия из Магелланова пролива вышла в открытое
море - снова раздается возглас с марса: <Земля! Земля!> Пора ему прозвучать,
и как пора! Еще двое, еще трое суток среди пустоты  - и, верно, никогда бы и
следа этого геройского подвига  не дошло  до потомства. Корабли  с  погибшим
голодной  смертью  экипажем, плавучее кладбище, блуждали  бы по  воле ветра,
покуда волны не поглотили бы их или  не выбросили на скалы.  Но  этот  новый
остров - хвала всевышнему! - он населен, на нем найдется вода для погибающих
от жажды. Флотилия еще только  приближается к заливу, еще паруса не  убраны,
еще  не спущены якоря,  а к  ней  с изумительным проворством уже  подплывают
<кану> -  маленькие,  пестро  размалеванные челны,  паруса которых  сшиты из
пальмовых  листьев.  С  обезьяньей   ловкостью  карабкаются  на  борт  голые
простодушные дети природы, и настолько чуждо им понятие каких-либо моральных
условностей, что  они  попросту присваивают  себе  все, что им попадается на
глаза.  В мгновение  ока  самые  различные  вещи  исчезают,  словно в  шляпе
искусного  фокусника;  даже   шлюпка  <Тринидад>  оказывается   срезанной  с
буксирного  каната. Беспечно,  нимало  не смущаясь  моральной стороной своих
поступков, радуясь, что им так легко достались такие диковинки, спешат они к
берегу со своей бесценной добычей. Этим простодушным язычникам кажется столь
же  естественным и нормальным  засунуть две-три блестящие безделушки  себе в
волосы  - у голых людей карманов не бывает  - как естественным  и нормальным
кажется испанцам, папе и императору заранее объявить законной собственностью
христианнейшего монарха все эти еще не открытые острова вместе с населяющими
их людьми и животными.
     Магеллану,   в  его  тяжелом   положении,  трудно  было  снисходительно
отнестись   к   захвату,    произведенному   без   предъявления   каких-либо
императорских  или  папских грамот.  Он  не  может  оставить в  руках ловких
грабителей эту шлюпку, которая еще в Севилье (как видно из сохранившегося  в
архивах  счета)  стоила  три  тысячи  девятьсот тридцать  семь  с  половиной
мараведисов, а здесь, за тысячи миль от родины, представляет собой бесценное
сокровище.  На  следующий же день он  отправляет на берег  сорок вооруженных
матросов отобрать шлюпку и основательно проучить вороватых туземцев. Матросы
сжигают несколько  хижин, но до  настоящей б